Учитель истории. Книга первая.Пролетарское детство

Приходят ученики в класс после очередной встречи с ветеранами войны, смотрят на своего учителя, видят, что ничем не отличается от фронтовиков, такой же старенький, и спрашивают: «Аркадий Львович, а Вы где воевали, в каких войсках?» Смущаясь, отвечает старый учитель, что после войны прошло столько лет, уже и дети той поры состарились, стали ветеранами, только не войны, а труда.

– В 1944 году я пошёл в первый класс. Всю войну под стол пешком ходил. Воевать возраст не позволил. А хотелось. Какой же мальчишка отказался бы воевать против ненавистных фашистов? Нашей семье повезло. Фронт южнее прошёл до самой Волги, до Сталинграда. Все силы немцев туда были брошены. Потому и не дошли до нашей деревни, избежали сельчане оккупации.

Если бы дошли, – уже про себя продолжал рассуждать Аркадий Львович, – из нашей семьи никто бы не выжил. Немцы в обязательном порядке расстреливали всех коммунистов и евреев. Евреев в семье не было. А тётя Зина, сестра мамы, коммунист, в райкоме работала, её муж-коммунист на фронте против немцев сражался, брат Николай тоже на фронте. Уже после войны мать с ужасом вспоминала и рассказывала, что многие соседи в деревне открыто в глаза говорили: «Немцы придут, мы вас коммуняк сразу выдадим. Скрывать и прикрывать не станем». У местных жителей были на то причины, помнили, какую расправу учинили большевики во время и после Тамбовского крестьянского восстания. Но об этом учитель истории узнает только в эпоху горбачевской гласности.

О своём военном детстве ученикам никогда не рассказывал. Ничего поучительного и героического не было. К тому же был убеждён, если учитель на уроках начинает предаваться милым сердцу воспоминаниям, значит, состарился, надо уходить на пенсию, оставлять учительскую работу. На уроке учитель должен делом заниматься, а не развлекать подростков своим «героическим» прошлым. Он замечал, что когда человек поддаётся воспоминаниям, непременно начинает себя рисовать преуспевающим, которому есть чем гордиться, начинает возвеличивать себя. Такое отношение к себе было не по душе Аркадию Львовичу.

У детей военной поры, как и фронтовиков, жизнь сложилась по-разному. Кто оказался в оккупации, кто спасся, эвакуируясь вглубь страны, кто пережил войну в тылу, не испытав на себе ужасов бомбёжек, артобстрелов, зверств оккупантов.

В тридцать девятом Александра, или как её в семье звали Шура, овдовела. Муж был бригадиром на стройке. Несчастный случай. И нет человека. Осталась тридцатилетняя вдова с двумя детьми, не имея ни образования, ни специальности.

У Шуры было два брата и сестра. Старший Кирилл техникум горный окончил. Учиться пошёл ещё до революции. В гимназии начинал учёбу. Как не трудно было многодетной семье пережить годы революции и гражданской войны, родители постарались дать хоть одному ребёнку образование. Только не повезло ему. И работа была по душе, и заработок приличный. Женился, дети пошли. Болезнь скосила. Диабет. В те годы нередко имела смертельный исход. До тридцати не дожил.

Младшие Зина и Николай окончили трудовую школу 2-й ступени. В эпоху ликбезов с таким образованием довелось учителями поработать. Шура окончила всего 4 класса 1-ой ступени.

Зина удачно вышла замуж. За латыша-юриста. Направили Эрнеста Андреевича прокурором в Шульгинский район. В сороковом похоронили бабушку, в январе, Аркаше только что три года исполнилось. Условились, Зина забирает сестру с двумя детьми и отца по месту службы мужа. Переезжали в конце сорокового, снег уже выпал вовсю. В Мичуринске дом продали и на вырученные деньги купили избу в деревне Никольское, что притулилась рядом с райцентром – селом Шульгино. Квартиры прокурору не нашлось, комнату снимали. Должность дяди Эрнеста, как его звали дети, была такой значительной, ради этого можно было мириться со многими неудобствами.

