С Евангелием в руках

Не будет войн, ненужной окажется и армия. На уровне подсознания военные сегодняшнего дня это понимают, – и вот в Чечне армия второй год безуспешно пытается доказать обществу, что она ему нужна. На самом деле это просто агония. Ясно, что такая армия не только бесполезна, но прямо опасна для общества, ибо она заводит его в тупик и одновременно, подражая мифологическому чудовищу, пожирает жизни безусых еще мальчишек. Святой Георгий вышел победителем, победим ли мы?

Перед обществом встает проблема переориентации армии на новое дело (не просто военной реформы, а чего-то неизмеримо большего!) В детской книжке Александра Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» эта проблема уже была вполне успешно решена, но в виде притчи: свирепые рожи дуболомов были переделаны в улыбающиеся лица – в результате деревянные солдаты становятся отличными лесниками.

В жизни всё неизмеримо сложнее, но есть ведь уже теперь части Министерства по чрезвычайным ситуациям, нацеленные на борьбу не с людьми, а со стихией (с землетрясениями, наводнениями, лавинами и проч.).

Место армии в обществе и в государстве должно быть коренным образом переосмыслено. Ее чисто средневековая роль сыграна, ибо средневековье кончилось – об этом забывать нельзя! Военный механизм в целом должен быть поставлен на службу мирному обществу не в связи с каким-то отдельным фактом (как, например, землетрясение в Спитаке), а по сути. В частях МЧС мне видятся черты армии будущего – той армии, действительно необходимой обществу, которая будет не убивать, а спасать.

В России сегодня с величайшими трудностями проталкивается в жизнь идея альтернативной службы, хотя ясно, что именно с ней связано будущее армии в целом, уже не как инструмента насилия и силовых решений, а как команды быстрого реагирования. Из силы, вооруженной орудиями для убийства, армия должна стать, выражаясь фигурально, скорой помощью и аварийной бригадой. Тогда она вновь станет «христолюбивым воинством», за которое хочется молиться, – в противном же случае будущего у нее просто нет. И это страшно, ибо состоит она из живых людей.

Св. Александр Невский, которого при Сталине любили изображать в виде грозного воина (см. известную картину Павла Корина) и чуть ли не в латах западного образца, не после Чудского озера и Ледового побоища был признан Церковью святым. Он, гордый воин, привыкший любой спор решать при помощи оружия, меняет кольчугу полководца на плащ дипломата и, отводя от русских городов и селений новую войну, путем весьма унизительных с точки зрения средневековья переговоров миром улаживает отношения с Батыем. Не воином, но князем-иноком в монашеской мантии, преподобным Алексием запомнил его православный народ. И только при Петре I начинают изображать святого князя на иконах в воинском одеянии, сделав из преподобного что-то вроде российского Марса, православного бога войны, поклонение которому связано с культом оружия и т. д. Увы, это чистой воды язычество, православное только по форме. Кощунство.

Среди мучеников первых веков тоже было немало воинов: Георгий, Феодор Стратилат, Иоанн Воин, многие-многие другие. В чем заключался смысл их мученичества? Они, военнослужащие римской армии, отказывались убивать людей, ибо они христиане, и за это их предавал смерти императорский Рим – вот в чем подвиг святых воинов-христиан. Нельзя, грешно забывать об этом.

Обращаясь к этому бесценному опыту, просто невозможно не обратить внимания на одно обстоятельство, сближающее ситуацию I–III веков до н. э. с сегодняшним днем. Святые мученики отказывались служить в римской армии не в ту эпоху, когда Камилл со своими воинами и ополченцами защищал родной город от нашествия галлов в 390 г. до Р.Х., а в совсем другой ситуации – когда императоры использовали армию для наведения порядка на окраинных территориях своей империи, то есть в период имперских амбиций – амбиций умирающего языческого монстра.

На путях ненасилия

Сегодня армия должна быть поставлена под жесткий контроль общества (именно общества, а не только государства), ибо в лице генералитета и военно-промышленного комплекса она всегда заинтересована в конфликтах, в политической конфронтации, в международной напряженности, – для нее это среда обитания. Мир, устанавливающийся между народами, разоружение, дипломатия, действующая много лучше ракет, – всё это в какой-то момент начинает пугать тех, кто связан с войной как со средством для заработка. Пугать и даже приводить в отчаяние.

