Каллистяне

В ПУСТОМ ПРОСТРАНСТВЕ

За долгие тысячелетия разум человека привык к факту существования Солнца. Представить себе мир, не имеющий Солнца, очень долгое время казалось невозможным. Ночь не давала такого представления, так как человек знал, что Солнце все-таки существует, хотя временно и невидимо.

Потом человек узнал, что есть в мире места, где Солнце не светит, но он представлял их себе чисто отвлеченно. На Земле таких мест не было, а удалиться от нее человек не умел. Мир без Солнца был миром теоретическим, доступным только разуму, а не чувствам человека Земли.

И вот Солнце исчезло! Оно стало во всем подобно другим звездам, окружившим звездолет Каллисто со всех сторон. Его даже трудно было найти на небе, усеянном бесчисленным количеством таких же блестящих точек, как и оно.

Так слабо светило лучезарное Солнце Земли, что на него можно было смотреть через оптические приборы корабля совершенно так же, как и на любую другую звезду.

Это было так странно, так противоречило вековому опыту человека, что Георгий Николаевич Синяев, привыкший как астроном к мысли, что Солнце обыкновенная звезда, с трудом мог убедить себя в том, что слабая звездочка, которую он видит в окуляре, действительно то самое Солнце, возле которого, где-то совсем близко, находится его родная планета, неразличимая на таком расстоянии.

Вид неба поразительно изменился. Ни одного из знакомых с детства созвездий не было видно. Все звезды изменили свое положение, «перепутались», и он с изумлением убеждался, что не может найти ни одной из них. Вернее, не мог найти в первое время. Теперь, когда прошло семь месяцев полета, с помощью Вьеньяня Синяев научился находить так хорошо ему знакомые прежде звезды в их новом расположении относительно друг друга.

Но, как это ни странно, Солнце «терялось» для него чаще других звезд. Труднее всего найти на небе было именно его.

Это непонятное обстоятельство долгое время оставалось загадкой для Синяева, но, когда в одной из бесед Вьеньянь рассказал ему, что после отлета с Каллисто испытывал то же самое затруднение относительно Рельоса, молодой астроном понял причину. При отыскании любой звезды он мог немного ориентироваться по расположению Млечного Пути, который с борта корабля имел точно такой же вид, как и с Земли, а видеть Солнце относительно этого Млечного Пути ему никогда прежде не приходилось. Оно всегда казалось обособленным от других звезд, не имеющим с ними никакой связи. Смотреть на Солнце как на звезду надо было привыкнуть.

Но если находить Солнце и звезды было трудно, то изучать их с помощью многочисленных и совершенных приборов астрономической обсерватории звездолета было наслаждением. Абсолютная пустота за бортом создавала идеальные условия, о которых астрономы Земли могли только мечтать.

Синяев работал с увлечением, до минимума сократив часы отдыха.

Он делал это не только из научной любознательности. Работа помогала бороться с мыслями о Земле, об оставленных на ней близких людях. Он понимал, как мало шансов застать по возвращении отца и мать живыми, и хотя ни минуты не раскаивался в своем решении лететь на Каллисто, думать о родных было тяжело и трудно.

То же самое происходило и с Широковым. Он был одинок, у него не осталось на Земле любимой семьи, но разлуку с родной планетой он переживал, пожалуй, еще тяжелее. Единственное, чем он мог заняться, были переводы на каллистянский язык взятых с собой книг, а здесь все – каждая строчка, каждое слово – напоминало покинутую Землю, все говорило только о ней.

Петр Аркадьевич, подобно своему другу, работал «с утра до ночи».

Каллистяне с неизменным радушием и заботливостью относились к своим гостям, всеми силами стараясь помочь им справиться с тоской, понимая, как тяжел именно первый год разлуки с родиной. Они сами пережили точно такое же состояние, когда корабль удалялся от Каллисто, двадцать два земных года тому назад.

Звездолет находился в пути уже восьмой месяц по земному счету. Почти два триллиона километров отделяло его от Солнца и Земли. Медленно и постепенно увеличивая скорость, он летел сейчас с непостижимой для ума быстротой, каждую секунду оставляя позади свыше ста девяноста тысяч километров.

