Птица Ночь

(ПЕРЕРЫВ КИНОСЦЕНАРИЯ)

О, как мечтал я о такой любви! Я вижу её, вижу на экране моего проклятого мучительного воображения! Не идеальной, не пасторальной – земной, сложной, пусть даже трагической, но страстной, мощной, сжигающей все другие чувства! Как желал я быть её пленником, её безгласным и радостным рабом! Я был молод, был чист и не страдал от того, что валенки разлезались у меня на ногах, и я шлёпал в опорках по чёрному снегу эвакуации. Мы работали по 16 часов в сутки и ночевали на заводе, и стальные болванки бомб уходили из наших рук, чтобы где-то вдали уничтожать неправедные жизни, но дело было не в этом, совсем не в этом! Я, остриженный парнишка, освобождённый от мобилизации по болезни, мечтал о любви. Я видел её, как редко вижу сейчас. Она не имела облика, лица, плоти, и не воплощалась в образ прекрасной, волнующей девушки. Нет, это было… не знаю, не знаю, что это было, не могу ни описать, ни объяснить… Как нет лица у тревоги, страха, радости – так и у неё… Было ощущение, ясное, видимое ощущение: она здесь! Всем своим хилым телом, запрятанным в драную телогрейку, я чувствовал, как прекрасно это. Прошли долгие, ровные годы, и из тумана выплыл образ нежно сплетённых рук, освещённых колеблющимся красноватым светом. И туман растаял дождём, опустился на землю, обнажив ровное голое поле, пустое до самого горизонта. Но это потом, потом… А тогда…

Вот настала Победа, и Челябинск, завод, голод ушли в воспоминание, вот я вернулся в Москву, встал к станку на «Динамо», я вижу себя в общежитской библиотеке, в углу, за полками, сидящего на табуретке и пишущего торопливым ломким почерком на краю стола. Я много, жадно писал, хотел поступить в Литинститут и верил, что это, всегда стоявшее рядом и сладко терзавшее меня ночами, скоро обернётся восхитительной явью. Так я метался – от искусства к мечте, так я рос, так стал человеком. О нет, я не был книжным червём! И заводские наши застолья слыхали мои оглушительно весёлые песни и тосты – только за здравие! Я был жизнелюб! Боже праведный, как странно, как далеко, как неправдоподобно звучит сейчас: «Я – жизнелюб!» Этот полысевший угрюмый человек, что-то отстукивающий на машинке в ЖЭКе – я! – был жизнелюб!.. Да, девчонки любили меня, любили не так, как, кажется, любят молодые теперь – от постели до постели, а как любят весёлых и умных друзей. Но это (там, за спиной, где у ангелов крылья, и в сердце) не отзывалось долгожданным «да» на зов их чистых губ. До 24 лет я не знал женщины, и не стыжусь этого, как застыдился бы нынешний юноша. А потом – Рая. Нет, даже теперь не поверю я, что этот пронзительно ясный трепет сердца был обманом! Всё было правдой, единственной и прекрасной. Я видел её такой, какой она и была: полной, пышной женщиной из тех, кого зовут «вальяжными», женщиной, от которой ушёл муж, пьяница и подлец, наверное… женщиной, старше меня на три года и старше, опытней в той страсти, о которой я лишь мечтал. Мы стали близки задолго до свадьбы, и туманное видение любви, уже давно будоражившее мою душу, в одну ночь обрело зовущую, нежную плоть. О, я был счастлив, счастлив безмерно, неслыханно счастлив, как не был счастлив никто из нас, разменявших свои мальчишеские сердца на потные пятаки привычного скотства! Я ни в чём не обманывался. Да, моя разведённая Беатриче, моя Джульетта, заведовавшая заводской столовкой, была моей судьбой, и спасибо за это, спасибо милосердным богам.

Она стала моей женой. Жена! Сколько счастливого спокойствия, сколько тихой нежности, ласки, и сколько полуночных вспышек страсти было для меня в этом слове! До сих пор сжимается сердце – это со мной навсегда, не только до могилы, но и за ней.

