Дело глазника

Принимал участие в расследовании и еще один интересный человек, помимо петербургской звезды, столичный гость – священник отец Глеб. Он как раз оказался проездом в Петрозаводске, когда туда дошли слухи о чудовищном преступлении в Сердобольском уезде. Недолго думая, божий человек оставил свои дела и приехал к месту расследования, дабы отпеть и упокоить души невинно убиенных.

Так и оказались в один из вечеров за столом отца Феофана – местного батюшки – старший агент сыскной полиции и священник. Само собой, беседа быстро перешла к обсуждению громкого дела, которое к тому же с ходом расследования вызывало все больше вопросов, чем приносило ответов.

Муромцев поделился наблюдением войта о слишком аккуратно уложенных деталях мостков и задался закономерным вопросом:

– Что же это может быть, если не мостки? Дощечки на заборе?

– Шпалы, – подхватил отец Глеб. – Ступеньки веревочной лестницы.

И, прежде чем Роман Мирославович успел возразить, священник добавил, что окормляет в столице дом умалишенных при храмовой больнице и за время своей работы не раз замечал, что мании душевнобольных могут создавать весьма странные картины мира. И некоторые из пациентов изо всех сил стремятся эту странность исправить. К примеру, учитель геометрии решает задачу, созданную его патологическим воображением, при помощи наказания учеников. Или помешавшийся подрядчик строит железную дорогу из конечностей бестолковых, по его мнению, рабочих.

На последних словах, по свидетельствам присутствующих, хозяин дома отец Феофан аж чаем поперхнулся.

– Откуда вам про дорогу ведомо? – удивленно спросил он. – Строим мы дорогу, да. До мраморного карьера. Местные, правда, строить не идут, говорят, места там нехорошие. Так приходится нанимать чудь всякую – финнов, лапландцев. Только сладу с ними никакого, работают токмо из-под палки, так что тянется это все уже ого-го… Чувствую, полетят скоро головы ответственных…

– А кто ответственный? – оживившись, спросил Муромцев.

– Так из наших же и есть. Инженер. Как его?.. Ерохин, кажись. Петр. Ну да.

Не откладывая дела в долгий ящик, старший агент сыскной полиции вместе с отцом Глебом прыгнули в повозку, даже не закончивши ужина, и помчались по грязи и непогоде по новому следу. А ехать до Ерохина оказалось неблизко – двадцать верст. Однако это обстоятельство не остановило почуявших след ищеек.

Добрались до места они через пару часов, и обнаружилось, что проживает инженер Ерохин в деревянной времянке, которая вполне ему соответствует (ну, или он ей). Встретил нежданных гостей хозяин пьяной руганью, которая стихла лишь тогда, когда Муромцев ткнул ему в нос свои документы. Тогда Ерохин сразу раскис и начал лепетать, что, мол, да, он и есть местный инженер путей сообщения. Надзирает за постройкой узкоколейки до мраморного карьера. Только карты проложили неверно – там одни болота по пути. Да еще чухонцы эти. По-русски ни бельмеса не понимают, валенками прикидываются, ни работы с ними, ни сладу. И при таком раскладе с него – Петра Ерохина – начальство скоро голову снимет.

Слушая этот поток жалоб, Роман Мирославович уже собирался оборвать плакальщика, когда отец Глеб шепотом попросил оставить его с инженером наедине.

– Тише-тише, сын мой, – услышал следователь перед тем, как закрыл за собой дверь. – Исповедайся, сними грех с души, и Господь не оставит тебя.

Через некоторое время бормотание, доносящееся из избы, сменилось плачем, который затем перешел в надрывный крик:

– Я всех порешил! В беспамятстве я был!

Ерохина арестовали и по постановлению суда признали недееспособным. Нынче он приписан к клинике душевнобольных, где и обретается на казенном довольствии.

Раскрытие такого громкого, сложного и ужасающего дела стало новым свидетельством триумфа столичного уголовного сыска в лице старшего агента Муромцева. А также засвидетельствовало важность знания человеческой души, которое и стало ключом к разгадке, за что отдельная благодарность от всего Сердобольского уезда отцу Глебу.

