Политические сочинения. Том I. Личность и государство

Я подхожу к одной чрезвычайно специфической параллели между 1884 г. и сегодняшним днем. Это касается расчистки трущоб и реконструкции городов. Британское правительство времен Спенсера на существование убогого перенаселенного жилья ответило введением Законов о жилищах рабочих. Это дало местным властям право сносить плохое жилье и обеспечивать возведение хорошего: «Каков же был результат этой меры? Сокращенный отчет о деятельности столичного бюро работ от 21 декабря 1883 г. показывает, что до сентября этого года бюро, увеличив налоги на один миллион с четвертью, изгнало из жилищ 21 тысячу человек и построило домов на 12 тысяч человек. О помещении остальных 9 тысяч намерены позаботиться в будущем, а пока они остаются без пристанища. И это еще не все… Если мы прибавим к этому 1734 человека, выселенных столичным бюро, то мы найдем, что почти 11 тысяч человек остались без крова и принуждены были разместиться кое-как в уже обветшалых жилищах» (с. 68).

Тех, кто заинтересован в доскональном изучении параллелей <дней Спенсера> с современностью, я отсылаю к книге профессора Мартина Андерсона «The Federal Buldoser» (1964). Процитирую лишь один короткий абзац из его выводов: «Федеральная программа реконструкции городов на самом деле усугубила недостаток жилья для групп с низким доходом. С 1950 по 1960 г. было разрушено 126 000 единиц жилья (большинство из них с низкой арендной платой). По оценкам этого исследования число новых построенных единиц жилья менее четверти числа снесенных, а арендная плата в большинстве новых жилых домов высока. Сравните с чистым приростом предложения жилья на миллионы стандартных домов от частного предпринимательства при минимальном вкладе федеральной программы по реконструкции городов» (с. 229).

В книге Спенсера есть красноречивый абзац, напоминающий его читателям 1880-х годов о том, чем они не обязаны государству: «Не правительству обязаны мы массой полезных изобретений, начиная с заступа и кончая телефоном; не правительство сделало открытия в физике, химии и в других науках, руководящих современными фабрикантами; не правительство выдумало те машины, которые служат для фабрикации различных предметов, для перевозки людей и предметов с места на место и всеми возможными способами содействуют нашему удобству. Все коммерческие операции, распространяющиеся на страны всего мира, вся торговля, наполняющая улицы наших городов, этот мелочный обмен, благодаря которому мы имеем под рукой необходимые в повседневной жизни предметы, – во всем этом нет никакого участия правительства, все это результаты добровольной деятельности граждан, работавших в одиночку или группами» (с. 78). Наши современные этатисты энергично стараются все это изменить. Они отнимают у налогоплательщиков все больше миллионов долларов, чтобы передать их на «научные исследования». Подобная принудительно субсидируемая государственная конкуренция вытесняет из этой феры частные фонды научных исследований, лишая их ресурсов, что со временем угрожает сделать научные исследования государственной монополией. Но сомнительно, что все это в перспективе выльется в больший научный прогресс.

Конечно, денег на «исследования» тратится значительно больше, но они распределяются по сомнительным направлениям: на военные исследования, на разработку все более и более мощных супербомб и другого оружия массового уничтожения, на проектирование сверхзвуковых пассажирских самолетов, разработанных исходя из предположения, что мирные жители должны попадать на места отдыха в Европе или на Карибах со скоростью 1200 или 1800 миль в час, а не всего 600, и какая разница, сколько при этом лопнет барабанных перепонок обывателей или стекол в окнах; и, наконец, на такие штучки в стиле Бака Роджерса[5 - Герой комиксов, важный элемент американской поп-культуры. – Прим. перев.], как высадка человека на Луне (как бы ни захватывало дух от такого успеха) или даже на Марсе. Направления исследования определяются вовсе не тем, что ученые считают самым важным или самым настоятельным, а тем, что, по мнению политиков, произведет наибольшее впечатление на массы.

Совершенно очевидно, что все это подразумевает широкомасштабное растранжиривание ресурсов; очевидно, что государственные бюрократы будут иметь возможность опредлять, кто получит финансирование исследований, а кто нет, и этот выбор будет зависеть либо от произвольных условий вроде тех, которые сегодня используются при оценке кандидатов на государственную службу (этим путем вряд ли отыщешь самые незаурядные умы), либо от хороших отношений получателя гранта с конкретным государственным чиновником, отвечающего за распределение средств. Но наши сторонники государства всеобщего благосостояния, по-видимому, полны решимости поставить нас в такое положение, когда мы будем зависеть от государственной власти даже в отношении нашего будущего научного и промышленного прогресса, либо в положение, когда они по крайней мере смогут правдоподобно утверждать, что мы настолько зависимы. Далее Спенсер показывает, что тот род государственного вмешательства, который он порицает, расносилен не только ограничению частной собственности, но и фактическому отказу от нее: «…смешение понятий, происходящее от того, что обыкновенно смотрят на вопрос с одной только стороны, замечается во всяком законодательстве, которое силой отнимает у одного человека его собственность, чтобы наделить даровыми благодеяниями другого» (с. 90).

