– Трудно спорить. Ну что ж, валяйте. Встретимся через час на «Маяковской»…
Привалившись спиной к стене, я стоял у входа в метро и ждал Лену. Мимо шли люди, очень много людей, и каждый из них, наверное, нес груз забот, не меньший, чем я. Миры, целые миры потоком шли мимо меня. Господи, сколько же может вместить в себя один человек! Миры, прекрасные и унылые, ликующие и мрачные, высокоорганизованные и почти умершие, шли плотной толпой – через двери метро «Маяковская» в часы пик протекает Млечный Путь, целая Вселенная. Люди казались мне громадными, непостижимыми, таинственными планетарными системами, и познать все уголки их природы было невозможно даже с помощью фотонных ракет, которые не знают времени, а подчинены только пространству. Стучит турникет на входе, дверь – вперед, дверь – назад, люди – вверх, люди – вниз. Благодушные Моцарты, обиженные Сальери, усталые трудяги, кипучие лентяи, одинокие красотки, а уродки – нарасхват, смелые воры и осторожные сыщики. Только почему осторожные? Говори уж попросту – испуганный сыщик. Он ведь здорово напугал меня. Ах, как окреп и вырос сегодня мой Минотавр! Он налился моим испугом, как волшебной силой. Сегодня он ведет в счете и потому молчит, довольный, сытый моим стыдом и горечью…
– Купите своей девушке свежие цветочки…
Передо мной стояла цыганка, на левой руке у нее мальчуган, а в правой – целая охапка астр. Астры были фиолетовые, поздние, грустные и остро пахли землей.
– Сколько стоит? – спросил я осмотрительно.
– Всего рубель букетик, – ответила она снисходительно.
– И по-старому рубль букетик стоил…
– Вот ты на старый рубль и купи тех астр, что тогда продавались, – сказала она весело.
Я протянул ей монету, но моя милицейская душа все-таки не выдержала, и я ворчливо сказал ей:
– Лучше работать шла бы…
– А ты спроси у ненаглядной своей, которой цветочки купил: лучше будет, если я работать пойду?
– Та, которой купил, думает, наверное, что лучше, – усмехнулся я и вспомнил, что мы с ненаглядной моей, той, которой цветочки купил, идем делать обыск, и коловращение миров вокруг сделало новый вираж. Елки-палки, глупость-то какая – на обыск с цветочками! Цыганка уцепилась за какого-то толстого дядю, а я стал оглядываться по сторонам в поисках урны, куда можно бросить цветочки, те, которые своей ненаглядной купил, и увидел на первом столбе колоннады Концертного зала Чайковского афишу: «Лев Поляков. Сольный концерт. В программе – Вивальди, Паганини, Боккерини, Сен-Санс…» А Гаэтано Пуньяни не было. Видимо, крепко запоминаются ошибки, которые долгими ночными часами исправляются после оваций в пустом гостиничном номере.
И может быть, поэтому – трудно узреть причинную цепь во взаимодействии людей-миров, – но, возможно, поэтому через афишу поперек размазалась разноцветная, как аспид, полоска с черными жирными буквами: «ОТМЕНЯЕТСЯ»… Билеты можно вернуть в кассу, но они остаются действительными, поскольку «о новом сроке концерта будет сообщено дополнительно».
Придется подождать, товарищи зрители. Гении-скрипачи ведь тоже люди – они могут в день концерта заболеть, у них могут возникнуть «семейные обстоятельства». У них могут украсть инструмент…
– Вы кого-нибудь ждете еще?
Лаврова, засунув руки в карманы плаща, сердито смотрела на меня.
– Только вас, Леночка…
– А это что?.. – Она показала на букет.
– Цветы, – сказал я. – Вам.
Она небрежно кивнула головой – спасибо, будто я каждый день подносил ей букеты. Особенно когда мы отправлялись на обыск. Наверное, это было написано на моем лице, потому что она засмеялась:
– Как все злые люди, вы сентиментальны. Вы хотели бы, чтобы я бросилась к вам в объятия?
