Птица Ночь

– Я вижу, ты опять испугался… не стоит, сынок. Мы желаем тебе только добра. Ты хочешь жениться на ней?

– Да, но я не понимаю, почему вы…

– Дело в том, что Анири, как-никак, дочь члена Семьи. Хоть и недостойного, но всё же… Не бойся, мы не хотим разлучить вас.

– Но что же тогда?

– Э, пустяки! Великая Бабушка решила простить участников того старого дела, по которому осуждён отец Анири. Ты молод, наверняка не помнишь этого, да и ни к чему тебе эти дрязги. Анири нам нужна как свидетель. Правда, тогда она была мала, но может кое-чем помочь правосудию. Мы быстро отпустим её. Понимаешь, дело деликатное, семейное, не хотелось бы лишнего шума, огласки, кривотолков. Съезди, сынок, за ней, привези тихонько. Лады?

– А это не будет?..

– Никогда!

– Ради Великой Бабушки…

– Да брось ты! Старайся ради себя – так оно лучше. Договорились?

– Я готов.

– Поедешь ты Третьим Шурином. Если всё будет удачно – получишь орден «За Старание». Это – минимум. А там посмотрим…

– Когда ехать?

– Вот это по-нашему, по-деловому, молодец, брат Ясав!

– Брат?! Чем заслужил?

– Всё впереди. А теперь иди, выбери себе пару бизонов в загоне и выезжай. К утру будешь на месте, а завтра к вечеру жду тебя с Анири. Успехов!

13 января

Старый Новый год мы не отмечаем. Лет 10 назад я, было, заикнулся, что, мол, хорошо бы так, по-семейному посидеть, выпить, то да сё. Но Раиса Павловна только фыркнула: вот ещё, глупости, суеверие!

Глупости так глупости, а всё-таки настроение у меня в этот день особое. Не то чтобы праздничное и даже не всегда приподнятое, но какое-то не будничное. Бывает и светло, бывает и грустно… И чего-то хочется… Чего? Чего тебе надо-то, Георгий, потешный ты человек! «То ли севрюжины с хреном, то ли конституционной монархии!» Это я оттого сегодня в хорошем настроении, что начал писать мой роман, и кажется, что-то начинает получаться и, может, станет он моим Посланием?..

…Дописываю заполночь: меня прервали. Выключилось отопление, и температура в квартире упала до восьми градусов. Ну Раиса Павловна, естественно, сразу за телефон; туда-сюда звякнула, кого-то обругала, кому-то пригрозила, и вот – пожалте! – обещали всё срочно исправить. А меня она послала в котельную, так сказать, проконтролировать. Спустился. Там наш котельщик Федот Ефимыч, душа-человек, со своими причиндалами возится. Уголёк подбрасывает, на манометр глядит… И надо отдать ему должное: он в очень достойном состоянии. Как говорится, «не то, чтоб очень пьян, но весел бесконечно». «Здорово, говорю, Ефимыч, что стряслось?» А он так загадочно отвечает: «Давление шалит». Помолчал и объяснил ещё более туманно: «Оно завсегда шалит, как морозы вдаряют»… Ну я не стал добиваться подробного объяснения. Чего мне встревать, если человек и так работает – только мешаться. А он, наверное, от моей компании ещё веселей стал и запел: «Эх, то ли ещё будет, то ли ещё будет, то ли ещё будет, ой-ой-ой». Может, он намекал на что?..

Я вернулся домой. К часу ночи температура поднялась до 15-ти градусов, и я снял пальто. Но всё равно холодно.

…Так на чём же я остановился? Ага, на Старом Новом годе! Есть в этом празднике интересный подтекст: мол, что ни новый год, то и старый. Потому что ничего не бывает в нашей жизни совершенно нового. Всё старое, всё было, было, было…

«…ибо в Законе сказано: «Да живёт каждый по родине своей». Тщеславцы же сии неправедно толкуют, будто родина есть не земля предков, а родня, и потому взывают расторгнуть общинные узы и сойтись по семьям: сын к отцу, брат к брату, племянник к дяде. И на юге Острова семь десятков землепашцев, объявив себя «племянниками», захватили земель множество, а иных общинников, не полюбив, прогнали взашей и назвали худородными. Так же и другие тщеславцы облыжно сказались роднёй и множество земель захватили, а общины порушили. И порешили главы общин пойти на сих прелестников войной и погубили их большое число, а прочих привели к Закону.

…Лето 1638 от сотворения мира.

На третий год недорода случился на Острове великий глад. И множество людишек померло, а иные совсем в нищету впали и покинули земли свои, ища пропитания. А иные тщеславцы стали говорить, будто беды случились оттого, что Закон не блюли и жили по общинам, а не по семьям. И смута велика бысть.

Был Великий Совет глав общин в Священном лесу, и послушались их люди и прогнали тщеславцев, а многих утопили. А хлеба в сиё лето уродилось вдосталь.

…Лето 1641 от сотворения мира.

В сиё лето жито уродилось семь раз, и сошла на людей благодать и прославили они ЗАКОН, и расцвели общины.

…Лето 1643 от сотворения мира.

Ходил по Острову некий тщеславец Лианафан и вновь проповедовал общины порушить, а сойтись по семьям. И за то сожжён».