Избушка в Никольском небольшая. Сенцы, по правую руку входная дверь. По порожку в две ступеньки спускаешься в комнату. Пол углублен, чтоб в избе теплее было, да и на стены меньше кирпичей пошло. Кирпичи из необожженной глины, перемешанной с соломой для лучшей связки. Крыша, как все избы в деревне, соломой крыта. В избе слева у самой стены русская печь, комбинированная, перед печью пристроена плита, которую топили соломой. Сельчане, кто корову держал, кизяк на зиму заготавливали. Приезжие горожане без коровы обходились. Так что русскую печь редко затапливали.

Перед печью отгорожен в одну доску небольшой закуток, служил кухней. Лежанка на печи не широкая, но двое детей вполне умещались, чтобы погреться, когда наступали холода. За печью детская кроватка Аркаши и через узенький проход вплотную к стене стоял сундук – семейная реликвия. Вместительный, с двумя ручками. Попутешествует сундук с хозяевами по все России, в Латвии обоснуется, а закончит свой жизненный путь на Алтае, пережив своих хозяев. Рядом с сундуком перекрывал заднюю стену комод. Комод с фигурной крышкой, под которой два выдвижных ящичка, а ниже два больших вместительных для постельного белья и прочих изделий из ткани. Комод дореволюционной работы разукрашен искусной резьбой неизвестного мастера.

Над комодом по центру в изящной деревянной рамке большая фотография сестры Аркадия Лёли, когда ей было девять месяцев. Отец увлекался фотографией, сам увеличил портрет своей любимицы. На комоде на кружевной скатерти по углам сидели две большие гуттаперчевых куклы размером с полугодовалых детей. Кукла-девочка была Лёлина. Играла с ней, после чего ставила в отведённое место на комод. Вторая кукла-мальчик – любимый Аркашин Борька. В отличие от сестрёнки Аркаша реже брал Борьку поиграть. Знал, что мальчишкам стыдно играть в куклы. Но не мог отказать себе в удовольствии позабавиться с таким добрым улыбающимся другом.

Два небольших оконца глядели на улицу. Между ними стоял обеденный стол, над которым постоянно висела маленькая фарфоровая лампа без стекла. Таких стёкол достать было негде. У неё и фитиль в три раза меньше обычного. Чтобы экономить керосин, вместо обычной большой лампы часто зажигали эту, взрослые называли её коптилкой.

Под окном к столу примыкала лавка. Служила дедушке ещё и верстаком. Дедушка настоящий техник-строитель, умел всё. На этой скамейке он паял соседям прохудившиеся кастрюли, лудил. Из листа жести мог изготовить кружку с ручкой и даже кастрюльку. Подшивал дратвой валенки. Аркаша много раз смотрел, как дедушка прокалывал шилом отверстия в толстой подошве, а потом орудовал двумя иголками, чтобы получить прочный шов, как на швейной машинке. А какой был печник! Любую печь мог сложить. Только в небольшой деревеньке редко кому нужен печник.

В углу у входа возле второго окна кровать, мать с дочерью спали. К перегородке, что скрывала кухоньку, приставлена кровать для дедушки.

На стенах, оклеенных старыми газетами, висели картинки из журнала «Советский экран». Позже развесили рисунки, раскрашенные цветными карандашами, на больших листах белой бумаги. Кто-то из местных умельцев то ли подарил, то ли в уплату за работу вознаградил. Как поселились в Никольском, мама-Шура стала шить соседям на заказ. Пока муж был жив, нигде не работала. Хватало забот с двумя детьми. Но у неё была швейная машинка «Зингер». Позже, когда Аркаша станет Аркадием Львовичем, случайно вычитает, что эти заграничные машинки выпускал Тульский завод. Но машинка обладала отличными качествами и стала кормилицей семьи. Александра была большая мастерица, искусно плела кружева. Как вышла замуж и получила в подарок новенького «Зингера», пошла на курсы кройки и шитья. Два года учёбы даром не прошли. Обшивала детей. А когда осталась без мужа, шитьём стала зарабатывать на жизнь.