Молчаливо подразумеваемое предположение, лежащее в основе всех этих действий, состоит в том, что «на свою собственность, даже на ту, которую он приобрел в поте лица своего, ни один человек не имеет права иначе, как с разрешения общины, и что община может лишить его этого права в той мере, в какой она сочтет нужным. Невозможно оправдать это отобрание имущества А в пользу В иначе, как опираясь на тот постулат, что общество, как целое, имеет абсолютное право на имущество каждого из своих членов» (с. 91).

В последней главе (непосредственно перед «Послесловием») Спенсер приходит к выводу: «В прошлом функция либерализма заключалась в том, чтобы полагать пределы власти королей. Функцией истинного либерализма в будущем будет ограничение власти парламентов» (с. 129). Согласие с некоторыми аргументами «Личности и государства» Спенсера, признание проницательности многих его догадок и удивительной точности его предсказаний политического будущего, не означает, что мы разделяем его позицию целиком и полностью. Само название книги Спенсера было в некотором отношении неудачным. Фраза о «личности против государства» («Man versus the State») неявно подразумевает, что государство как таковое излишне и является злом. Государство, разумеется, абсолютно необходимо для сохранения закона и порядка, а также для содействия миру и общественному сотрудничеству. Но государство, которое узурпировало чрезмерную власть и вышло за пределы своих легитимных функций, супер-государство, социалистическое государство, перераспределительное государство, – словом, государство, по иронии неверно названное «государством благосостояния», – именно такое государство является излишеством и злом, и именно такое государство уменьшает свободу и угрожает истинному благополучию индивидуума. С другой стороны, нам нет нужды принимать «первый принцип» Спенсера (изложенный в 1850 г. в «Социальной статике») для определения функции закона и пределов государства: «Каждый человек свободен делать все, что он хочет, если он не нарушает равной свободы другого человека».

Понятая буквально, эта фраза может быть истолкована в том смысле, что бандит имеет право встать на углу с дубинкой и бить по голове всякого, кто выходит из-за этого угла, – при условии, что он признает право каждой своей жертвы делать то же самое.

Во всяком случае, принцип Спенсера, по-видимому, позволяет причинение любых взаимных неудобств, за исключением насилия. Совершенно верно, что, как указывал Локк, «целью закона является не уничтожение и не ограничение, а сохранение и расширение свободы». Но единственная краткая формула, которую мы можем использовать для описания функции закона, должна быть такой, чтобы максимизировать свободу, порядок и счастье посредством минимизации насилия, жестокости и вреда.

Точное применение всякой столь же простой формулы представляет множество трудностей и проблем. Здесь не место углубляться в них, разве что сказать, что прецедентное право, развившееся из древнего обычая и ста тысяч решений судей, решает эти проблемы веками, и в наш век юристы и экономисты продолжают уточнять эти решения.

Но Спенсер был безусловно прав в главном пафосе своего довода, который по своему существу был доводом Адама Смита и других классических либералов, что двумя неотъемлемыми функциями государственной власти являются: во-первых, защищать страну от агрессии любой другой страны, а во-вторых, защищать индивида-гражданина от агрессии, несправедливости или гнета любого другого гражданина, и всякое расширение функций государственной власти за пределы этих двух главных обязанностей следует тщательно изучать с ревнивой бдительностью.

Другая проблема, по которой мы необязательно согласны со Спенсером, заключается в том, что он полностью отвергал государственные пособия, основываясь на негибком и начетническом применении своей доктрины «выживания наиболее приспособленных». Он был совершенно прав, одобрительно цитируя отчет Комиссии закона о бедных: «…с одной стороны, мы едва ли найдем один устав, касающийся управления общественной благотворительностью, который показал бы результаты, имевшиеся в виду законодателями; наоборот, большинство из них было причиной новых зол и увеличило те, которые они должны были пресечь» (с. 73). Это суждение можно с легкостью применить с еще большей убедительностью к чрезвычайному распространению, расширению и улучшениям мер помощи в наше время.