Беззвучно и непрерывно работали могучие двигатели корабля, прибавляя к его скорости девятьсот шестьдесят четыре километра каждые сутки. (То есть каждые двадцать четыре часа. Суток, в обычном понимании этого слова, на корабле, конечно, не было.) Ускорение, а следовательно, и сила тяжести, равнялось десяти метрам в секунду, и экипаж чувствовал себя так же, как на Земле или Каллисто. Еще четыре месяца двигатели будут работать, а затем звездолет как небесное тело будет двигаться по инерции. Только на расстоянии трех триллионов четырехсот тридцати двух миллиардов километров от Рельоса двигатели снова заработают, чтобы так же постепенно замедлить скорость.

Широков и Синяев уже настолько хорошо овладели каллистянским языком, что могли говорить со своими хозяевами на любую тему. Наконец-то они смогли задать вопрос, так сильно интересовавший ученых и инженеров Земли: что давало силу двигателям корабля, что служило для них «горючим»?

Ответ не был неожиданным.

Ученые Земли пока еще в принципе, но уже представляли себе конструкцию мезонной ракеты и те возможности, которые она открывает для астронавтики. Было только неясно, как получать струи античастиц, где хранить антивещество, чтобы не происходило аннигиляции.

Каллистяне все это знали. Но их мезонная техника настолько опередила представления о ней людей, что не было ничего удивительного в том, что Смирнов и Манаенко, занимаясь на Земле изучением двигателей звездолета, так и не поняли, что перед ними не атомный, а мезонный двигатель. К тому же каллистяне из вполне понятных опасений не допускали земных ученых туда, где хранилось антивещество. Звездолет каллистян был мезонным и атомным одновременно. Для полета на малой скорости вблизи Земли и в ее атмосфере каллистяне пользовались атомной энергией, а в межзвездном пространстве переключали двигатели на мезонную. Но отражающего рефлектора на корабле не было. От чего отражалось мощное излучение, создаваемое аннигиляцией, для Широкова и Синяева так и осталось неясным. Это была техника, еще не доступная пониманию землянина.

За семь месяцев они привыкли к кораблю и чувствовали себя на нем как дома. Люди Земли жили одной жизнью (вернее, старались жить) со своими хозяевами.

Это было нетрудно. Каллистяне обладали поразительной чуткостью и, казалось, понимали самые тонкие оттенки мыслей и настроений своих земных друзей. Ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь из каллистян навязывал свое общество, когда по той или иной причине люди хотели остаться одни. Каллистяне безошибочно угадывали такие мгновения, точно обладали способностью читать мысли.

Первое время, да, пожалуй, и все десять месяцев пребывания звездолета на Земле, люди с трудом отличали одного каллистянина от другого. Они все казались «на одно лицо». Теперь Широков и Синяев отличали их так же легко, как своих земных друзей и знакомых. Им было странно вспомнить, что они могли раньше не замечать столь очевидной разницы. Так же, как люди, каллистяне были не похожи друг на друга. И не только чертами лица. Невозмутимый и даже флегматичный Мьеньонь резко отличался от впечатлительного Синьга, вдумчивый, редко улыбающийся Диегонь – от жизнерадостного, любящего шутку и острое слово Леньиньга. Между Бьяининем и Вьеньянем не было, казалось, ничего общего – настолько различны были их характеры и даже манера разговаривать. Общим для них всех было только одно

– то, что побудило их принять участие в космическом рейсе, – любовь к знанию.

Широков и его друг временами забывали, что они сами не каллистяне, настолько тесно сблизились представители двух планет. И те и другие думали и говорили об одном и том же – о времени, когда звездолет домчит их до Каллисто. И те и другие по разным причинам, но одинаково нетерпеливо ожидали этого дня.

Широков почти все время проводил в своей каюте, занимаясь переводами. Ему усердно помогал Бьяининь, не прекративший изучать русский язык и сделавший в нем значительные успехи. Правда, говорил он, сильно искажая произношение слов, с несвойственной русскому языку мягкостью звука, но мог читать и понимать почти все. В перерывах астрономических наблюдений к ним присоединялся Синяев. Втроем они вели нескончаемые беседы, очень редко касавшиеся Земли и всегда переходящие на Каллисто. Широкову и Синяеву было тяжело говорить о Земле, и они старались не затрагивать этой темы. Бьяининь также никогда не начинал разговора о планете, оставшейся позади, и если все-таки разговор переходил на Землю, то это всегда случалось по вине Широкова.