Семья переехала в Никольское, когда Аркаше четыре не исполнилось, и произошло это в конце 1940-го года. Первые месяцы в селе ничем примечательным не запомнились. А вот когда лето наступило, мама брала парнишку на базар. Слово «рынок» никто не употреблял, все говорили «базар». В несколько рядов длинные столы-прилавки, на которых разместилась всякая всячина. Аркаше походы на базар запомнились тем, что всякий раз мама покупала или эскимо или леденец на палочке. Эскимо было замороженным цилиндриком сладкой воды розового цвета. Лизать такое эскимо было вкусно и приятно. Красные, зелёные, синие леденцы были в форме петушков, уточек и разных зверушек. Если мама или дедушка уходили на базар одни, то Аркаша всегда с нетерпением ждал возвращения, с базара приносили гостинец.

Базар был в Шульгино. Перед входом в село стояла огромная деревянная ветряная мельница. Она была старая, неработающая, крылья не вращались, но поражали своими размерами. Недалеко от базара длинное одноэтажное здание суда.

Здесь работал дядя Эрнест. У него свой отдельный кабинет. Аркаша там никогда не был. Заходили только в большой коридор, освещенный несколькими окнами с широкими подоконниками. Несколько раз приводила туда мама Аркашу. В коридоре всегда толпился народ. Мама ставила сына на подоконник и предлагала прочитать стихотворение. Слабость всех родителей, похвастать своим ребёнком, продемонстрировать, какой он необычайно способный. Говорила, что все плохо слышат, просила читать, как можно громче. И Аркаша старался изо всех сил. Мама хотела преодолеть природную робость сына. Получалось неплохо. Мальчик охотно выступал перед взрослыми. Так состоялись его первые публичные выступления. При переезде любимого коня-качалку оставили, без того вещей было много, а вот трёхколёсный велосипед взяли. На зависть деревенским детишкам лихо разъезжал Аркаша на велосипеде. Но не жадничал, всем давал прокатиться. Соседских ребятишек было немного, так что и самому удавалось покататься.

В вечернее время, когда заканчивался рабочий день, ходили в гости к тёте Зине.

У Эрнеста Андреевича был детекторный приёмник. Через наушники можно было слушать Москву. Радио и электричества не было ни в Никольском, ни в Шульгино. Несколько раз Аркаша приобщался к этому чуду века. Сквозь треск и шорохи отчётливо слышалась музыка, но очень тихо. Когда говорили, слова было трудно разобрать. Такое радио большого интереса у ребёнка не вызвало.

Лето выдалось обычное, жаркое, солнечное. Другого лета на Тамбовщине не бывает. День, когда началась война, не сохранился в памяти Аркаши, но он хорошо запомнил это лето, лето сорок первого года. От взрослых слышал, что началась война с немцами. Запомнил их тревожное состояние, страх: что же будет? Дедушке было шестьдесят три, пенсионеров в армию не брали. Дядю Эрнеста, как работника правосудия, не мобилизовали. Не взяли на фронт комбайнёра, что жил в доме напротив. Хлеб для армии надо было кому-то убирать. Во время уборки комбайн ночевал около дома. В остальное время комбайнер работал на тракторе, который тоже часто ставил подле своего дома.

Аркаша любил подходить близко к трактору, чтобы насладиться необыкновенным ароматом керосина, который исходил от трактора, современный керосин так не пахнет.

Подолгу разглядывал железную машину с большими задними колёсами, обода которых утыканы клиновидной формы шипами. С такими шипами трактор нигде не забуксует. Революционные поэты и писатели эпохи колхозов эти колёсные трактора назовут железными конями.