И все же, хотя проблема помощи в бедности и несчастье не решена, мы не можем черство отрицать, что эта проблема существует. Полностью поручить ее решение частной благотворительности мы тоже не можем. Приведем пример исключительный, но, к несчастью, один из тех, что происходят ежедневно: если на улице задавили ребенка, или если столкнулись два автомобиля, должен иметься быстрейший из возможных порядок действий для того, чтобы немедленно забрать и доставить жертву или жертв в больницу, если это необходимо, прежде чем определять, могут ли они позволить себе оплатить услуги врача и больницы, и независимо от предложения некого доброго самаритянина (который может случиться или не случиться рядом) гарантировать оплату больничного счета.

Разумеется, большая проблема состоит в том, как обеспечить такую чрезвычайную помощь, не позволив ей выродиться в помощь постоянную; как облегчить крайние страдания тех, кто беден не по своей вине (или из-за малой вины), не поддерживая в праздности тех, кто беден в основном или полностью по собственной вине. Формулируя проблему иначе (как я сделал выше): каким образом можно смягчить расплату за неудачу или несчастье, не подрывая стимулы к усилиям и успеху? В каких именно случаях и в какой именно мере участие в разрешении этих проблем должно быть обязанностью государства? За три тысячелетия истории нигде и никакой государственной властью эта проблема так и не была решена удовлетворительным образом. Я не претендую на знание точного решения. Но двойственность проблемы облегчения страданий без разрушения стимулов должна быть четко признана и «консерваторами», и «либералами»; и, во всяком случае, выгода в том, чтобы сформулировать эту проблему откровенно и ясно.

И все же, каковы бы ни были наши сомнения или оговорки, мы в глубоком долгу у Герберта Спенсера за его распознавание оком, более зорким, чем у любого из его современников, угрозы «грядущего рабства», к которому дрейфовало государство их времени и к которому мы сегодня дрейфуем еще быстрее.

    Генри Хэзлит

Альберт Джей Нокк

Новое рабство[6 - Перевод с англ. Т. Даниловой под ред. А. Куряева.]

В 1851 г. Герберт Спенсер опубликовал трактат под названием «Социальная статика, или Изложение законов, обусловливающих счастье человечества»[7 - См.: Спенсер Г. Политические сочинения. В 5 т. Т. II. М., Челябинск: Социум, 2014.]. Помимо других теоретических достижений, в этом сочинении автор подробно разработал фундаментальный принцип, согласно которому общество должно строиться на основе добровольного сотрудничества, а не принудительного и не достигнутого под угрозой принуждения. Одним словом, в противоположность этатизму – принципу, лежащему в основе всех коллективистских доктрин, которые сегодня правят бал повсюду, в этом произведении утверждался принцип индивидуализма, предполагающий сведение к абсолютному минимуму власти государства над индивидом и усиление до максимума социальной власти в противоположность принципу этатизма, который стремится к обратному. Спенсер утверждает, что вмешательство государства в дела индивида должно ограничиваться наказанием преступлений против личности или собственности, признаваемых таковыми «здравым смыслом человечества» (как его называли шотландские философы)[8 - Это то, что право определяет как деяние, преступное по своему характеру (malum in se), в отличие от деяния, преступного в силу запрещения законом (malum prohibitum). Так, к примеру, классифицируются убийство, поджог, грабеж, словесное оскорбление и угроза действием; «здравый смысл» или приговор человечества практически единодушны в рассмотрении их в качестве преступлений. Тем не менее продажа виски, владение золотом и выращивание определенных культур являются примерами malum prohibitum, касательно которых такого всеобщего согласия не существует.], принуждением к исполнению договорных обязательств и осуществлением бесплатного и легкодоступного правосудия. За эти пределы государство выходить не должно; оно не должно накладывать на индивида дополнительных принудительных ограничений. Все, что государство может сделать в интересах общества (единственный способ, которым оно может способствовать постоянному и устойчивому благополучию общества), достигается с помощью этих чисто отрицательных (негативных) вмешательств. Позвольте ему, выйдя за их пределы, попробовать оказать содействие благополучию общества через положительное принуждение гражданина, и любое кажущееся и временное благо будет достигнуто в значительной мере за счет реального и постоянного блага.