ЯСАВ (явь)

…Неяркое предвечернее солнце освещало и пыль на дороге, и холёные бока бизонов, влекущих повозку из чёрного дерева, и человека, казалось, дремлющего на ней, и его склонённую голову и руки, чутко держащие поводья; а солнце, медленно спускаясь к горизонту, всё удлиняло и удлиняло тени бизонов, и повозки, и человека, пока не растворило их в сером пространстве степи.

Человек не замечал ничего.

«…Смеющееся лицо Анири, на белый песок набегает лёгкая пена волны и уходит, смывая следы, и Анири, освещённая солнцем, бросается вслед за убегающей волной и настигает её, падая в море с шумом и взрывом брызг, а Римовалс улыбается отечески и говорит: «Брат!», и эхо этого слова несётся по коридорам Квартиры, отражаясь от мраморных стен и множась, множась, и уже звучит повторенное стократно: «Брат, брат, брат!», и угодливо склоняются служащие Дома Справедливости, и шёпотом: «Третий шурин, третий…», и расступаются шлемоносцы, меднорожие, в кроваво-чёрных плащах, и по высокой лестнице навстречу мне бежит белобрысый парень, так похожий на меня, прыгая через три ступеньки, бежит ко мне мой сын».

«Неужели всё это может оказаться обманом, – думал человек, – непонятной интригой, где у меня лишь маленькая, жалкая роль?» Ещё и ещё вспоминал он лицо Римовалса… «Кто мог подумать, что он так прост и добр, – думал человек, – нет, он не обманул меня, не мог обмануть. Семья действительно не хочет огласки. Анири зря всегда так боялась своих великих родственников – её отец был из обиженных, вот он и привил ей все предрассудки говорунов».

«Смогу ли я, – сомневался человек, – управлять людьми с таким же достоинством, с такой же простотой? Третья категория обязывает…» Человек улыбнулся, предвкушая, как он выставит пинком под зад Сынка Лиахима – слишком прыток, теперь он сам себе будет глаза и уши, а Лиахим пусть идёт в уличные вестники…

Бизоны удивлённо задёргали ушами: человек смеялся. Анири никогда, никогда больше не будет работать, её кожа не будет трескаться от песка, а глаза – слепнуть от напряжения! Никогда!

И – снова Анири бежит по воде, по морской пене, по путанице водорослей и кричит, захлёбываясь ветром, кричит неразличимые слова, и я, не слыша себя, отвечаю ей что-то, а волны гладят песок, и кажется им, что следы пропадают навсегда. О Анири, Анири! Мы возвратимся в столицу на повозке из чёрного дерева, и бизоны не посмеют лениться и помчат нас через просторы степей, через овраги и реки, сквозь чистый, юный, солнечный лес, и это будет наше свадебное путешествие…

Человек привстал в повозке и огляделся по сторонам. В сумерках, за границей степи, приближалась полоса леса. Солнце почти скрылось – шёл десятый час, час распускания листьев. Повозка подъехала к лесу. Человек всмотрелся. Что-то было не так. Ближнее дерево было голым, таким же голым, как и две недели назад, когда он проезжал здесь в прошлый раз. Человек сошёл с повозки и медленно, увязая в придорожном мхе, направился к лесу. Голые, голые сучья, голые и сухие, как прошлогодние поленья! Человек бросился в чащу, стал хватать одну ветку за другой – они обламывались, и в его руках оставались сухие прутики. Ещё долго метался человек по лесу, безнадёжно касался ветвей, но везде была та же сушь, та же безжизненность, та же пустота.

Листья не распустились.

И все длинные часы темноты человек гнал повозку через этот мёртвый стылый лес.

14 января

ЯСАВ (сон)

Высокие кроны мои, счастливые мои деревья, золой и углём вернёмся мы в землю, убитые и убийцы, одним прахом станем. И новые деревья взойдут над нами…

Хорошо я всё придумал, и герои мои мне нравятся. Но иногда – не пишется да и всё. Не пишется про задумчивого Ясава, про ещё не понятную Анири, про радушного Римовалса, про дома из жёлтого камня под неярким вечерним солнцем – не пишется!

И вырисовывается на бумаге некая Татьяна Сергеевна, существо, может быть, и более реальное, но гораздо менее интересное, чем мои милые герои. И мелькает иногда крамольная мысль: что какая она, к чёрту, более реальная, если все её приметы – штемпельная подушечка да чернильница-невыливайка с фиолетовыми чернилами… Нехорошо говорю, зло, но вот такая у нас служит женщина.

Сегодня прихожу на работу – навстречу, как всегда, её кислая мина. Она мне, по-моему, немного завидует: раньше работала по моей специальности, да у неё не пошло.

– Неворин, – говорит, – вас к начальнику.

Начальник у нас бреет голову наголо, а усы наоборот – отпускает. Рубашки носит с вышитыми воротниками, а говорит примерно так:

– О, – говорит, – це добре! Прошу, Георгий Андреевич, зробить тую цедулю, бо сегодня маю доклад…

Он, кстати, вовсе не украинец, а просто после войны жил в Запорожье и теперь ему почему-то нравится говорить: «Мы, козаки». Ну не странен кто ж! (Вот опять сбиваюсь на описание постылого! И откуда эта жадность такая?!)