Так и сегодня Широков, закончив очередной лист перевода и отложив его в сторону, поднял голову и обратился к Синяеву, усердно переводившему описание какого-то экспоната для каллистянского Музея Земли.

– Я работаю над переводом романа Льва Толстого, – сказал он. – С каким изумительным искусством он умеет в нескольких словах дать яркую картину нашей природы! Но переводить эти описания невероятно трудно. Возьмите, например, такой отрывок. Как перевести его на каллистянский язык так, чтобы читатели на Каллисто почувствовали пейзаж, как чувствуем его мы? «В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березняку мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме». Как тут быть, если они не знают, что такое береза, ель и зима?

– Да! – только и нашел, что ответить Синяев. – Как же вы выходите из этого затруднения?

– На Земле, – сказал Широков, – мы упустили из виду, что очень многие слова непереводимы на каллистянский язык. Выход один. Я сделаю сейчас черновой перевод, с тем чтобы отредактировать его на Каллисто, когда буду лучше знать каллистянский язык, а Бьяининь овладеет русским. Тогда мы сможем составить русско-каллистянский словарь.

– Впоследствии, – заметил Синяев, – можно будет сконструировать электронную машину-переводчик. Все равно полного совпадения текстов не удастся добиться. Вы знаете, – прибавил он, меняя тему, – что Диегонь заболел?

– Знаю, но он скоро будет здоров.

– Что с ним?

Широков пожал плечами.

– Каллистяне все болезни сводят к расстройствам центральной нервной системы. И это, конечно, правильно. Но их диагнозы становятся несколько однообразными.

– Какие средства лечения применяет Синьг?

– Отдых, – ответил Широков. – Искусственный сон. У нас на Земле также применяют это средство, но не так часто, как каллистяне. У них оно универсально.

– Значит, Диегонь спит?

– Да, уже два дня.

– Я хотел вам сказать, что сам чувствую себя не совсем хорошо.

– Трудно двигаться? – быстро спросил Широков.

– Да, слабость какая-то. А как вы угадали?

– У меня самого такое чувство, что я ослабел. Как будто все стало тяжелее, чем раньше.

– И собственное тело кажется тяжелым? Может быть, они увеличили ускорение.

– Не думаю. Надо поговорить с Синьгом. Синяев взял со стола книгу и взвесил ее на руке.

– Она стала явно тяжелее, – сказал он.

В дверь постучали.

– Войдите! – сказал Широков по-каллистянски.

В каюту вошел Ньяньиньг.

– Я не помешаю? – спросил он с обычной вежливостью.

– Нисколько, – ответил Широков. – Садитесь и примите участие в нашей беседе.

Каллистянин придвинул кресло и сел.

– Мы только что говорили, – сказал Синяев, – что все предметы на корабле стали как будто тяжелее.

– Это так и есть, – ответил инженер.

– Увеличилось ускорение?

– Нет, оно прежнее. Но мы летим уже со скоростью свыше ста девяноста тысяч километров в секунду, и, следовательно… (Читателю надо всегда помнить, что меры веса, расстояний и времени и т. п. на Каллисто совсем иные, чем у нас. Автор «переводит» все фразы каллистян, относящиеся к измерениям, во избежание путаницы.)

– Ах да! – воскликнул Синяев. – Я совсем упустил из виду скорость.

Широков вопросительно посмотрел на него.

– На звездолете сказываются законы относительности, в частности увеличение массы при скоростях, соизмеримых со скоростью света.

– Совершенно верно, – подтвердил Ньяньиньг. – Как сам корабль, так и все, что на нем находится, стало сейчас приблизительно в один и тридцать пять сотых раза тяжелее, чем было при старте. Когда мы достигнем скорости в вести семьдесят тысяч километров, масса увеличится ровно в два с половиной раза, а при конечной скорости корабля, которая, как вам известно, составляет двести семьдесят восемь тысяч, она увеличится в два и семьдесят семь сотых раза. ( Увеличение массы от скорости тела является следствием из общей теории относительности и подтверждено опытом. Зависимость массы от скорости выражается формулой:

M = M0/v(1-v2/c2),

которая дает заметный результат только при скоростях, соизмеримых со скоростью света. Когда скорость тела (V) равна скорости света (с), масса (М) становится бесконечной.)

