Лес

Ракитский в два прыжка оказался в дальнем углу комнаты и, схватив струящуюся ткань, резко дернул на себя. Из проема вырывались языки пламени.

Тотчас вспыхнул очаг боли на левом запястье. Корчась, Ракитский упал на серую ковровую дорожку. Ткань снова скрыла от него дверной проем, но жар был уже невыносим. Ракитский ошибся: загорелось не тело, а только часы. Большой циферблат охватило ровное и равномерное пламя. Теперь он больше напоминал газовую конфорку. На ремешке огня не наблюдалось, но он прогревался так сильно, что единственным желанием, на которое теперь оказался способен Ракитский, было срочно избавиться от часов.

Крича и матерясь, Ракитский принялся стучать часами по ковровой дорожке в надежде сбить пламя, но оно словно не поддавалось никаким законам природы и жило само по себе – без Ракитского, его руки, всей этой комнаты, воздуха. Дорожка должна была уже воспламениться, изумился Ракитский, сбросив наконец часы. Ремешок оплавился, его давление на руку ослабилось, и часы покинули своего владельца, похоже, навсегда. От злости Ракитский пнул их со всей силы, и европейский эксклюзив остался догорать в углу лесного дома, возле мерно колышащейся серой ткани. Ракитскому остался огромный ожог, вздувавшийся на глазах: как ничто другое, он убеждал, что все происходящее в этом доме – не сон.

Не дав толком прийти в себя, дом напомнил Ракитскому о неминуемом следующем акте странного представления: его снова позвали. Он с криком ворвался в огненное помещение и ахнул: пламя осталось за спиной. В самой комнате огня почти не было – только небольшие очаги на стенах, полу, потолке и единственном окне крохотного помещения, расположенного вопреки всякой логике под «кабинетом» Ракитского. Все это было неважно – важен был человек, который сидел на крохотном стуле напротив.

– Я не могу выбраться отсюда. Ты меня выведешь, да ведь?

Перед ним сидела жена.

– Как ты сюда попала? – шепнул Ракитский, почувствовав, что куда-то пропал голос. – Тебя заставили? Кто тебя привез сюда, говори!

– Ты ведь меня не бросишь? – тихо спросила жена, странно раскачиваясь на стуле, словно не слышала его вопроса. – Ты меня выведешь?

– На втором этаже пожар, – монотонно говорила жена. – Ты, наверное, знаешь.

– Вставай! – Ракитский потянул ее за руку. – На первом, как видишь, тоже. Что здесь вообще происходит? Что ты об этом знаешь?

– Так ты меня выведешь? Или оставишь? Зачем ты сюда вообще приехал?

Он с ужасом понял, что жена давно уже должна была сгореть в этом странном доме, и так бы оно и случилось, не появись он здесь вовремя. А если бы прошел мимо, не послушав того мужика! Что бы случилось, пройди он мимо?

– Дорога здесь не большая, – начал Ракитский. – Мы пройдем через стену огня, но ты не бойся: на нас не перекинется, – говоря это, он сам не до конца себе верил, но … очень, очень хотел. – Здесь вообще огонь какой-то странный… А потом…

– Ракитский, – жена назвала его по фамилии, что обыкновенно ничего хорошего не предвещало, – это ты какой-то странный. Мы сейчас сгорим.

– Идем, – решительно произнес он.

– И еще, – сказала жена тихо. – Не оборачивайся.

– Что? – не понял Ракитский.

– Пока ведешь меня, не оборачивайся, понял?

В дальнем углу комнаты раздался грохот, и Ракитский с ужасом увидел, как отвалился кусок потолка: он не ожидал, что все зайдет так далеко. В образовавшийся провал рухнула тумбочка, на ходу вытряхивая из ящиков всякий хлам. С тумбочки свалилась рамка с фотографией детей, Он вдруг остановился, вспомнив что-то важное.

– Они здесь?

– Нет, – ответила жена и зачем-то добавила: – Тебе лучше знать, почему.