Генерал, офицер, солдат, как всякий живой человек, сам по себе хочет (если только он не болен психически) жить в мире, дома, рядом с родными, но, когда все они собраны вместе, оказывается, что эта личная логика отступает на второй план – армия хочет воевать, ищет войны и поля, на котором возможно было бы применение насилия.

Со времен первых фараонов Древнего Египта армия мыслится как инструмент реализации силовых решений, как средство насилия или, во всяком случае, угрозы. Ныне, однако, настало время начисто отказаться от такого понимания армии, иначе неминуемы самые разнообразные катастрофы, на фоне которых военная диктатура пиночетовского типа будет и в самом деле казаться безобидной.

Путь к переосмыслению роли армии в обществе бесконечно труден, но именно для этого даются нам Богом святые, чтобы, подражая им, мы выбирались из жизненных тупиков. Не случайно так много среди воинов древности и военных нового времени святых, праведников и просто внутренне чистых людей. Изучая их духовный опыт (и князя Александра Невского, и свв. мучеников, и старца Варсонофия Оптинского, и митрополита Серафима Чичагова, и старца Зосимы Верховского, и брата Шарля де Фуко, и Жана Ванье), мы видим в их жизнях, во всяком случае, одну общую черту – каждый из них сделал свой выбор и начисто отказался от насилия, но взял при этом из своего воинского прошлого волю, упорство, смелость и бесстрашие. Их путь – это путь личного выбора, который связан с глубочайшей внутренней работой, и, вероятно, вне такого личного выбора отказ от насилия вообще невозможен.

И Ицхак Рабин, и Шарль де Голль в отношении Алжира (оба боевые и достаточно решительные генералы) сделали этот выбор не только потому, что обстоятельства поставили их в безвыходное положение, не только из-за политического прагматизма – нет, это был их личный и, без сомнения, очень трудный выбор. Ицхак Рабин, имя которого некогда было символом Шестидневной войны, стал человеком мира и заплатил за этот выбор жизнью.

От людей нельзя ни требовать, ни даже ждать подвига. Можно только надеяться, что Бог кого-то из них, верующих и неверующих, укрепит в час их добровольного выбора. Будем молиться об этом.

«Не противитеся злу»

Летом 1989 года, в связи с юбилеем Французской революции, А. Н. Яковлев сделал доклад, в котором, в частности, сказал: «Идея о насилии в качестве повивальной бабки истории исчерпала себя, равно как и идея власти диктатуры, непосредственно опирающейся на насилие. За тысячи лет цивилизации никто, нигде и никогда не смог построить достойное человека общество через насилие, которое рождало только насилие».

Ответное насилие, оно особенно опасно, ибо принимает форму защиты от обидчика, вид обороны и, следовательно, чего-то якобы справедливого и благородного, иными словами, вид рыцарства. Но помни, что злом зла не победишь, – об этом предупреждает нас апостол (сравн. Рим 12: 21).

Не защита Отечества от внешнего врага, а защита его от использования властями насилия, армии, силы для решения политических вопросов – вот насущная задача православного христианина по отношению к его родине сегодня. Это необходимо понять, не принять как какую-то абстрактную, научную истину, а именно осознать изнутри, сердцем. Слишком долго (все тысячелетия своей истории!) общество шло путями насилия, поэтому отказ от этой дороги дается ему так мучительно. Отказ от насилия исторически обусловлен, но, тем не менее, это подвиг. Подвиг ради будущего.

Если мы действительно православные христиане, а не просто хотим сделать из православия новую национальную идеологию, которая заменила бы марксизм, то нам необходимо понять, что быть христианином можно только на путях ненасилия. По- гречески слова «не противитеся (??????????) злу» в Нагорной проповеди (Мф 5: 39) означают «не отвечайте на зло тем же». Очень важно понять, что в них заключается Христов ответ на римский принцип vim vi repellere licet – «силу позволено отражать силой».