Опубликованное единственный раз в 1851 г., это сочинение Спенсера давно стало библиографической редкостью. Его необходимо переиздать, поскольку для философии индивидуализма оно имеет такое же значение, как труды немецких философов-идеалистов для доктрины этатизма, «Капитал» для этатистской экономической теории, а послания апостола Павла для протестантской теологии[9 - В 1892 г. Спенсер опубликовал пересмотренное и исправленное издание «Социальной статики», в котором сделал несколько незначительных изменений и по причинам, известным ему одному, – по причинам, которые так и не были прояснены или объяснены, – он оставил позицию, которую удерживал в 1851 г. и которая наиболее важна для его общей теории индивидуализма. Нет нужды говорить, что каждый в своем праве отказаться от позиции, по какой-либо причине или вовсе без причины, но следует также отметить, что сам по себе отказ от позиции не влияет на ее состоятельность. Он единственно служит постановке предшествующего вопроса о том, состоятельна позиция или нет. Отрицание Галилеем коперниканской астрономии, к примеру, означает самое большее отсылку к повторному рассмотрению системы Коперника. Для непредубежденного ума деятельность Спенсера в 1892 г. предлагает не более, чем та занятая им позиция, которую читатель в 1851 г. рассматривал впервые и выносил собственное решение о ее состоятельности или несостоятельности, в силу предложенных доказательств.]. Однако эта книга мало помогла в деле сдерживания бурного наступления этатизма в Англии, и еще меньше в минимизации пагубных последствий этой тенденции. С 1851 г. и до самой своей смерти в первые годы XX столетия Спенсер время от времени писал статьи отчасти в жанре текущих комментариев на ускорение темпов наспления этатизма, отчасти в жанре разъяснения свой позиции посредством иллюстраций и примеров, а отчасти в жанре пророчеств – оказавшихся поразительно точными – о последствиях огульного замещения индивидуалистического принципа добровольного сотрудничества принципом сотрудничества по принуждению, т. е. этатистским принципом. В 1884 г. он издал четыре статьи из этой серии под названием «The Man Versus The State» («Личность и государство»).

* * *

Особый интерес в наши дни[10 - 1939 г. – расцвет Нового курса в Америке. – Прим. ред.] представляет первое эссе «Новый торизм», демонстрирующее разительный контраст между целями и методами раннего либерализма и либерализма современного. Сегодня мы слышим много разговоров о либерализме, либеральных принципах и либеральной экономической политике. На политической сцене либералами себя величают самые разные люди, а своих оппонентов, они именуют «тори», зарабатывая очки у публики. В общественном сознании либерализм – это воплощенное благородства, тогда как торизм – особенно «экономический торизм» – позорное клеймо. Нет нужды говорить, что содержание этих терминов никогда не подвергается верификации: самозванный либерал завоевывает популярность по номиналу своих заявлений, и точно так же бездумно принимаются меры экономической политики, предлагаемые в качестве либеральных. В этих условиях полезно посмотреть, каков исторический смысл этого термина и насколько согласуются с ним цели и методы современного либерализма, а также, с учетом сказанного выше, насколько современный либерализм имеет право носить это имя.

Спенсер показывает, что везде, где только можно, ранние либералы последовательно отстаивали сокращение принуждающей власти государства над гражданином. Они выступали за сведение к минимуму числа вопросов, в которых государство может насильственно вмешиваться в дела индивида. Они боролись за неуклонное расширение пределов существования, в рамках которых гражданин может заниматься своими делами и организовывать их так, как он считает нужным, без какого-либо контроля или надзора со стороны государства. Либеральные меры экономической и социальной политики, в том виде, как они были задуманы изначально, отражали именно эти цели. Тори же, напротив, выступали против этих целей, и предалагаемые ими меры отражали этот враждебный настрой. В целом, либерал последовательно тяготел к индивидуалистической философии общества, тогда как тори последовательно тяготел к этатистской философии.

Более того, Спенсер показывает, что в практической политике ранний либерал двигался к осуществлению своих целей методом отмены. Он выступал не за принятие новых законов, а за отмену старых. Это самое важное, что следует помнить. Всякий раз, когда либерал видел закон, расширяющий право на принуждение гражданина государством, он выступал за его отмену без замены другим законом. В британском законодательстве таких законов было немало, и когда либералы пришли к власти, они занялись расчисткой этих авгиевых конюшен.

Спенсеру оставалось лишь описывать в близких ему терминах, что он и делает на страницах этого очерка, каким образом во второй половине прошлого столетия британский либерализм полностью перешел на позиции философии этатизма, и, отрекшись от политического метода отмены существующих мер принуждения, стал превосходить тори в создании новых мер принуждения, становившихся все более и более детальными и конкретными. Этот эпизод британской политической истории имеет огромную ценность для американских читателей, так как позволяет понять, насколько близко американский либерализм следует этому курсу. Он позволяет правильно оценить влияние и роль либерализма в задании направления развития нашей общественной жизни на протяжении последних 50 лет и понять к чему привело это влияние, в чем состоят последствия этого влияния, и какие еще последствия можно ожидать в дальнейшем.