Снова раздался шум, и Ракитский увидел, как по потолку поползла широкая трещина. Времени на раздумья больше не было. Он бросился в огонь, увлекая за собой жену, и через мгновение оказался в серой комнате. С удивлением и страхом обнаружил, что здесь стало куда больше огня. Сделал движение, чтобы обернуться к жене – преодолевая огненную стену, он отпустил ее руку, – но услышал строгий голос:

– Я же сказала!

Комната горела причудливым образом: огонь охватил ее всю, оставив небольшую дорожку, совершенно не тронутую пламенем. Дорожка не была прямой – извиваясь, она поворачивала вглубь огня, словно лабиринт, но у Ракитского не было выбора. Покнинуть комнату можно было только так – остальные пути, в том числе и к окну, были отрезаны. Ракитский же надеялся только на чудо – что дорожка не оборвется посреди огня, не разойдется на две или три, а приведет именно к двери. Что пламя не замкнется за ними – а еще того хуже, между ним и женой. Но почему-то появилась уверенность, что если бы дом хотел убить его, то сделал бы это уже давно. Ракитский протянул назад руку, пошарил в пустоте, надеясь снова поймать ладонь жены, но лишь услышал нервный возглас:

– Пойдем же!

Дорожка плутала, и Ракитский совершенно не понимал, как она вообще умещается в пределах маленькой серой комнаты. Но тут впереди показался выход. Ракитский облегченно вздохнул и крикнул:

– Мы пришли!

Но ему никто не ответил. Он крикнул еще раз и почувствовал новый приступ страха. До выхода из комнаты оставалась пара шагов.

«Что-то случилось, – понял Ракитский. – Что-то случилось страшное». И он обернулся.

Больше всего он боялся увидеть перед собой стену пламени. Но вместо этого вдруг понял, что находится в совершенно другом помещении – словно не существовало ни дорожки посреди огня, ни серых стен, ни самого проклятого дома, ни взорванного джипа за окном. Собственно, этого больше и не существовало. Помещение, где он теперь находился, больше всего напоминало школьную рекреацию. Дул прохладный ветер, колыхались занавески, прикрывавшие огромное окно. Взгляд наткнулся на дверь с затертой табличкой «Библиотека».

Скованный и вконец напуганный, Ракитский не хотел смотреть назад. Ему было достаточно уже увиденного – к тому же, он решительно не понимал, зачем и почему видит все это.

На стене, рядом с библиотечной дверью висел большой информационный стенд, оклеенный иконами. Но это были не настоящие, храмовые иконы, и даже не такие, каким молятся в особом углу набожные семьи, – а просто вырезанные из газет и журналов репродукции икон. Статьи, размещенные рядом, повествовали, видимо, о житии святых, о соблюдении каких-нибудь церковных правил, или содержали тексты молитв. Отдельные фрагменты были написаны от руки. Ракитский поднял взгляд на верхнюю часть стенда, над которой располагалась продолговатая тусклая лампа, и прищурился.

«Бог есть любовь» – прочитал он, словно школьник, по слогам.

Слева от Ракитского, не оборачиваясь, прошел мальчик. Он был в вязанном джемпере и брючках и внешне походил на отличника, но то, что он, похоже, собирался сделать сейчас, никак не походило на поведение отличника. Похоже, мальчик находился в самом начале «подросткового периода» (как любят говорить взрослые). Достав из кармана черный маркер, «отличник» принялся перечеркивать тексты и лики святых крестами – не церковными, а самыми обыкновенными, какими играют в крестики—нолики, но старался, чтобы каждый крест перечеркивал газетную вырезку полностью – от одного угла до другого.

– Эй, – тихо позвал Ракитский. – Слышишь меня, не надо.

Но мальчик не замечал присутствия еще одного человека. Когда Ракитский понял, что тот собирается сделать, то не захотел больше смотреть и резко отвернулся. Его взгляд оказался перед стеной, выкрашенной в светло-зеленый цвет, каким обычно ученики размалевывают школьные стены. Черным маркером – таким же, как у мальчика – на стене было выведено единственное слово: «Смотри».