Глава 4

Нанятая Будылиным пролетка свернула с Забалканского проспекта и, разбрызгивая грязь, двинулась дальше на юг. Воздух пах оттепелью. Московское шоссе, широкое и бесприютное, тянулось в обе стороны, пропадая в пелене мельчайшего моросящего дождя. Иван Дмитриевич сидел нахохлившись, как филин, ежеминутно растирая покрасневший нос. Шуба, которой он был укрыт, стремительно напитывалась влагой, а суконная верхушка шапки извозчика, маячившая перед лицом пассажира, потемнела и сплющилась. Будылин, превозмогая сырость и тряску, использовал время, оставшееся перед встречей, чтобы упорядочить свои мысли и еще раз убедиться в правильности принятого решения. В свое время он продвинулся по службе и теперь успешно руководил сыском в огромной, кишащей преступниками столице именно благодаря своей способности вгрызаться в расследование, как бульдог, и не разжимать челюстей, пока преступник не пойман. Но не всякую проблему можно решить самому, иногда нужно найти человека, которому можно полностью доверять, и это всегда было самым сложным для пожилого сыщика. Воспоминания поначалу привычно крутились вокруг последних громких дел, связанных с убийцами-маниаками, в сотый раз пытаясь выискать упущенные и скрытые детали, но позже, когда ход пролетки стал ровнее, старческая дальнозоркость его памяти взяла верх, и перед глазами всплыли картины далекого прошлого, когда он сам, еще молодой начинающий сыщик, нарядившись в синий армяк извозчика, крался в логово банды убийц-душителей, зажав кастет в рукавице.

Коляску тряхнуло, извозчик заковыристо матюгнулся и свернул на раскисший проселок, ведущий к усадьбе Муромцева. За время дороги дождь прекратился, облака немного разошлись, и низкое северное солнце слепило глаза. Будылин отпустил пролетку и дальше пошел пешком, разминая ноги и поскальзываясь на островках льда. Листва с деревьев уже совершенно облетела, и вся усадьба была хорошо видна с дороги: небольшой домик в четыре окна с прилепившейся сзади банькой, сарай и огород, отделенные аккуратным фруктовым садом. В этом саду, среди обнаженных яблонь, работник – пожилой мужик с торчащей жидкой бороденкой – укрывал на зиму кусты роз, обвязывая их густо-зеленым душистым лапником. Мужичонка-садовник суетился, стараясь успеть закончить дело, прежде чем вернется непогода, и в спешке криво наматывал бечевку, из-за чего укрытие выходило худое и перекошенное. Стоявший рядом высокий мужчина в наброшенном на плечи тулупе повернулся спиной к дороге, так что ясно была видна только его рука, требовательно указующая на куст.

– Веня, голубчик, так же совершенно никуда не годится! Ну это же тебе не черная сморода! Нужно вязать туго, чтобы мышь не пролезла, иначе просто погубим растения, как в прошлом году. Здесь вот! – озябший палец ткнул в прореху среди еловых ветвей. – И вот здесь еще!

– Так надо было сажать сорт Грутендорст, как у людей! Его вообще укрывать не надо! – не выдержал садовник. Отбросив ветку, он распрямился и с вызовом посмотрел на мужчину, бородка его тряслась от раздражения. – Послушали бы хоть раз доброго совета! Погоды, вы гляньте, какие стоят! Чай, не Баден-Баден…

– И еще с этой стороны, – невозмутимо продолжал хозяин усадьбы, указывая пальцем. – И те два куста у ограды тоже.

Мужик, прищурившись, попытался пересилить взгляд, но спустя мгновение плюнул, вытер нос рукавицей и принялся ожесточенно заматывать непокорную розу, возмущенно бормоча что-то под нос.

Будылин свернул с дороги и, балансируя руками, спустился по обледенелой горке к изгороди. В предвкушении встречи лицо его приняло приязненное выражение:

– Роман Мирославович! Здравствуйте!

Мужчина медленно обернулся и растерянно уставился на Будылина, словно с трудом припоминая старого знакомого. Ему было за сорок, темно-русые, слегка поредевшие волосы зачесаны назад, проседь в аккуратной бородке и усах. Под тулупом Муромцев был одет в домашний вельветовый костюм, слегка лоснящийся на коленях.

Пауза затягивалась.

– Что же вы, неужели старика даже на чай не пригласите? – с деланым укором удивился Будылин, цепляясь рукой за калитку, чтобы не поскользнуться.

– Иван Дмитриевич? – наконец очнулся Муромцев. – Здравствуйте. Простите меня. Проходите, конечно, сейчас я отопру. Ох, я вижу вы совсем продрогли, пойдемте скорее в тепло. – Он повел гостя по расчищенной дорожке в сторону дома.

В доме было жарко натоплено и уютно пахло дымком. Гостиная хранила следы лаконичного быта, свойственного отставным военным или просто одиноким мужчинам, не чуждым порядка и аккуратности. Вся мебель, кроме кресла, тахты и двух стульев у круглого обеденного стола, стояла в чехлах, было чисто, светло и пусто. Муромцев оставил гостя медленно отогреваться в кресле и торопливо ушел куда-то. Будылин проводил его пристальным взглядом и еще раз задумался о предстоящем разговоре. Роман Муромцев оставил работу в сыске внезапно, при драматических обстоятельствах. С тех пор прошло уже несколько лет, которые он провел как отшельник здесь, в своем домике неподалеку от Гатчины, и что теперь происходило в одной из светлейших голов петербургской полиции, оставалось загадкой.