Например, этатизм утверждает, что у гражданина нет прав, которые государство обязано уважать, а те права, что у него есть, дарованы ему государством, так что оно может ослаблять или отменять эти права по собственному усмотрению. Эта доктрина – фундамент, без которого не могли бы существовать все бесчисленные номинальные разновидности и формы этатизма, известные в Европе и в Америке под различными названиями: социализм, коммунизм, нацизм, фашизм и т. п. Индивидуализм, проповедовавшийся ранними либералами, отстаивал обратное: он утверждал, что у гражданина есть права, нарушать которые не имеет права ни государство, ни любое другое учреждение. Это основополагающая доктрина; без опоры на нее любая формулировка индивидуализма превращается в макулатуру. Более того, ранний либерализм принимал ее не только как фундаментальную, но и как аксиоматичную, самоочевидную. Можно напомнить, к примеру, что в основу нашей великой хартии, Декларации независимости, положена самоочевидная истина этой доктрины: утверждение о том, что уже по факту рождения человек наделен определенными «неотчуждаемыми» правами и именно «для обеспечения этих прав» люди учреждают правительство. В политической литературе не существует более явно сформулированного отрицания этатистской философии, чем в этом исходном постулате Декларации.

Теперь спросим: в каком направлении дрейфует новейший американский либерализм? К расширению какого типа сотрудничества он стремится: добровольного или принудительного? Направлены ли его усилия на отмену существующих мер государственного принуждения или на придумывание и введение новых? Имеет ли он тенденцию неуклонно расширять или сужать границы, в пределах которых индивид может поступать, как ему заблагорассудится? Предполагает ли он постоянное увеличение или постоянно сокращение поводов государственного вмешательства в дела гражданина? Словом, что? он последовательно демонстрирует: философию индивидуализма или философию этатизма?

Полагаю, ответ очевиден, причем подтверждающие его факты столь общеизвестны, что умножение примеров было бы пустой тратой времени. Взять хотя бы один из наиболее заметных: либералы сделали все возможное, чтобы посредством поправки о подоходном налоге протащить в Конституцию принцип абсолютизма – и добились успеха. Теперь конгресс имеет право не только отнять последний грош у гражданина, но и вводить конфискационное и дискриминационное налогообложение, налоги «для уравнивания богатства» или для любой иной цели. Трудно придумать меру, которая бы шире открывала дорогу для чисто этатистского режима, дав в руки государства столь чудовищный механизм, по сути карт-бланш государственным чиновникам против гражданина. Повторим ее раз: нынешняя администрация составлена из самозваных либералов, и ее курс состоит в непрерывном триумфальном усилении этатизма. В одном из абзацев написанного в 1884 г. предисловия к этим очеркам Спенсер суммирует политическую историю США за последние шесть лет: «Быстро множащиеся диктаторские меры непрерывно стремились сузить свободы индивидов и делали это двояким путем. С каждым годом вводится все больше правил, ограничивающих гражданина в направлениях, где его деятельность прежде не была стеснена, и принуждающих его к действиям, которые он прежде по своему разумению мог предпринимать или нет, и в то же время более тяжкие общественные обременения, главным образом местные, еще более ограничивали его свободу, уменьшая ту долю его заработков, которые он может тратить как угодно ему самому, и увеличивая долю, изымаемую у него, чтобы быть потраченной как то угодно представителям власти» (с. 2).

Вот как близко с 1932 по 1939 г. курс американского этатизма следовал курсу этатизма британского с 1860 по 1884 г. Было бы совершенно уместно (и никоим образом не бесцеремонно) спросить мистера Рузвельта и его присных, учитывая их заверения в собственном либерализме, верят ли они в то, что гражданин имеет какие-либо права, которые государство обязано уважать. Готовы ли они искренне, т. е. не с предвыборными целями, подписаться под основополагающей доктриной Декларации независимости? Если да, то это вызвало бы неподдельное удивление. И все-таки подобное заявление в определенной степени способствовало бы прояснению разницы (если она существует) между «тоталитарным» этатизмом некоторых стран Европы и «демократическим» этатизмом Великобритании, Франции и США. Наличие этой разницы считается само собой разумеющимся, однако сторонники данной точки зрения не дают себе труда объясниь, в чем именно она состоит, а для неангажированного наблюдателя ее существование, мягко говоря, неочевидно.

