Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

Юля была в этом деле не только сторонним наблюдателем, как могло показаться.

– Гоните меня! – как эхо, отозвался Майданов и пошел на выход. Скомканным бумагам придал вид букета и положил на учительский стол.

В тишине за Майдановым вышел Алеша Смородин. Там, в коридоре, перехватил его руку у локтя и сказал:

– Сделай мне одолжение: забери свой мусор и извинись.

Майданов на секунду оторопел от ледяной корректности этих слов, потом сказал: «Еще чего!» – и, вырываясь, мазанул Алешу рукавом по лицу, по очкам. Очки упали, брызнуло стекло.

– Извиниться, говоришь? Я извиняюсь! – сказал Майданов Смородину, у которого сразу сделалось беспомощное и напряженное лицо. – Не будешь лезть под горячую руку…

Тут кто-то запихнул ему за шиворот его бумажный букет. Развернувшись, чтобы ударить, он увидел Юлю Баюшкину. Она негромко уронила:

– Все, Майданов. Ко мне – не подходи.

Да, она имела власть над майдановским существованием – он ссутулился и потух.

* * *

Назаров шел по коридору с записной книжечкой. Дверь химического кабинета открылась: урока там не было, и Назарова окликнула Эмма Павловна, химичка:

– Кирилл Алексеич!

– Да?

– Вы ничего мне не скажете? Ни словечка? – Назарову показалось, что с ним кокетничают.

– Виноват, Эмма Павловна, но по одному уроку судить нельзя…

Эмма Павловна – молодая блондинка со сложной прической, завидным цветом лица и крупными клипсами. Она пошла рядом с Назаровым.

– Я понимаю… Я там кое-что скомкала… Трудно, знаете, когда на уроке сидит мужчина с таким пронзительным взором!

Он что-то промычал.

– Да еще класс тяжелый, развинченный. Один Женечка Адамян чего стоит!

– Это тот, что вопросы задавал?

– Вот-вот! Специально готовит эти свои пакостные вопросы, чтобы насмехаться над учителем! Между прочим, сынок главного инженера с химкомбината…

– Вот как?

Ему надо было на четвертый этаж, а Эмма Павловна не отставала, у нее «накипело».

– Уймите его, Кирилл Алексеич, я прошу! Знаете, я просто вся ликую, что у нас к власти пришел, наконец, мужчина!

Назаров, глядя на свой ботинок, сказал:

– Эмма Павловна, а вы не давайте ему такого удовольствия – насмехаться. Он – вопрос, а вы ему – ответ, толковый и ясный.

– Ну, знаете…

– А что? Он был в своем праве – на уроке химии интересоваться открытием, за которое академик Семенов получил Нобелевскую премию по химии. А вы были как-то уж очень уклончивы… а?

– Но вопрос не по теме! Да ему и не нужен ответ, он и так знает… – Эмма Павловна розовеет.

Сверху спускался Алеша Смородин. С портфелем – видимо, уходит совсем.

– Стоп, – сказал Назаров. – Почему не на уроке?

– Вот, кстати, тоже из десятого «Б», – вставила Эмма Павловна, уйдя с облегчением от неприятной темы.

Назаров кивнул – мол, знаю, помню.

Алеша словно разбужен вопросом, как бы удивлен.

– Отпустили, – ответил он. – Я очки разбил.

Он предъявил очки и туда, где отсутствовало стекло, с печальной издевкой просунул палец.

– Ну и что? Посидел бы, послушал учителя. Слух в порядке, надеюсь?

Юноша наморщил лоб, усиленно вглядываясь в Назарова.

– Видите ли, – сказал он очень искренне, – когда у человека минус пять и нет очков, он неадекватен сам себе. Кругом туман потому что, вата… Кроме того, у нас два последних урока – сочинение, так что слух ни при чем…

Вздохнул, повернулся и пошел вниз, касаясь перил. Ему не нужна была санкция Назарова на уход.

– Вот как они разговаривают! И это еще лучший из них, – сокрушенно сказала Эмма Павловна.

– Понятно… «Неадекватен сам себе», – повторил Назаров насмешливо.

– Откуда, спрашивается, набрались?

Назаров вытащил из внутреннего кармана тот календарный апрельский листок, где стояло: «Уровень уроков химии!?!»

– Да, кстати. Это я нашел среди записей Серафимы Осиповны. Ознакомьтесь.

Он отдал листок химичке и сразу ушел. Чтобы человек не вскидывался, не спешил обороняться, теряя лицо, а мог подумать.

* * *

Потом он заглянул в кабинет литературы, там была полуоткрыта дверь.

– Десятый «Б»?

Класс вскинул головы, некоторые встали, другие медлили, прикованные к своим исповедальным листочкам.