Когда Ракитский развернулся, стенд уже горел в нескольких местах. Пламя охватывало тексты, проглатывая их без всякого почтения и страха, и перекидывалось на строгие и умудренные жизнью лики святых. Те восприняли надвигающуюся катастрофу стоически, принимая – один за другим – мученическое уничтожение. Лишь печальные глаза Николая Чудотворца, как показалось Ракитскому, еще долго смотрели на него – уже не с иконы, а проступая из обугленного черного квадрата. Поглотив газетные вырезки, огонь принялся за сам стенд, но он оказался не таким податливым – чернел, но ярким пламенем не расцветал. По воздуху разлился ощутимый запах гари – это занялось пламенем огромное слово «Любовь». Мальчика поблизости уже не было.

«Убежал, засранец!» – решил Ракитский. Увиденное лишило его сил – он не стал оборачиваться, а просто попятился, словно желая наткнуться на мягкий диван, упасть в него и не вставать… очень долго не вставать и ни о чем не думать. Но тут наваждение кончилось, и Ракитский снова обнаружил себя в доме: он стоял в том самом предбаннике, но перед закрытой дверью – совсем как в тот момент, когда только вошел сюда. Неожиданно быстро очнувшись и забыв только что увиденное, Ракитский принялся дергать дверь, а затем и стучать по ней, но ничего не помогало – дверь была накрепко заперта, а изнутри никто не отзывался. Находиться в доме дальше было бесполезно.

Ракитский пребывал в смятении – он хотел выскочить во двор, схватить мужика в ушанке за грудки, прижать к стене и… Но последний эпизод – со школьной рекреацией и мальчиком, поджигающим стенд, просто уже ну никак не укладывался в голове. Ракитский понял, что имеет дело с чем-то куда более серьезным, чем показалось вначале.

– Эй! – крикнул он, выбежав из дома. Мужик все так же сидел на лавочке с невозмутимым видом. – Может быть, ты объяснишь, что здесь происходит?

Мужик молчал и не двигался.

– Что за дела?! – разозлился Ракитский. – Дом горит, козел не видит?

Он отчаянно жестикулировал, показывая на пылающий дом. Пламя выедало его изнутри, оставляя несъедобную кожуру – кирпичную облицовку здания. Увидев, что пожар перекинулся и на первый этаж – вспыхнула кухня вместе со всей посудой и чаем «Весна», заполыхала лестница – Ракитский понял, что дому осталось совсем немного.

– Помогите же мне! – отчаянно заорал он. – Там вся моя жизнь горит! Там… там жена моя, слышите, слышишь! Лесник! А! – Ракитский продолжал взывать к сознательности странного незнакомца, но при этом не мог отделаться от внезапно охватившего странного чувства: будто все, что он произносил, насквозь фальшиво – возгласы, и жесты, и все поведение его здесь, и само присутствие. Его накрыло омерзение к собственным действиям, презрение к самому себе – настолько сильное, что Ракитского натурально затошнило.

– Это все нереально, – засмеялся Ракитский вслух. – Это все невозможно!

Впервые осознание нереальности, невозможности и даже глупости произошедшего переживалось Ракитским как спасительное – он цеплялся за нереальность как за соломинку. Потому что даже невозможность объяснения – это в какой-то степени объяснение. Он объяснял происходящее тем, что случилось невозможное, – и успокаивался.

Его развеселило то, что он не увидел во дворе никаких следов пожара, да и вообще присутствия своего джипа. А это наверняка означало, что никакого пожара не было! Что машина все так же ждет его возле снежной пустыни. Что сейчас он заведет ее и уедет. И никогда никому не расскажет о том, что здесь случилось. Могила!

– Баллон! – закричал, внезапно вспомнив, Ракитский. – Там на кухне баллон! Беги отсюда, мужик, ну че ты сидишь?!

Он трусливо отбежал от дома, снова крикнул неподвижному незнакомцу, а затем махнул рукой и быстрым шагом отправился по дороге, которая и привела его к этому странному месту. Чертыхаясь и ругая последними словами мужика, он внезапно подумал то, что не приходило в голову раньше: интересно, почему он вообще посчитал этого странного человека лесником? Разве в лесу можно повстречаться только с лесничим? Нет, ответил он сам себе: в лесу еще водится леший.

Отойдя на значительное расстояние от дома и ощутив, что страх отступает, он позволил себе повернуться. И понял, что взрыва не будет.