Спенсер завершает главу «Новый торизм» предсказанием, которое сегодня представляет особый интерес для американских читателей, с учетом того, что оно было написано 55 лет назад в Англии и в первую очередь для английских читателей. Он пишет: «Законы, принятые либералами, привели к такому ужесточению принудительных мер и ограничений, применяемых к гражданам, что среди консерваторов, которые страдают от их агрессивности, усиливается тенденция к сопротивению. Доказательством может служить тот факт, что „Лига защиты свободы и собственности“, в большинстве своем состоящая из консерваторов, выбрала своим девизом фразу „Индивидуализм против социализма“. Поэтому если положение вещей не изменится, вскоре может на самом деле случиться так, что тори будут защитниками свобод, которые либералы попрали в погоне за тем, что они считают народным благоденствием».

В США это пророчество уже сбылось.

* * *

Очерки, следующие за «Новым торизмом», по-видимому, не требуют специального предисловия или объяснений. В основном они посвящены рассмотрению причин, по которым усиление этатизма ведет к быстрому социально-экономическому упадку, и того, почему этот процесс, если его не остановить, вызовет полный распад общества. Все что нужно делать американскому читателю по ходу чтения этих очерков, это проводить параллели с развитием этатизма в США и на каждой странице отмечать силу и точность Спенсерова прогноза, подтвержденного непрерывной последовательностью событий, произошедших со времени написания его эссе. Читатель наглядно увидит, куда эта дорожка завела Англию: социальная власть оказалась полностью изъята и превращена во власть государства настолько, что ныне ее не хватает для оплаты счетов государства, а гражданин находится в положении абсолютного и униженного раба государства. Читатель также поймет, о чем он уже, несомненно, подозревает: в ситуации, сложившейся в Англии, по-видимому, уже поздно что-либо предпринимать. Ничего не даст даже успешная революция (если таковая вообще возможна) против военной тирании, которая собственно и является крайним изводом этатизма. После революции народ будет столь же глубоко пропитан этатистскими идеями, как и до нее, и, следовательно, революция будет не революцией, а coup d’Etat[11 - Государственный переворот (франц.). – Прим. перев.], от которого гражданин не выиграет ничего, кроме простой смены угнетателей. За последние 25 лет мы были свидетелями множества революций, и именно такой вывод следует из их истории. Их итоги – всего лишь впечатляющее подтверждение той великой истины, что правильные действия возможны только тогда,

Личность и государство

Предисловие

В номере «Westminster Review» за апрель 1860 г. была опубликована статья «Парламентская реформа: опасности и меры предосторожности»[12 - См.: Спенсер Г. Политические сочинения. В 5 т. Т. IV: Политические опыты. М., Челябинск: Социум, 2014. С. 308–334.]. В той статье я рискнул предсказать некоторые результаты предлагавшихся в то время политических изменений.

Вкратце ее тезис заключается в том, что несмотря на все принятые предосторожности, за расширением свободы по форме последует сокращение свободы по сути. С тех пор не произошло ничего, что заставило бы меня изменить высказанное мнение. С того времени законодательство эволюционировало в предсказанном направлении. Быстро множащиеся диктаторские меры постоянно сужали свободы индивидов, делая это двояким путем. С каждым годом вводилось все больше правил, ограничивающих гражданина там, где его деятельность прежде не была стеснена, и принуждающих его к действиям, которые он прежде мог предпринимать или не предпринимать по собственному усмотрению, и одновременно более тяжкие общественные обременения, главным образом местные, еще более ограничивали его свободу, уменьшая долю его заработков, которую он может тратить по собственному желанию, и увеличивая долю, изымаемую у него, чтобы быть потраченной по желанию представителей власти.

Причины описанных выше последствий, действовавшие в то время и продолжающие действовать сегодня, судя по всему, лишь усиливаются; я обнаружил, что выводы, сделанные в отношении этих причин и следствий оказались верными, что подвигло меня сделать аналогичные выводы относительно будущего и как можно сильнее акцентировать их, чтобы хоть таким способом привлечь внимание к надвигающимся несчастьям.

Именно в этих целях написаны четыре нижеследующие статьи, первоначально опубликованные в «Contemporary Review» в феврале, апреле, мае, июне и июле текушего года. Чтобы ответить на критику и устранить некоторые возможные возражения, для настоящего издания написано послесловие.

    Бейсуотер, июль 1884 г.

I

Новый торизм

Большинство тех, которые считаются теперь либералами, – это тори нового типа. Вот парадокс, который я хочу оправдать. Чтобы доказать это, я должен сначала представить, чем были обе эти политические партии вначале, а затем я попрошу читателя извинить меня, если напомню ему уже знакомые факты, так как я иначе не могу хорошо объяснить, в чем состоит самая суть истинного торизма и истинного либерализма.