– Такой вес, – сказал Широков, – может вредно сказаться на здоровье экипажа.

– Нашей наукой установлено, – ответил Ньяньиньг, – что постепенное увеличение веса до двух с половиной раз безвредно для человека. Диегонь доводит скорость до двухсот семидесяти восьми тысяч и, как я сказал, вес – до двух и семидесяти семи. Это уже не безвредно, но мы принимаем меры.

– Какие? – спросил Широков.

– Когда корабль достигнет скорости в двести семьдесят тысяч километров в секунду, его экипаж будет продолжать путь лежа, до момента наступления невесомости.

– Когда это произойдет?

– Через семь тысяч пятьсот ваших часов после старта с Земли.

Синяев быстро произвел подсчет на листке бумаги.

– По нашему счету, – сказал он, – это будет пятнадцатого марта.

– Почти ровно через три месяца, – сказал Широков. – Сколько же времени придется лежать?

– Двести семьдесят два часа. Но вам не будет скучно. Все это время вы будете спать.

– Я понимаю, – сказал Синяев, – звездолет летит в пустом пространстве и не нуждается в управлении. Но все же это рискованно.

– Я не точно выразился. Мьеньонь и я будем спать по очереди, на всякий случай.

– Вероятно, именно из-за увеличения массы вы остановились на скорости в двести семьдесят восемь? – спросил Широков.

– Отчасти поэтому, но были и другие причины, связанные с двигателями. Очень заманчиво лететь с ускорением половину пути, а вторую половину с замедлением, но пока это недоступно нашей технике.

– Но в этом случае корабль должен превысить скорость света, – недоуменно сказал Широков, который очень смутно знал выводы теории относительности.

– Существует мнение, что скорость света не является пределом, – ответил Ньяньиньг, – и ее можно превысить. Но на практике это не проверено. Пока считается, что при непрерывном ускорении корабль будет все время приближаться к скорости света, но никогда ее не достигнет.

– Парадоксы относительности, – заметил Синяев. – Мы сейчас проверяем на практике ее выводы.

Тревожная мысль мелькнула у Широкова. Он вспомнил, что для человека, движущегося со скоростью, близкой к скорости света, время должно идти медленнее, чем для находящегося на Земле. Пока они будут лететь на Каллисто и обратно, время Земли далеко обгонит время корабля.

– Ну и как, – спросил он, – сходится теория с практикой?

– Пока во всем.

– Значит, вернувшись на Землю, мы не застанем никого из тех, кого оставили? Перенесемся в будущее? Очень неприятно.

– Не понимаю вас, – сказал Ньяньиньг. – Вы же знали, что расстаетесь с Землей на двадцать пять лет. Что же вас сейчас встревожило?

– Я упустил из виду, что на Земле пройдет больше, чем двадцать пять.

– Это почему? – удивился Синяев.

– Когда мы вернемся на Землю, по земным часам?

– Через двадцать пять лет. Вы же это знаете.

– По-видимому, – сказал Синяев, – Петр Аркадьевич запутался в парадоксе времени. Это неудивительно, он не математик. Время полета вычислено для земного времени, но не для времени на корабле, как вы думаете. Мы будем лететь на Каллисто одиннадцать лет по часам Земли, но гораздо меньше по часам корабля. Для нас полет будет продолжаться немного больше трех лет. Вы вернетесь постаревшим лет на десять, а все ваши родные и знакомые постареют на двадцать пять. Это своеобразная премия за скуку полета.

– Действительно, – сказал Широков, – я не математик и плохо уясняю себе подобные парадоксы. Но я очень рад, что мои опасения ложны.

Синяев и Ньяньиньг засмеялись.

В последующие дни они внимательно следили за тем, как медленно, но непрерывно увеличивалась на корабле тяжесть всех предметов. Белый шар летел все быстрее и быстрее, приближаясь к моменту, когда двигатели остановятся и он полетит по инерции.

