Василеостровский чемодан

Босикомшин с опущенными веками продолжал держать голову задранной вверх, вроде бы в ожидании оттуда благостных струй. Нет, каким бы напряжением он ни воздействовал на все существующие органы чувств, а также на подаренную ему небом способность ощущать природу непосредственно, – жданной музыки оттуда не воспринималось. Способность слышать свет исчезла, чуть придя. Но, кто знает, звучит ли она оттуда сейчас? Не умолкла ли она сама по себе? Взяла да тоже взглянула и исчезла. Кому какое дело? «Пропало всё», – подумал наш первый герой, всё равно, что выстрелил в себя. Промелькнувшая мысль оказалась не похожей на ту, что была в начале, когда он ошпарил себя приговором к пожизненному пешеходству. Вслушиваться в слово, произнесённое про себя сейчас, не имеет уже и предположительного смысла. Теперешний непроизнесённый звук не мог породить пространственного воплощения. Наоборот, полнота иных просторов, окружающая его, в один миг решилась на свёртывание себя внутрь несказанного слова, будто в чёрную дыру.

Пропало.

Голова опустилась вниз, поникла, и её взгляд случайно попал на кончики стоптанных ботинок. Скрытые в них ноги слабо ныли без движения. Потом, по обыкновению, потоптались они на одном месте, потоптались, и понесли опустевшую голову по городу. И ни куда-нибудь, а – домой.

Идти далеко не пришлось. Дом – вот он, в узком Соловьёвском переулке, рядом с одноимённым садом. И подниматься по лестнице не надо, а стоит лишь пройти через арку во двор, а там преодолеть одну ступеньку, да и ту вниз. Босикомшин, стоя у порога вплотную к двери, сунул руку в один просторный накладной карман пальто, потом в другой, затем – обе руки сунул в карманы брюк. И с досадой отметил, что нет ключа от славного убежища на корабле-мертвеце, где любимые дровишки любовно сгорают в любимом пламени, согревая и сердце, и тело. Его пришлось оставить в открытом замке, вдёрнутом в душку кладбищенского дверного запора. Не мог же он в присутствии милиционеров закрывать каюту в качестве ему принадлежащей. Сам же сказал, что случайно туда зашёл, что к этому месту не имеет заинтересованного отношения. Просто не мог сделать этого, и потом – командир танка помешал. Не приличествовало выглядеть перед ним обитателем кладбища, он бы понял такое проживание слишком прямолинейно. Вот, и ключик, и замочек – отныне висят бесхозно. Нет и дважды найденного ключа от квартиры мага. Правда, не пришлось им воспользоваться ни разу по назначению, но… столько чудесных удач с ним уже произошло, и сколько могло бы произойти… да. Оба ключа потеряны втуне. Они окончательно утвердились недоступными, но теперь вряд ли заветными. Можно взять да забыть о них и о том, что они открывают. А искать ключ от давным-давно существовавшей действительно собственной квартиры – вечный пешеход вообще не стал и нажал на кнопку звонка.

– А, это ты, – открывая дверь, сказала, как мы догадываемся, жена с хронической усталостью в интонации, – что-то рановато сегодня.

– Рановато, – согласился Босикомшин, разуваясь у порога и давая отдохновение натруженным ногам, – рановато.

Совершенно явно он вставлял в повторенное слово особо выверенный смысл. И мы ничего не имеем против его значимости, сами вопрошаем: не рановато ли потерять решительно всё, причём с невероятно сокрушительной внезапностью?

ГЛАВА 7

Командир танка постучался в дверь профессора. За дверью долго проистекала тишина. Сосед постучался ещё раз. Никто не отворял. Тогда он потянул дверь за ручку, и та открылась.

– Егорыч, спишь, что ли? – сказал вошедший, занося в квартиру две связки шкатулок и опуская ношу на пол.

Профессор вышел в коридор и, увидев до боли знакомые, но, казалось бы, потерянные навсегда вещи, проявил слабину радости.

– Нашлись?

– Нашлись, нашлись. Но ты спроси, где нашлось то, что нашлось.

Клод Георгиевич не стал поддерживать начало философских рассуждений соседа, а сразу присел на пол и кинулся избавлять шкатулки от верёвочных пут. Сосед охотно ему помог, вернее, отодвинул его руки и сам распутал обе связки. Затем, аккуратно стал сматывать верёвочки для будущего полезного мероприятия. А профессор спешно открывал шкатулки, одну за другой, выбрасывая оттуда бумаги. Когда они оказались пустыми, он встал и развёл руками.

– Пусто, – сказал он, – совсем пусто.

– Как это? Как пусто? Что значит, пусто? – бывший военный только что уложил мотки верёвочек в просторные карманы галифе, похлопал по ним и откровенно возмутился громким голосом, глядя на ворох бумаг, небрежно и безо всякого интереса вышвырнутых соседом из добытых им чудесным образом шкатулок. Сами шкатулки действительно в данный момент опустели, и в том, вроде бы, он прав. Но это же несправедливо – называть пустотой ценную поклажу, которую он тащил аж от набережной и до серединки острова, чтобы успокоить сердце соседа, приубавить горя, но добавить радости. Так произвелось ещё одно подтверждение потери справедливости во всём белом свете.