Вскоре Рая забеременела. Что искусство, что литература, что все премудрости мира против этого тихого чуда! Я стал иным – уже не был больше сопляком, перекати-полем, мальчишкой: я обрёл продолжение в бесконечном мире и смотрел на него глазами хозяина, утвердившего себя на земле. И родился сын! Ну что тут говорить…

И вот, казалось, что все неясные видения, к которым так жадно рвалась моя душа, стали жизнью, прекрасной в своих буднях. Жена. Сын. Любовь. Вершина достигнута, впереди—…

Но что же впереди, друзья мои? Ведь не может человек без того, чтобы не идти к вершине. Если нет её, если позади осталась, то – спуск. Так оно и вышло – в расплату за счастье. Но про это писать не хочу. Больно мне, больно – поймите…

И на экране моей мучительной памяти я вновь вижу Её – без плоти и образа, и вновь тревожит она моё старое сердце, но теперь это во сто крат пронзительней, потому что я знаю, что уже никогда не войдёт в мою обгорелую душу Любовь. Просто не успеет войти…

Ах, фантазия моя разлюбезная! Опять шут его знает куда увела! А ведь хотел эдак плавно перевести любовный диалог Агни и Йердны в обсуждение заговора против Бабушки. Ни хрена не вышло. Что значит – раскрепоститься… Ладно – всё. К делу!

ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ

– Легче всего убрать старого пройдоху – и дело с концом.

– Это само собой, дорогая.

– Занять вашими людьми Квартиру… Сколько у вас солдат?

– Примерно триста пик. Верных. Есть ещё колеблющиеся – эти пойдут, куда ветер дунет.

– Достаточно. За нас стоит пик 100–150.

– Ого!

– Любовь женщины, мой милый – это непобедимое оружие.

– Значит, армия за нас.

– Стянуть надёжные части к Столице вы можете?

– Да, конечно; правда, только в три дня. А вы?

– Все наши в Столице. Разве можно любить на расстоянии?

– Первый день – жизней не жалеть. Кровь, кровь и кровь! Потом сыграем в добродетель и гуманизм.

– Не будет ли это слишком… громко? Представь – сотни солдат у Квартиры, резня на улицах, общий переполох?

– А ты думаешь, всё должно быть тихо?

– Как объяснить народу?

– Гнусный Враг с Каверзного Острова совершил внезапную атаку на Квартиру. Доблестные воины Великой Бабушки отразили коварное нападение и спасли бесценную жизнь Нашей Любимой. Переоденем десяток трупов в какие-нибудь пёстрые тряпки и выставим на всеобщее обозрение: поверженный Враг.

– Ты моё солнышко…

– Агни!

– Да, да, да…

По всем законам здесь бы надо дать описание рассвета. Туман от земли, неясные силуэты леса, светлеющее небо… Но ведь, чёрт побери, нельзя, невозможно, не в человеческих силах описать природу так, чтобы вся она, живая, предстала перед глазами читателя. Вот я прошлым летом взял на дачу Тургенева. Красиво написано, наблюдательность видна, редкостная любовь к природе. А закроешь книжку, выйдешь в лес – мать честная! Да что там книжечки, что всякие описания да расписыванья, пусть хоть самого Ивана Сергеича! Пустяки это всё перед великой Матерью-природой. Только крошечку, малую крошечку может описать сочинитель, да и то не так хорошо, как оно на самом деле есть. И браться за это не стоит. Писатель может лишь напомнить читателю то, что тот сам уже повидал и полюбил – и всё. А попробуй слепому опиши… ну хотя бы обычную берёзу. Не выйдет ни хрена! Значит, нечего разводить пейзажные красоты на бумаге. Надо просто обращаться к памяти читателя: так, мол, и так, дорогие товарищи, представьте себе, что было раннее утро на опушке елового леса; солнце ещё не взошло, и стоял негустой туман – у самой земли. Или: вообразите солнечный полдень, дорогу через поле зрелой пшеницы и тёмную полоску леса справа на горизонте. Видел, знает, представит. А не видел – ну и чёрт с ним, всё равно не поймёт!

Ладно, поехали дальше. Значит, там рассвет, лес, туманчик и прочее в таком духе.

– И всё-таки есть в твоём плане изъян.

– Какой?

– Как объяснить народу, что наши солдаты бьют наших же? Ведь так и будет.

– Чего проще, дорогая. Объявим, что Враг подкупил горстку недостойных наших соплеменников, жалких тщеславцев и отщепенцев.

– У тебя государственный ум, кролик.

– Что? Как ты назвала меня?

– Кролик… Ты ведь этого хотел?

– Знаешь, Агни, а я… я полюбил тебя…

– Молчи, не надо, я боюсь…

– Ты же говорила, что ничего не боишься?

– Да. А сейчас боюсь. В первый раз.

– Значит, я лишил тебя невинности.

– Дурачок…

– Агни, а я думаю о Семье.

– Мы все о ней думаем.

– Нет, не то… Ты ведь не член Семьи?

– Нет, ты же знаешь.

– И я не член…

– На что ты намекаешь?