Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

– «В нашем городе дождь…» – негромко пропела Светлана Михайловна, умудренно, с печальной лаской глядя на Мельникова. – «Он идет днем и ночью…»

Одним пальцем он подыграл ей мелодию.

– «Слов моих ты не ждешь… Ла-ла-ла-ла…»

Вдруг все плафоны погасли. Мимо застекленной двери, за которой оставался последний из нормальных источников света, прошла нянечка с ведром. Возможно, это был с ее стороны намек: закругляйтесь, мол, с вашей лирикой…

– Я ведь пела когда-то, – поспешила заговорить Светлана Михайловна. – Было такое хобби! Когда я еще в Пензе работала, меня там, представьте, для областного радио записывали: «Забытые романсы»… И четырежды дали в эфир! Где-то и теперь та бобина пылится.

– Вот бы послушать, – сказал Мельников.

– Вы правда хотите? – встрепенулась Светлана Михайловна.

– А что? Допустим, на большой перемене? Школьный радиоузел не балует же нас ничем человеческим – а тут всех разом приобщил бы к романсам! Питательно же!

Это он пошутил? Холодновато как-то. А может, и едко. Впрочем, она перестала понимать все его шуточки – безобидные они или обидные? Вот и сейчас, не разобрав толком, ужалил он ее или ободрить хотел, – потускнела Светлана Михайловна, сникла. От самой головоломки этой. Затем, преодолев минутную слабость, потребовала:

– Дайте мне сигарету.

Мельников дал сигарету, дал прикурить и спустился в зал. Сел там на один из стульев. Теперь они были разделены значительным пространством.

Светлана Михайловна жадно затянулась и затем спокойно через весь зал сказала:

– Зря злитесь, зря расстраиваетесь… И зря играете «Одинокого пешехода».

– Путешественника, – поправил он. И зачем-то перевел на английский: – «Alone traveller».

– Вот-вот, – подхватила Светлана Михайловна. – Ничего ей не будет. Ее простят – и дирекция, и вы в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить…

Закрыв глаза, Мельников откинулся на спинку стула.

Шумел за окнами дождь.

Светлана Михайловна подошла к Мельникову.

– Что с вами? – спросила она, страстно желая понять. – Почему вы стали таким?

– Каким? – Мельников спросил, не открывая глаз.

– Другим!

Он вдруг подмигнул ей и прочитал:

– Не властны мы в самих себе,
И в молодые наши леты
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе.

Как просто сказано, обратите внимание… как спокойно… И – навсегда.

– Еще бы, – осторожно поддержала Светлана Михайловна. – Классик.

– Кто?

Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин – ни дать ни взять, школьница у доски.

– Похоже на Некрасова. Нет?

Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.

– Тю… Не Тютчев?

– Холодно.

– Фет?

– Холодно. Это не из школьной программы.

– Сдаюсь…

– Баратынский.

– Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, – раздражилась вдруг Светлана Михайловна. – Баратынский!

– А его уже перевели, вы не слышали разве?

Она смотрела озадаченно.

– Перевели недавно, да. В первостепенные.

За что он ей мстит? За что?! И она сказала, платя ему той же монетой:

– Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк… Вам это неудобно с политической даже точки зрения.

Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:

– Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке…

Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи…

Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:

– Вас, очевидно, заждалась ваша мама?

– Очевидно. До свидания.

Хлопнула дверь.