Нужно прислушаться к духовному опыту князя Владимира, который вскоре после своего крещения на требование епископов покончить с разбойными нападениями на окрестности Киева ответил: «Боюся греха».

В истории с ультиматумом К. Пуликовского и его непременным желанием разбомбить Грозный обращает на себя внимание, что, объявив об этом, генерал тут же добавил, что Православная Церковь его поймет и поддержит. Что это? Достаточно нескладная и по-советски выраженная просьба о благословении (кощунственная игра в Димитрия Донского) или такое же нескладное, но покаяние, апелляция к Церкви, которая может простить и отпустить ему этот грех? Мне всё-таки кажется, что это попытка покаяться.

К. Пуликовский потерял на этой войне сначала почти целиком бригаду, потом родного сына. Он уже почти понял, что насилие бесперспективно и, кажется, понял, что оно греховно. Ему бесконечно трудно. Но трудно не ему одному, так же трудно миллионам россиян, которые уже всё поняли, но всё еще не хотят понять главное: христианство и насилие несовместимы.

Будущее возможно, если мы откажемся от насилия. Силовые решения приводят только к катастрофе. Малым странам, когда они запутываются в тупиках насилия, могут помочь великие державы – великой державе может помочь лишь она сама. Жизнь россиянина бесконечно дороже любой идеи, в частности – идеи о великой и неделимой…

    Впервые опубл.: Русская мысль. 1996. № 4138 (29 августа – 4 сентября). С. 8.

Заметки о византийской литургии

В каждой Церкви свой обряд (римский, миланский, византийский, армянский, сирийский и т. д.) передается из поколения в поколение. Это что-то вроде апостольской преемственности. Причем в каждом обряде есть моменты, особенности, не зафиксированные ни в одном Служебнике или Миссале и не описанные в пособиях по литургике; однако зачастую именно эти особенности (жесты, паузы и т. п.) бывают особенно дороги нам, священникам, ибо, воспроизводя их во время богослужения, мы знаем, что следуем не какой-то книге или учебнику, а устной традиции, именно устно, лично, из рук в руки полученной нами от старших, ими, в свою очередь, – от их предшественников и так далее. Таким образом, обряд не менее чем апостольская преемственность связывает нас с Церковью середины первого века, членами которой были «самовидцы» (Лк 1: 2) проповеди Спасителя, участники Тайной или Эммаусской вечери и того «преломления хлеба», которое совершал апостол Павел и другие апостолы. При этом каждая Церковь получила свой обряд своим особым путем: кто из Рима, кто из Антиохии, кто от христиан арабского Востока и т. д. Христиане России получили обряд не просто от греков, но из Византии, точнее, из самого Константинополя. Это обряд не просто Восточной, но императорской Церкви. Его пышность (золото, хоровые песнопения, роскошные облачения священнослужителей и проч.) и торжественность объясняются прежде всего тем, что византийский обряд сложился применительно к богослужениям, участие в которых принимали император и его двор. Императорский культ, то есть почитание императора как живого бога, с принятием христианства, разумеется, был de jure упразднен, de facto, однако, именно на его базе выросло почитание Христа как Царя Небесного с непременным участием в этом ритуале царя земного. Но при этом нельзя забывать, что царская пышность византийского обряда наслоилась на богослужебный чин первых христианских общин Малой Азии. Разумно будет поэтому сравнить византийскую литургию с древней иконой, которая была потом заключена в роскошный золотой оклад, украшенный драгоценными камнями. Икона под окладом почти не видна, но это не значит, что ее там нет. Если снять оклад и смыть краску и лак, которыми ее поновляли в течение веков, она откроется в первоначальном виде. Попытаемся сделать это с византийским ритуалом и понять, какие черты апостольской литургии он сохранил для нас, христиан XX века.