– А почему вы так уверены, что я злой человек?
– Не знаю. Мне так кажется.
– А может быть, наоборот? Это у меня маска такая, а на самом деле я тонкий и легкоранимый человек? Где-то даже чувствительный и нежный? И воспитываю семь усыновленных сирот?
– Так ведь не воспитываете же! – махнула она рукой.
– Тоже верно, – согласился я. – А что с Обольниковым?
Она взглянула на меня с сожалением – ей, видимо, хотелось продолжить беседу о моих недостатках. Я бы, может, и не возражал, если бы нам не идти на обыск. А я уже и так сильно устал, спать сильно хотелось.
– На билете есть серия и номер, – сказала Лаврова. – В Управлении пассажирского транспорта мне сказали, что это серия Первого троллейбусного парка…
– Это я уже знаю…
– Тогда не перебивайте, – сердито остановила она. – В парке, в отделе движения значится, что серия ЩЭ-42… выдана на двадцатый маршрут. Разряд билетов 423… выдавался в машине номер 14–76. Водители троллейбусов на конечных остановках маршрута записывают в блокнот движения номера билетов в кассах. На билете, найденном нами, номер 4 237 592. Шестнадцатого октября водитель Ксенофонтов записал на станции «Серебряный бор» в 22:48 номер билета – 4 237 528. Через шестьдесят четыре номера оторвал билет его хозяин. По расчетам Ксенофонтова, это могло произойти на перегоне от остановки «Холодильник» до остановки «Бега». А таксомоторный парк, в котором работает Обольников, находится как раз на этом перегоне.
– Это интересно, – сказал я. – Но шестнадцатого октября он уже…
– …Был в больнице, – закончила Лаврова. – Я помню. Тем не менее пренебрегать этим раскладом мы не можем…
– Не можем. Нам бы для этого кнута еще лошадь подыскать, – сказал я. – Некуда нам этот расклад приложить.
– Так что, обыск не будем делать?
Я подумал минуту, потом сказал:
– Не знаю. Давайте пока просто поговорим с его женой.
– В каком смысле?
– В том, что Обольников сидит себе преспокойно вместе с остальными алкашами в клинике, а обыск мы будем делать у его жены. Ему-то плевать, такие стыда не знают, а ей позор на весь дом – понятых надо звать, соседей. А он и так ее в гроб раньше срока загонит…
Лаврова пожала плечами:
– Вулканический всплеск сентиментальности. Я же говорила…
– Ага, – кивнул я. – Это у меня от злобности. Но тут ничего не поделаешь. Как сказал мне сегодня Иконников, у каждого своя правда.
Мы вошли в подъезд.
– Давайте выкинем цветы, – предложил я.
– Зачем? – Лаврова потянулась на цыпочках и положила букет на какой-то электрический ящик с нарисованным черепом. – Назад пойдем, тогда заберем. А пока их черепушка постережет…
– Вроде и грехов я таких не совершала, чтобы так строго взыскивалось, – устало говорила Евдокия Петровна Обольникова. Руки ее, тяжелые, натруженные, бессильно лежали на столе.
– Евдокия Петровна, мы же вас тоже расспрашиваем не потому, что нам другого занятия не найти, – сказала Лаврова. – Но ваш муж ходил в квартиру к Поляковым…
– Не касаюсь я его, – сказала женщина. – Пропади он пропадом, мерзкий. Все, что мог, отравил, испоганил.
В комнате было удивительно пусто, не обжито. Евдокия Петровна подняла на меня глаза и перехватила, видимо, мой взгляд.
– Смотрите? Сарай наш пустой оглядываете? А что делать? Гена перед самой армией себе куртку кожаную купил, радовался, молодой ведь, – ему, понятное дело, приодеться хочется. Недоглядела я, так этот проклятый унес ее и пропил. Все, что осталось, к дочке перенесла…
– А где же вещи вашего мужа? – спросила Лаврова.