Тогда исчезнет всякая тяжесть и наступит странная, фантастическая жизнь без веса. Она будет продолжаться девять лет по часам Земли, но только три – по часам корабля. И все это время звездолет будет мчаться с одной и той же скоростью к далекой Каллисто, через мрак и холод Вселенной, из мира безмолвия к миру света, движения и жизни.

БЕЗ ВЕСА

Незаметно приблизился день пятнадцатое марта, когда экипаж звездолета должен был погрузиться в сон, чтобы без вреда для себя перенести сравнительно короткий период чрезмерного увеличения тяжести. Широков уже с трудом мог поднять свою пишущую машинку. Кресла в его каюте стали так тяжелы, что приходилось напрягать все силы, чтобы сдвинуть их с места. Ходить, а в особенности подниматься по лестницам, было утомительно. У Петра Аркадьевича было такое ощущение, будто он постарел по крайней мере лет на сорок.

По совету Синьга, он работал теперь полулежа на мягком диване, стараясь двигаться как можно меньше.

– Даже думать стало как будто тяжелее, – заметил Синяев.

Они говорили медленно и невнятно, с трудом двигая губами и языком. Синяев был бледен.

– Я себя плохо чувствую, – ответил он на вопрос Широкова.

Они замолчали, устав от этого короткого разговора, и долго неподвижно лежали: Широков – на том, что отдаленно напоминало диван, Синяев – в кресле. Слышалось только напряженное дыхание. Каждый вздох требовал усилий, словно что-то тяжелое лежало на груди и мешало дышать.

– Я долго не выдержу, – сказал Синяев.

– Сегодня, – ответил Широков.

Он вынул часы. Это был прекрасный хронометр, подаренный ему профессором Лебедевым накануне старта. «Возьмите их, – сказал Семен Павлович. – Эти часы будут верно служить вам все двадцать пять лет».

– Они стоят, – сказал Широков. – Пружина не в силах двигать механизм, все части которого стали в два с половиной раза тяжелее.

Без стука в каюту вошел Синьг. Каллистянский врач двигался с очевидным усилием. За ним вошел Мьеньонь. Будучи моложе своего товарища, инженер шел легче и без видимого усилия нес небольшой плоский предмет, похожий на футляр готовальни.

– Мы пришли пожелать вам спокойной ночи, – улыбаясь, сказал он.

– Кроме вас и нас двух, – прибавил Синьг, – весь экипаж звездолета уже спит. Теперь ваша очередь.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул Синяев. – Начните с меня.

– Вы ляжете у себя?

– Да, конечно, – ответил астроном.

Он вышел с обоими каллистянами.

– Разденьтесь и лягте, – сказал Синьг, на мгновение задержавшись у двери.

– Хорошо, – ответил Широков.

Оставшись один, он подошел к стене и нажал кнопку. Беззвучно отделившись от стены, как бы выйдя из нее, появилась широкая мягкая постель.

Ожидать пришлось недолго. Минут через семь оба каллистянина вернулись.

– Ну как? – спросил Широков.

– Гьеорьгий уже спит, – ответил Синьг.

Мьеньонь открыл футляр. В нем находилось несколько прозрачных кубиков, наполненных бесцветной жидкостью, и банка прямоугольной формы.

Широков знал, что это такое.

– Сначала питание, – попросил он, – потом сон.

– Как хотите, – ответил Синьг.

Он положил четыре кубика у сгиба локтей обеих рук Широкова. Через минуту кубики были пусты. Питательный раствор безболезненно впитался сквозь стенки кубиков и кожу внутрь тела.

– Меня разбудят или я проснусь сам? – спросил Широков.

– Проснетесь сами, – ответил Синьг. – Доза рассчитана на двести двадцать пять часов сна.

– Так точно?!

Широков повернулся набок. Синьг заботливо подложил ему под спину подушку.

– Вам удобно?

– Очень хорошо. Давайте!

Синьг поднес к его рту гибкую трубку, соединенную с банкой. На конце трубки находился, раструб, плотно закрывший губы.

– Вдохните все сразу, – сказал Синьг. – Одним глубоким вдохом.