1. «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба», – говорит св. Павел (1 Кор 10: 17). Для служения византийской литургии действительно берется специально испеченный один круглый хлеб, который перед службой обрезается священником с четырех сторон и снизу в виде кубика. Этот кубик (он называется «агнец») освящается затем во время службы как тело Христово. В конце литургии священник раздробляет его по числу причащающихся, и таким образом все действительно причащаются от единого хлеба. Этот удивительный знак того, что через причащение Христос соединяет нас в единое целое, в Свое неразделяемое мистическое Тело, – одна из специфических, а может быть, и самая удивительная особенность византийской литургии, если сравнить ее с римской мессой, которая, как правило, служится на нескольких гостиях, притом что миряне вообще причащаются заранее освященными запасными дарами. Как священник, которому приходится иногда служить литургию для общины в 700 человек и более, отмечу, что один агнец может быть раздроблен на 700–800 частиц, а если необходимо, и более. И насыщаются все (сравн. евангельский рассказ об умножении хлебов, например Мф 14: 20), а затем диакон, «чтобы ничего не пропало» (Ин 6: 12), потребляет оставшиеся в чаше Святые Дары. О том, как евхаристический хлеб соединяет людей, его причащающихся, воедино, замечательно говорится в молитве, читаемой священником непосредственно после пресуществления в литургии св. Василия Великого[5 - В византийском обряде служатся три различные литургии. Как правило – св. Иоанна Златоуста, в воскресные дни Великого поста и в некоторые другие дни – св. Василия Великого, а по средам и пятницам Великого поста – святителя Григория Двоеслова, папы Римского. – Прим. автора.]. «Нас всех от единого хлеба и чаши причащающихся, соедини друг со другом во единого Святаго Духа причастие» (communio, общение).

2. Второй, почти такой же важной, особенностью византийской литургии будет следующая. Для совершения евхаристии берется еще четыре хлеба (просфоры), из которых вынимаются маленькие частицы в честь Богородицы и всех святых, многие из которых поминаются при этом поименно, затем за живых и, наконец, в память усопших. И тех, и других при этом тоже поминают поименно, вынимая за каждого из тех, о ком мы молимся особо, частицу. В конце службы все эти частицы всыпаются в чашу с кровью Христовой, причем священник молится: «Омый, Господи, грехи всех здесь нами поминаемых честною Твоею Кровию, молитвами святых Твоих». Таким образом, чаша со Святой Кровью и помещенными в нее частицами становится символом Церкви, которая соединяет воедино Богородицу, всех святых, живых и усопших, праведных и грешных, всех в одно целое по слову Деяний святых апостолов (Деян 2: 44, 46): «Все верующие были вместе… единодушно… преломляя хлеб».

3. После чтения Евангелия при служении византийской литургии читаются диптихи, то есть списки имен сначала живых, а потом усопших, за которых молится община или просит молиться кто-либо из прихожан. На практике это чтение записок, или листков с именами. Сотни листков с бесконечными именами, напоминающие родословные таблицы из Пятикнижия (см., например, Чис 26), читаются частью вслух, частью про себя всеми клириками и церковнослужителями, участвующими в службе. Иногда это бывает довольно утомительно для прихожан – в самом деле, в течение 10–15 минут, а то и дольше вы слышите имена, имена, имена без конца. Да, утомительно, особенно в дни, отведенные для поминовения усопших, но замечательно! Это удивительный знак того, что Церковь собирается воедино из неповторимых, конкретных людей, не из народа вообще, не из массы, а именно из конкретных лиц. Знак того, что Господь каждого знает по имени (см. Ин 10: 3), что все без исключения жившие со времен Адама имели каждый свою судьбу и лицо, и что Господь не тиражирует людей, как книги в типографии, а каждого делает уникальным. Коммунисты говорили «мир народам», а Иисус – «мир людям» (pax hominibus). На этом необходимо сделать ударение. У коммунистов речь идет о народах вообще, в целом, при этом отдельный человек куда-то исчезает, теряет свое лицо, сливается с массой, а Христос говорит о каждом, ибо христианское «вместе» достигается только в том случае, если сохраняется уникальное «я» каждого. В некоторых храмах чтение имен вслух, чтобы сделать богослужение менее длинным, опускается. Уверен, что это неверно, ибо вижу в нем элемент апостольской литургии и удивительное свидетельство Церкви о том, что такое она есть и что значит слово «вместе» в Деяниях святых апостолов.