Школьником даже песня-марш запомнится: «Ой! вы кони, вы кони стальные». Недоумение вызывали слова: «Мы с железным конём все поля обойдём: соберём, мы посеем и вспашем». Аркадий знал, что сначала пашут, потом сеют, и только уже потом убирают урожай. Может поэт никогда в деревне не был? Но, скорее всего, заключал Аркаша, поэт нарушал последовательность из-за рифмы. Никто не обратит внимания во время исполнения такого бойкого и задорного марша на последовательность слов, а без рифмы песню не споёшь.

Освобождённых от армии, как дядя Эрнест и комбайнёр, видимо, было совсем мало. В двух сёлах Аркаша видел на завалинках несколько стариков, по улицам бегали дети, а в мастерской МТС (так сокращённо назывались машинотракторные станции, обслуживающие колхозы тракторами, комбайнами и сельхозтехникой) трудились молодые ребята.

В нескольких километрах от Никольского находилось село. Все его называли совхоз. Он и по сей день существует. В нынешнее время называется центральная усадьба совхоза имени Ленина. Никольское ныне входит в эту сельскохозяйственную организацию как отделение совхоза. В описываемую пору в Никольском был колхоз.

В совхозе своя швейная мастерская. Большая, здание, где работали портнихи, в три этажа. Туда устроилась на работу мама Аркаши. Когда началась война, шили военное обмундирование: гимнастёрки, солдатские брюки, которые смешно назывались «галифе». Аркаша запомнил, как зимой мама приносила работу домой, шила солдатские телогрейки и ватные брюки. И ещё солдатские рукавицы с отдельным указательным пальцем. Аркаше объяснили, чтобы на войне можно стрелять, не снимая рукавицы. Чтобы солдат руки не обморозил. Но Аркаше всё равно было непонятно, как таким большим неуклюжим пальцем можно нажать на спусковой крючок винтовки, он туда не влезет. Но такая была выкройка, такой был заказ. И какой-то неведомый изобретатель рукавицы гордился, что проявил заботу о воюющих солдатах.

С сестрой Аркаша несколько раз ходил в совхоз, навестить работающую в мастерской маму. В совхозе, проходя по одной из аллей, всякий раз останавливались, чтобы рассмотреть бюст Ленину и бюст Сталину на высоких с человеческий рост постаментах.

Во время этих хождений в совхоз Аркашу больше привлекали утята. По соседству с Лениным и Сталиным находился небольшой пруд с близко посаженными деревьями вокруг него и яркой сочной травой, украшавшей берег. Из пруда выходила утка, неторопливо переваливаясь с боку на бок, а за ней в ряд цепочкой семенили маленькие жёлтые утятки. Они были такие пушистенькие, такие хорошенькие, что Аркаше всякий раз хотелось подержать их в руках, погладить эти живые комочки. Желание поймать напоминало азарт, инстинкт охотника, с той разницей, что вовсе не собирался их убивать, делать своей добычей. Но всякий раз, когда приближался к утятам, мама-утка крякала, подавая команду, с плеском входила в воду, и послушная малышня, взмахнув покрытыми пушком крылышками, бросалась вслед в воду. Выводок отплывал на безопасное расстояние, и Аркаше ничего не оставалось, как любоваться издали красотой этого чуда природы, дружной утиной семьёй.

На фронт ушёл дядя Коля, о чем сообщил письмом. Письма читали вслух. Сперва пришло письмо от жены дяди Коли. Сообщала, что 6-го июля сорок первого в три часа дня проводила своего любимого мужа. От дяди Коли сначала пришло письмо без обратного адреса. Потом письмо с адресом: «Действующая Армия. Полевая почтовая станция № 813 ЛАП-790 литер А взводуправление 1-го дивизиона».