Широков с силой вдохнул. На секунду ему показалось, что фигуры каллистян закачались и как-то странно расплылись. Потом все исчезло, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Он не почувствовал, как Синьг ласково провел рукой по его лбу и волосам.

– Не забудьте, – сказал он Мьеньоню, – время от времени заходить к ним и передайте об этом Ньяньиньгу. Если заметите малейшую перемену, немедленно разбудите меня.

– Ну конечно! – ответил инженер. – Мы хорошо знаем, что эти два человека для нас бесценны.

Синьг задумчиво смотрел на спящего Широкова.

– Странно, – сказал он. – Когда мы находились на их планете, я как-то привык к цвету их кожи, а сейчас она кажется мне снова необычайной. Посмотрите, как причудливо и как нежно коричневатый цвет лица переходит в розовый цвет шеи и плеч. А кисти рук совсем белые. Действительно, фантазия природы неисчерпаема. А их глаза! Какая странная форма. У Гьеорьгия они серо-зеленые, а у Пьети – чисто-голубые. Если бы мы вернулись одни, нам могли не поверить, что могут существовать такие удивительные люди.

* * *

Белый шар мчался сквозь черную пустоту.

Беззвучно работали двигатели, отбрасывая назад невидимый глазом свет. Постепенно увеличивающаяся сила реакции все с большей и большей мощью толкала вперед огромный корабль, становившийся все тяжелее и тяжелее.

Экипаж спал.

Мьеньонь, лежа в своей каюте, внимательно следил за показаниями приборов, расположенных перед ним на стене. В той же каюте спал Ньяньиньг. Через определенное время он проснется и сменит Мьеньоня. Только они двое будут бодрствовать все эти полторы недели, охраняя корабль от непредвиденных случайностей. Звездолет мчался вперед.

Каждую минуту оставались позади сотни тысяч километров.

Впереди были Рельос, Каллисто, Родина! Мысль о них согревала Мьеньоня теплым чувством любви.

Глубокая тишина царила на корабле.

Широков не сразу пришел в себя. Пробуждение было медленным и постепенным: бессознательность сменилась сновидениями. Он видел себя дома. Рядом был Куприянов и бинтовал ему ногу. Бинт ложился плотно, так что нога немела. «Послабее», – попросил Широков. «Нельзя, – ответил профессор. – Вам надо лететь на Каллисто». –«Каллисто? – спросил Широков. – Я где-то слышал это слово». – «Вы будете лететь двадцать пять лет, – сказал Куприянов. – Повязка может ослабнуть». И он еще крепче зажал ногу. «Теперь я положу вас в воду», – сказал он, поднял Широкова и понес. Потом он исчез, а Широков оказался на воде и плыл лежа на спине. «Наверное, это и есть дорога на Каллисто», – подумал он. И проснулся. Еще не открывая глаз, он сразу вспомнил все. Он знал, что лежит в своей каюте, на каллистянском звездолете, и что полторы недели, очевидно, уже прошли. Но ощущение плотного бинта на ноге почему-то не проходило, и казалось, что он действительно лежит на воде. Еще не сознавая ясно причины, он открыл глаза и увидел прямо перед собой большой лист бумаги, на котором по-русски крупными буквами было написано:

«ОСТОРОЖНЕЕ! ПОМНИТЕ ОБ ОТСУТСТВИИ ВЕСА!»

Туманная дымка сна, заволакивавшая его мозг, быстро рассеивалась. Он понял смысл и значение этой предупреждающей надписи. Она была сделана, вероятно, Бьяининем.

Диегонь подробно объяснил, как надо вести себя в условиях невесомости, и Широков хорошо помнил его слова. Он осторожно пошевелил руками. Как ни медленно было это движение, ему показалось, что вся постель заколыхалась под ним.

Стараясь не шевелиться, он стал обдумывать, как подняться, одеться и выйти из каюты. Левая нога продолжала быть «забинтованной». Очевидно, просыпаясь, он неловко подогнул ее и нога затекла. Очень осторожно Широков выпрямил ногу. Он сразу ощутил прилив крови и понял, что она затекла недавно.

Он чувствовал себя здоровым и сильным.

Медленно повернув голову, Широков посмотрел вокруг.