За дверью что-то звякнуло, покатилось, послышались голоса, и хозяин дома отворил дверь, пропуская пожилую кухарку, осторожно несущую поднос с дымящимся жестяным кофейником. Бывшие коллеги долго усаживались за стол, звеня блюдцами и отодвигая стулья, угощения были самые немудреные – баранки, хлеб, крыжовенное варенье в вазочке с отколотым краем.

Муромцев, крепкий и широкоплечий, такой же, каким он запомнился Будылину при последней встрече, возвышался над столом, потчуя гостя с несколько преувеличенным усердием. Он действительно напоминал бы почтенного военного на пенсии, если бы не странная растерянность в манерах и взгляд такой, словно хозяин бесконечно пытался припомнить какое-то важное обстоятельство, которое неизменно ускользало из его памяти.

– Сахару, Иван Дмитриевич?

– Благодарствую, да вы же только что предлагали. – Будылин нетерпеливо покосился на кухарку, выжидая, пока она, охая и скрипя половицами, не удалилась за дверь.

– Так что же, э-э… как идут дела в Петербурге? – опередил его Муромцев, изображая оживленный интерес.

– Ветры дуют, министры лютуют, – пожал плечами начальник сыска и шумно отхлебнул горячий кофе. – Никакого недостатка в душегубах, грабителях и мошенниках по-прежнему не наблюдается. Да что там Петербург, бог с ним, – раздраженно поморщился он, словно застигнутый внезапным приступом зубной боли. – Расскажите лучше вы, как житье в отставке? Пенсию вам перечисляют исправно?

Будылин отодвинул чашку и, поигрывая ложечкой, выжидательно посмотрел на отставного сыщика. Вся обстановка дома, как бы тот ни пытался это скрыть, указывала на давнюю нужду и строгую экономию, которую соблюдал хозяин.

Муромцев долго молчал, растирая лоб, потом наконец ответил рассеянно, будто на секунду потеряв нить разговора:

– Пенсию? Ах да, платят… Платят исправно, все в срок, спасибо за хлопоты, Иван Дмитриевич. – Он с усилием разломал очерствевшую баранку и принялся задумчиво макать ее в чашку. – Житье не сахар, врать не буду, скука смертная тут. Но как мне жаловаться? Нужно Господа благодарить, что вообще жив остался. Вот… огородничаю потихоньку, за садом стараюсь ухаживать. Вот прошлой зимой три куста роз померзли, а в этом году еще хуже мороз обещают…

– Что же, и на лечение хватает? – недоверчиво переспросил Будылин, еще раз оглядывая видавшие виды обои в синеватый цветочек и разномастную посуду, ютившуюся на столе, словно остатки разбитой армии. – И твое, и Ксении?

– Мое и Ксении? – бессмысленно повторил Муромцев. Его лицо на мгновение приобрело отрешенное выражение, а кусок баранки выскользнул из пальцев и канул на дно чашки. – Да… Да, хватает по большей части… Помогало бы оно, это лечение! Доктора хорошо умеют только деньги брать да головой качать. Выписали новые лекарства вот… Предлагают снова настойку опия, и еще это… как его?.. Да как же называется, черт его возьми совсем… – Он нахмурился от досады и снова принялся растирать ладонью лоб. – Как же… Да… Да, лечение стало дорого… Требует средств немалых, надо признать, – сдался наконец Муромцев, опустив голову.

– Вам, я вижу, рана не дает покоя? – осторожно спросил Будылин.

– Рана? – Муромцев поспешно убрал руку, которой привычным движением начал было массировать лоб. – Да нет, что вы. Уже намного лучше. Почти не беспокоит.

– Вот как? Ладно…

Повисло неловкое молчание. Начальник сыска колебался. Было горько это признать, но один из его лучших следователей, видимо, так и не смог до конца оправиться от произошедшего. Это был все тот же Роман Муромцев, серьезный, надежный, опытный сыщик, но втравливать его в этот переплет сейчас, когда он так уязвим, означало подвергнуть смертельному риску и следователя, и все дело. Но Муромцев идеально подходил для этого задания, на кого еще он мог положиться? Нет. Слишком опасно, нельзя заставлять его так рисковать, это будет просто нечестно.

– Ладно… Ну что же, Роман Мирославович, приятно было повидать старого коллегу, но пора мне и честь знать. – Будылин встал, оглушительно скрипнув стулом, и похлопал себя по карманам. – Может статься, успею еще на вечерний поезд, чтобы в пролетке кости не морозить. Ах да, вот голова дырявая! Забыл, зачем приезжал! Вот… Вот, это вам пришло от полицейского управления. Это… э-э… по ветеранской части вспоможение пришло, я лично решил привезти, заодно и проведать вас. Возьмите!

– Да разве делают так? А в ведомости расписаться разве не нужно? – Муромцев недоуменно рассматривал бежевую сторублевую ассигнацию, лежащую на столе. – Как же это, без ведомости?..

– Ведомость? Ну что же вы, бросьте вы эту бюрократию! Берите, берите!