4. Важнейшим элементом византийской обедни является эпиклеза, или призывание Святого Духа. Практически в самый момент пресуществления в литургии св. Василия Великого читается следующая молитва: «Мы призываем Тебя, чтобы по благоволению Твоей благости Дух Твой Святой сошел (дословно «пришел» – Г.Ч.) на нас и на предлежащие эти дары, и благословил их, и освятил». Эта молитва живо напоминает латинский гимн:

Veni, Sancte Spiritus,
Et emitte caelitas
Lucis tuae radium.
Veni, Paterpauperum
Veni, Dator munerum
Veni, Lumen cordium.

Прииди, о Дух Святой,
И лучами нас омой
Твоего сияния.
Прииди, о наш Отец,
Благ податель и творец
И сердец блистание.[6 - Перевод автора.]

Молитва византийской обедни напоминает и другой не менее известный гимн, Veni Creator Spiritus (Прииди, о Дух Зиждитель наш), но, в отличие от этих песнопений Римской Церкви, она не употребляется самостоятельно, а читается священником только во время литургии, причем в самом ее значимом месте.

Через эту молитву мы постигаем чрезвычайно важную истину: во время таинства Евхаристии освящаются не только Святые Дары, но и мы сами, вся наша жизнь, всё наше бытие. Спасителен, таким образом, не только сам акт причащения, но наше полное участие в совершении таинства, через которое на нас нисходит Дух Святой. В связи с этим необходимо подчеркнуть, что византийский богослужебный устав (Типикон) видит в каждом из молящихся именно участника богослужения, а не просто присутствующего в храме. Об этом среди прочих ясно свидетельствует следующий текст: «Когда диакон говорит Миром Господу помолимся или Рцем вси, тогда всем подобает отвечать Господи помилуй, ибо, если бы отвечать требовалось только от тех, кто стоит на клиросе, то не было бы сказано: Людие глаголют». Итак, Бог освящает во время Евхаристии не только хлеб и вино, но и каждого из участвующих в службе. Об этом говорится и в другой молитве, которая читается священником в конце литургии перед причащением: «Прииди во еже освятити ны» (Прииди, чтобы освятить нас). Читая эту молитву, священник как бы присоединяется к Иисусу, Который в Своей Первосвященнической молитве говорит: «Святи их (то есть нас) истиною Твоею» (Ин 17: 17) и в то же время провозглашает, что это освящение истиной достигается не каким-либо другим способом, а именно через евхаристическое общение с Ним.

5. Перед пением Символа веры, если литургия служится двумя или несколькими священниками, старший из них, обращаясь к другим, говорит: «Христос посреде нас», а те отвечают: «И есть и будет». В настоящее время во многих храмах установилась практика, согласно которой со словами «Христос посреде нас» священник обращается к молящимся, которые в ответ восклицают: «И есть и будет». Это место литургии представляет собой живое и молитвенное воспоминание слов Иисуса из Евангелия от Матфея (18: 20): «Там, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

6. В конце литургии перед причащением священник читает следующую молитву: «Вонми[7 - Услышь. – Прим. автора.], Господи Иисусе Христе Боже наш, от святаго жилища Твоего и от престола славы Царствия Твоего, и прииди во еже[8 - Чтобы. – Прим. автора.] освятити нас, иже горе?[9 - Sursum. – Прим. автора.] со Отцем сидящий и здесь с нами невидимо пребывающий, и сподоби державною Твоею рукою преподати нам Пречистое Тело Твое и Честную Кровь и нами[10 - Через нас. – Прим. автора.] всем людям». Этой молитвой мы исповедуем, что причастие мирянам преподает не священник, а Сам Христос руками (при помощи) священника – державною Своею рукою, используя как инструмент руки священника! Вспоминается, что в рассказе об умножении хлебов у синоптиков (см., например, Мф 14: 19) говорится, что Иисус «дал хлебы ученикам, а ученики – народу», и в соответствующем месте Евангелия от Иоанна (6: 11): «Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, раздал возлежащим». Синоптики видят происходящее снаружи: Иисус дает хлеб ученикам, а те – людям, Иоанн на то же самое событие смотрит как бы изнутри: Иисус Сам дает умноженный хлеб людям. Как именно? Об этом евангелист умалчивает – мы знаем об этом из синоптиков: руками учеников, но Сам, хотя и их руками. Именно так всякий раз совершается причащение. Сам Христос дает людям Свое Тело и Кровь руками иерея, как об этом прямо говорится в приведенной выше молитве.