Если мы вернемся к эпохе, предшествовавшей возникновению этих названий, то мы увидим, что обе политические партии представляли собой два противоположных типа социальной организации: тип воинствующий и тип промышленный. Первый нашел себе выражение в государственном режиме, общем почти для всех стран в древние времена; второй – в режиме соглашения, контракта, распространившемся в наше время, главным образом, среди западных наций и в особенности в Англии и Америке. Если мы употребим слово «кооперация» не в тесном, а в более обширном смысле, в смысле соединенных усилий всех граждан при какой бы то ни было системе управления, то режимы эти можно будет определить так: один – это система насильственной кооперации, а другой – система кооперации добровольной. Типичный строй первой системы мы видим в регулярной армии, все единицы которой в разных чинах должны выполнять приказания под страхом смертной казни и получают пищу, одежду и плату по произвольному распределению; типичный строй второй системы представлен армией производителей и потребителей, которые входят между собой в соглашение и за определенную плату оказывают определенные услуги и которые, по желанию и по предварительному заявлению, могут вовсе выйти из организации, если она им не нравится. В течение социальной эволюции Англии различие этих двух, неизбежно противоположных форм кооперации выступало постепенно; но гораздо раньше того, как названия «тори» и «виги» вошли в употребление, можно было уже констатировать наличность этих двух партий и заметить до известной степени их отношение к милитаризму и к индустриализму. Известно, что в Англии, как и в других странах принудительной регламентации, характеризующей кооперацию при правительственном (государственном) режиме, сопротивление оказывалось обыкновенно населением городов, состоявшем из ремесленников и купцов, привыкших к кооперативной работе при режиме соглашения, тогда как кооперация при государственном режиме, обязанная своим происхождением и устройством постоянным войнам, удержалась в сельских местностях, где жили прежде военачальники и их подчиненные, у которых сохранялись старые идеи и традиции. Более того: этот контраст в политических тенденциях, проявившийся раньше, чем ясно определилось различие между принципами вигов и ториев, продолжал выступать и впоследствии. В эпоху Революции[13 - В эпоху Революции… – то есть во времена Славной революции 1688 г., государственного переворота в Англии, когда сторонники парламента свергли короля Якова II Стюарта с помощью голландской армии во главе со штатгальтером Вильгельмом III Оранским, который и стал королем Англии.], «в то время как села и маленькие города находились в руках ториев, большие города, промышленные области и торговые порты служили крепостями для вигов». Доказывать, что, за немногими исключениями, положение это существует и поныне – излишне.

Таков был, сообразно с их происхождением, характер обеих партий. Посмотрим теперь, как этот характер проявлялся в их первых действиях. Вигизм начался сопротивлением Карлу II и его клевретам, старавшимся восстановить неограниченную монархическую власть. Виги «рассматривали монархию как гражданское учреждение, установленное нацией для блага всех ее членов», тогда как для ториев «монарх был посланником Неба». Одна из этих доктрин заключала в себе убеждение, что подчинение королю было условно, другая, что оно абсолютно. Говоря о виге и тории, какими их представляли себе в конце XVII в., т. е. лет за пятьдесят до выхода в свет «Рассуждения о партиях», Болинброк говорит: «Наследственное, священное, неотъемлемое право, преемственность его в прямом колене, пассивное повиновение, непротивление, рабство и иногда также папизм – вот понятия, которые во многих умах соединялись с представлением о тории и которые считались несовместимыми с представлением о виге».

Если мы сравним эти описания, то увидим, что в одной партии преобладало стремление противодействовать принудительной власти короля над подданными и уменьшить ее, а в другой – желание удержать или даже увеличить эту принудительную власть. Это различие в стремлениях, различие, превосходящее по своей важности все политические различия, обнаруживается тотчас же в действиях обеих партий. Принципы вигов выразились в habeas corpus акте[14 - Принципы вигов выразились в habeas corpus акте… – лат. habeas corpus, буквально «ты должен иметь тело», содержательно – «представь арестованного лично в суд» – издревле существовавшее понятие английского права, которым гарантировалась личная свобода. До акта 1679 г. выпуск постановления habeas corpus предоставлялся на усмотрение судей, не обладавших независимостью. В 1679 г. был издан Хабеас корпус акт, которым интересы личности ограждались от королевского произвола.] и в мероприятии, ставившем судей в независимое от короны положение, в отвержении билля, требовавшего, чтобы законодатели и административные служащие связывали себя присягой ни в каком случае не сопротивляться королю оружием; эти же принципы впоследствии выразились в билле, имевшем целью оградить подданных от враждебных действий монархической власти. Все эти акты имели по существу одинаковое значение: они ослабляли принцип обязательной кооперации в общественной жизни и укрепляли принцип добровольной кооперации. Замечание Грина по поводу периода, в течение которого виги находились у власти, после смерти Анны, показывает, что политика этой партии имела то же общее направление, как и в предшествующую эпоху: «Прежде чем протекло пятидесятилетие их власти, англичане уже забыли, что возможно было преследовать людей за религиозные убеждения, отменить свободу печати, вмешиваться в применение правосудия или управлять без парламента».