– И ты не спросил, где это я всё раздобыл для тебя, – произнёс он совершенно упавшим тоном.

– А, не всё ли равно, покуда в них сплошь одна пустота, – профессор ещё раз поднял руки.

– Но что стоять без дела, пойдёмте. И вообще, можно ведь, в конце концов, продолжить наши посиделки. Возможно, в них не предвидится пустоты. По моей вине они были прерваны, я, конечно же, приношу извинения, но страшного ничего не произвелось. Давайте посидим. Жалко, художник, как вы назвали того чудака, не вернулся.

Сосед только вздохнул и молча согласился.

Они так же молча сидели за столом, глядя на недавно брошенное скудное убранство, состоящее из бутылки, трёх стаканчиков и пары банок с запасами жены отставного командира танка. На внутренней части стаканчиков образовалась тонкая каёмочка, обозначившая уровень оставленного в них ранее недопитого вина.

– И всё-таки, Егорыч, я не понял. Шкатулки с бумагами твои?

– Мои, мои.

– Те самые, о которых ты говорил давеча?

– И давеча тоже.

– Так что же, у тебя всё это крадут, воруют, понимаешь, плоды твоего творческого труда, многолетнего труда, потом чудесным образом всё это возвращается тебе, и ты вдруг говоришь, будто пусто там. Будто ничего ты и не сделал, будто ничего не нажил долгим трудом, будто ничего не потерял и будто, к счастью, обратно не нашёл.

– Нажил, нажил, милый мой добрый человек. И потерял. Нажитое. А когда потерял, то понял, что совершенно не жалко плодов, собой наработанных. Жалко другой вещи, той, на которую не потратил ни секунды собственного времени, той, что без труда и бесплатно досталась мне. Да, нам, людям жалко потерять именно всё, дающееся просто так. Именно такую потерю мы переживаем наиболее глубоко. А плоды труда, что они? Пустяк. Захочешь, снова наплодишь.

– Хм, – сосед профессора призадумался. По-видимому, он стал припоминать о тех вещах, что и ему достались даром. – Даром. И слово-то какое. Ведь это же дар. Потерять дар – на самом деле очень страшное событие.

– Да, ты прав, Егорыч. Потерять то, что нажил творческим долгим трудом, конечно же, дело обычное. Грустное, но обычное. А вот потерять дар – настоящая катастрофа. Это хуже войны.

Стаканчики снова наполнились вином. А окружающее их помещение снова обволоклось тишиной. Бывший военный, как мы помним из сцены с Босикомшиным на лестнице, был также и человеком тактичным. Он не стал выспрашивать у профессора, что же такое ценное тот потерял, что за такой дар. А главное, от кого тот дар исходил. Он поднял стакан и решил произнести тост:

– Я хочу выпить за тебя, Егорыч, за тот твой дар, никем и никогда не уворованный, за твой талант. Главное, он у тебя есть. А куда деваются плоды его, нам не следует вопрошать. Яблоня не спрашивает и не жалеет о судьбе яблок. Её дело – плодоносить. За тебя.

– Спасибо, – профессор согласился со сравнением, – философ, ой да философ.

Они чокнулись и выпили до дна.

ГЛАВА 8

– Это что же за погром такой? – хрипловато послышалось из прихожей, – только начала порядок наводить, а он… – голос осёкся: обладательница хрипоты нехотя поймала себя на скрытой неискренности. Может быть, она заранее знала, что порядок – так, для отвода глаз.

Профессор и командир обернулись в сторону человеческого голоса. Вскоре там показались две женщины.

– И дверь не заперта, – продолжил голос то ли с горьким упрёком, то ли с язвительной радостью.

– А, Светлана, – сосед даже почему-то искренне и нормально обрадовался, – мы тут немного по-холостяцки…

– Хорошее ты вино достала, – обратился он к своей жене с доверительной и утвердительной интонацией.

Женщины улыбались: то ли с укоризной, то ли с насмешкой, то ли со снисходительностью. Женская солидарность беспрепятственно и быстро выровняла различное настроение. И мы видим, как улыбки уже светились просто женской добротой.

– Видно, ты работу нашёл? – сказала Светлана с затаённой надеждой и одновременно с разочарованием.

– Нашёл, – сказал профессор.

– Хорошую?

– Замечательную. Завтра же и приступаю. У меня есть оркестр. И очень даже перспективный.

– И я нашёл маленькую работёнку, – сказал командир танка в запасе, – Егорыч, тебе взаправду не нужны бумаги?

– Нет, не нужны.

– Тогда, может быть, отдашь?

– Может быть.

– В дар?

– В дар. Но с условием.