На христианском Востоке не было принято писать богословские трактаты. Богословие здесь всегда было как бы интегрировано в богослужебный чин, в молитву. Сравнительно недавно, уже в середине нашего века Карл Ранер сказал: La vraie thеologie se fait ? genoux[11 - Подлинное богословие делается, стоя на коленях (франц.).]. Византийская литургия – прекрасный образец такого богословия. Две основные темы здесь следующие: а) присутствие Христово среди нас; б) внутреннее единство общины, соединяющейся через евхаристию и причащение Святых Тайн в одно единое целое, в мистическое Тело Христово, иными словами, в Его Церковь. Евхаристия, по какому бы обряду она ни совершалась, удивительным образом и много лучше любого цемента соединяет общину воедино, но в мессе римского обряда это присутствует имплицитно, а в византийской литургии – эксплицитно и в высшей степени выпукло и ярко.

Для нас, христиан конца XX века, осознавших, что христианства вне общины не бывает и наконец понявших, до какой степени прав был Тертуллиан, сказав свое Unus Christianus, nullus Christianus[12 - Один христианин – не христианин (лат.).], литургия византийского обряда блестяще свидетельствует о том, что чувство общины всегда жило в Церкви, что оно не выдумано нами в XX веке в целях приспособления христианства к условиям современности, а передано нам из поколения в поколение от христиан апостольского времени. При этом важно понять и то, что византийская литургия – это не древняя литургическая драма, по традиции воспроизводимая сегодня в православных храмах, а наше абсолютно личное сегодняшнее приношение Богу. Как это можно понять? Только одним способом – не изучая ее, а участвуя в ней и причащаясь во время нее Святых Христовых Тайн.

Один обряд удивительным образом дополняется другим: Западный – Византийским. Мы преподаем Святые Тайны младенцам по слову Иисусову: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф 19: 14). После революции в русских храмах на Западе, наблюдая за тем, как причащаются младенцы (об этом мне рассказывал один старый католический священник, всю жизнь прослуживший близ Парижа), католики увидели, до какой степени важно полное участие в литургии младенцев, из уст которых Бог совершил Себе хвалу.

Мы, православные, наоборот, видя, что дети шести-восьми лет, а то и старше, часто причащаются Святых Тайн как-то по привычке, механически, без страха Божия и должной подготовки, с интересом наблюдаем, бывая на Западе, как у католиков дети готовятся к первому причастию, и, видя тот духовный рост, который дети переживают за недели подготовки к этому событию, понимаем, что и в этом обычае есть свой глубокий смысл.

    Впервые опубл.: Новая Европа: Международное обозрение культуры и религии. 1994. № 5. С. 51–56.

Святой и его подвиг[13 - Статья написана к 600-летию со дня преставления преподобного Сергия Радонежского.]

Преподобный Сергий Радонежский, в отличие от многих угодников Божьих, почитается нами именно как святой; поэтому закономерно встает вопрос: чем отличается место и роль святого в нашей жизни от тех, что занимают и играют в ней писатель, художник, политик, философ, – что такое святость.

Александр Невский был политиком и полководцем, Тихон Задонский – блестящим писателем, а Роман Сладкопевец – лучшим, быть может, поэтом Византии. И всё же вошли они в историю именно как святые. Более того, Церковь, благоговейно почитая св. Романа, практически не сохранила его поэтических текстов в составе богослужения. Отсюда становится ясно, что в число святых вошел он не за свои стихи, а по другой причине – в силу своей святости. Преподобный Сергий не был ни писателем, ни церковным поэтом. Он, правда, как повествуют некоторые источники (но не все), благословил Димитрия Донского перед битвой на Куликовом поле, однако, разумеется, политическим деятелем тоже не был. Он был святым. Святой входит в историю не тем путем, что писатель или художник: последние оставляют потомкам результаты своего творчества (книги, картины, теории), святой оставляет нам что-то другое. Что именно?