В письме: «Здравствуйте дорогие родные! Папа, Шура с ребятками и Зина! Я жив и здоров. Про Андреевича не упоминаю, потому что он, наверное, тоже на фронте. Я нахожусь на фронте западного направления. Как получите моё письмо, пишите скорее мне ответ, как вы живёте, все ли живы и здоровы. Вот уже скоро будет два месяца, как я в армии, а писем ниоткуда не получал. Из дома от Веры тоже пока писем не было. Как чувствует себя Шура с ребятками? Аркаша, наверное, большой стал и научился писать, пусть мне на фронт пришлёт письмецо. Да и Люлеша пусть не забывает дядю Колю. Мне отрадно будет получить от всех вас весточки. Я ведь ещё ни от кого не получал писем. Пишите мне все. Крепко вас всех целую и желаю всего хорошего. Ваш сын, брат и дядя Коля. 18.08.41 г. 17 ч. 30 мин».

Аркаша хорошо запомнил, как дядя Коля в одном из писем написал, что война будет долгой, надо полагать, несколько лет. Уже позже, школьником, Аркаша удивлялся, как тогда в сорок первом дядя предугадал, что война растянется на много лет. Все взрослые были уверенны, что нападение немцев отобьют и война закончится в том же году.

Потом писем не было. Похоронки тоже. Так до конца войны и не знали, что стало с дядей Колей.

Война мало что изменила в жизни далёких от фронта сёл и деревень. Светомаскировку ввели. Мужчины небольшой группой делали обход. Однажды постучались, оказалось, что неплотно зашторено окно, с улицы увидели свет, строго предупредили. Светомаскировку соблюдали неукоснительно, хотя фронт был далеко, ни один вражеский самолёт сюда не залетал.

Дедушку обязали сдать ружьё. Было у него одноствольное шестнадцатого калибра. Аркаше калибр запомнился, дедушка часто вслух с гордостью говорил, что ружьё его шестнадцатого калибра. Были у него маленькие металлические кружечки-мерки для пороха. Аркаша иногда разглядывал их и даже держал в руках. Видел гильзы патронов, в банке порох, в коробочках капсюли и дробь. Но к таким вещам прикасаться запрещалось.

Пришли двое мужчин, показали документ и забрали ружьё под расписку. Дедушка пытался уговорить оставить, ружье охотничье, стреляет дробью, из него человека не убьёшь. Ответили, что «не положено!» Объяснили, после войны вернут. Только десятилетия спустя, в эпоху гласности узнает Аркадий Львович, что такими ружьями вооружали ополченцев, оборонявших Москву, Ленинград и другие города, подвергшиеся нападению вероломного врага. Да и тех на всех не хватало. Такая была война поначалу.

В сорок первом, оказавшись в глубоком тылу, каким являлась Тамбовская область, никто не сомневался в нашей победе. Разве с такой громадной страной можно справиться, разгромить, поработить? Нет такой силы. Так думали и этой верой жили.

Глава 2. Самый страшный год – 1942

Сорок второй год оставил свои воспоминания. От военных зим ничего примечательного в памяти Аркаши не сохранилось. Было голодно. Правильнее сказать был голод. Не знаю, можно ли представить, что такое голод. Голод испытывает каждый, когда проголодается. Но при этом он знает, что может поесть, может насытиться, наесться от пуза. Он знает, что у него есть еда, много еды, во всяком случае, достаточно, чтобы не вспоминать, что совсем недавно испытывал голод. Он знает, что будет с удовольствием поглощать пищу, что за столом не только удовлетворит аппетит, но и побалуетчем-нибудь вкусным.

Настоящий голод, это когда есть хочется, а есть нечего. И это состояние длится изо дня в день, из месяца в месяц, растянулось на годы. Семья Аркаши с голоду не умирала. Места в сельскохозяйственном отношении богатые. Чернозёмы. На отведённом под огород участке картошку растили, до следующего урожая хватало. Огурцы солили. Тоже стоящий продукт. Иногда удавалось купить муки простого помола. Хлеб печь мать не умела, стряпала лепешки. Шли за милую душу, когда есть хочется. Только мука не всегда была.