А теперь, оставив в стороне период войны в конце XVIII и начале XIX в.[15 - …оставив в стороне период войны в конце XVIII и начале XIX в… – английские войны этого периода включают: войну за независимость США (с 1775 г.), с Францией (1792–1802, 1803–1814), англо-американскую войну (1812–1814).], в течение которого личная свобода потеряла бо?льшую долю завоеванной области, и когда ретроградное движение к социальному типу милитаризма проявилось в различного рода принудительных мерах, начиная с тех, которые насильственно овладевали людьми и собственностью граждан и пытались обуздать печать, – припомним общий характер всех изменений, произведенных вигами или либералами, когда восстановление мира дало возможность воскресить промышленный режим со свойственным ему строем[16 - …восстановление мира дало возможность воскресить промышленный режим со свойственным ему строем – закон о запрещении рабства – 1807 г., отмена запрета на рабочие союзы – 1824 г., акт об эмансипации католиков – 1829 г.]. Под возрастающим влиянием вигов законы, запрещавшие ассоциации рабочих, были отменены так же, как и законы, ограничивавшие свободу их перехода с места на место. Упомянем также и закон, по которому диссиденты могли веровать, во что хотели, не подвергаясь гражданским наказаниям, и закон, позволявший католикам исповедывать свою веру, не теряя известной доли своей свободы. Область свободы расширилась благодаря актам, запрещавшим покупать негров и держать их в рабстве. Монополия Ост-Индской компании была уничтожена, а торговля с Востоком объявлена свободной для всех. Благодаря Биллю о реформе и Биллю о муниципальной реформе[17 - Благодаря Биллю о реформе и Биллю о муниципальной реформе… – билль о парламентской реформе (о расширении избирательного права) впервые представлен в 1819 г., принят в 1832 г., билль о муниципальной реформе принят в 1835 г.] число граждан, не имеющих представителей, было уменьшено, так что, как с общей, так и с местной точки зрения, масса менее страдала от принуждения со стороны немногих. Диссентеры, отколовшиеся от англиканской церкви, были избавлены от подчинения церковной форме брака, получив возможность жениться по чисто гражданскому церемониалу. Позднее явились уменьшение и отмена ограничений при покупке иностранных товаров и при пользовании иностранными судами и моряками, а еще – позднее отмена стеснительных для прессы постановлений, изданных прежде всего для того, чтобы помешать распространению мнений. Нет никакого сомнения, что все эти изменения, были ли они сделаны либералами или нет, совершены были сообразно с провозглашаемыми ими принципами.

Но зачем перечислять давно известные всем факты? Единственно затем, что, как мы уже сказали, необходимо напомнить читателю, чем был либерализм в былые времена, дабы он видел, насколько он разнится от так называемого либерализма нашего времени. Мы считали бы излишним перечислять одну за другой все эти различные мероприятия для того, чтобы показать их общий характер, если бы они в наше время уже не были забыты. Мы забыли, что так или иначе все эти истинно либеральные перемены уменьшили обязательную кооперацию в социальной жизни и увеличили добровольную. Мы забыли, что в том или другом смысле они уменьшили область правительственной власти и увеличили поле действия, где каждый гражданин может свободно действовать. Мы потеряли из виду ту истину, что либерализм обыкновенно защищал свободу личности против принудительного действия государства.

И теперь мы должны спросить себя: каким образом либералы потеряли из вида эту истину? Как могло случиться, что либеральная партия, приобретая все большую и большую долю власти, делалась все более и более принудительной в своих законодательных мерах? Как случилось, что, опираясь на свое собственное большинство, или же косвенно, путем содействия, оказываемого ею в некоторых случаях большинству партии своих противников, либеральная партия в широких размерах присвоила себе право руководить действиями граждан и, следовательно, уменьшать область, в которой эти действия были свободны? Каким образом объяснить это смешение понятий, которое заставило партию в стремлении к тому, что кажется общественным благом, отбросить метод, который в былые времена помогал ей служить этому общественному благу?

Хотя на первый взгляд и кажется, будто невозможно объяснить себе эту бессознательную политическую перемену, мы найдем, однако, что это произошло вполне естественно. Принимая во внимание мысль, которая обыкновенно преобладает в политических вопросах, и настоящие условия, нельзя было и ожидать ничего другого. Чтобы доказать справедливость этого мнения, необходимо войти в некоторые предварительные объяснения.