Однажды раздобыла мать где-то немного зерна. Отварила, пропустила через мясорубку, эту дроблёную массу сложила пышечками, запекла на сковородке, тоже хлеб. Но это было всего раз. А вкус самодельного хлеба запомнился на всю жизнь. Уже после войны не раз парнишка будет вспоминать, и сейчас не отказался бы отведать таких пышечек. Из настоящей пшеницы.

За все годы войны не помнит Аркаша, чтобы хоть раз ели суп с мясом. Про мясо никто и не вспоминал, ели что было, и за то надо благодарить Бога, приговаривала мать. Нарежет картошку ломтиками, закипит вода, бросит горсточку крупы. На сковородке обжарит мелко нарезанный лук в растительном масле. Сливочного масла не было, других жиров тоже. На таком питании всю войну прожили. Говорят, человек ко всему привыкает. Не знаю, но определённо сказать могу: к голоду не привыкнешь. А мать ещё рассказывает:

– Разве это голод? В гражданскую войну и после окончания, вот когда был настоящий голод. Нас у родителей – четверо. Отец – техник-строитель, специальность хорошая. Да только всю жизнь не везло ему с работой. Видимо хватка не та. Жульничать не умел. А зарплата или паёк в те годы такие, что ноги протянешь. Как выжили, не знаю. Самой до сих пор не верится. Замуж вышла, вроде полегче стало. Хлеба наелись перед самой войной, когда карточки отменили. Только вздохнули, думали, ну, вот жизнь, наконец, наладилась. Теперь бы жить да жить. И на тебе! Война. Сколько продлится, никому не ведомо. Дай, Бог! выживем. А как подумаешь, что с теми, кто в оккупации оказался. Кто под бомбёжки попал. Сколько людей война погубит.

Дедушка грядку табаку ежегодно закладывал. Своим самосадом обходился. Так что куревом был обеспечен.

Видел Аркаша, как курильщики из газеты «козью ножку» сворачивали. Привычным движением отрывали кусочек газеты, газета сверху вниз ровной лентой рвётся, вокруг указательного пальца конус сооружали, слюной склеивали, чтоб не расходился, под прямым углом сгибали нижнюю часть, сверху насыпали табак, поджигали. Нижнюю часть конуса в зубы и получай наслаждение от табачного дыма.

Дедушка курил трубку. Был у него и мундштук. Иной раз свернёт из полоски газеты самокрутку, в мундштук и курит. Мундштуком в основном будет пользоваться уже после войны, когда перейдёт на сигареты заводского изготовления.

Со спичками было плохо, редко удавалось купить. Летом прикуривал с помощью увеличительного стекла. Направит стекло на трут и прикуривает. Трут сам изготавливал. Сложит вату на полоску, отрезанную от бинта, прошьёт ниткой, конец просунет в металлическую трубочку, чтобы удобно было держать, и готово. Когда солнца нет, кресалом из куска кремня высекал искры и поджигал трут. Кресало – металлическая пластина овальной формы толщиной миллиметра в три.

Печку тоже приспособились без спичек растапливать. Доставал где-то дедушка нитроглицерин. Капнет из флакончика всего одну каплю на бумагу, сложит в несколько раз, завернет и ударит молотком. Бумага враз вспыхивает, бросает в заранее открытую дверцу, и пошла гудеть печь.

Деревня выстроилась в два ряда изб вдоль дороги с глубокими кюветами по обе стороны. Аркаша не знал и не считал, сколько дворов было в Никольском. По прикидке Аркадия Львовича не более тридцати. Посередине деревни на левой стороне был длинный пруд. К пруду выходил двор пасечника, с добротным вместительным домом, участок вместо ограды был обсажен кустами акации, живая изгородь получилась. По другую сторону улицы, против пасеки старый запущенный колхозный сад. Он также был обсажен акацией. Яблонь мало, все старые, за садом давно никто не ухаживал. По осени ребятишкам иногда случалось сорвать несколько яблок, не плодоносили состарившиеся деревья.