Маскарад, или Искуситель

– Кто ваш осведомитель? Умоляю, – несколько холодно.

– Человек по имени Рингман.

– Не знаю такого. Но, несомненно, многие люди знают нашу компанию, но их не знает наша компания; таким же образом один человек может знать другого, который неизвестен ему. Вы этого Рингмана давно знаете? Старый друг, я полагаю. Но прошу прощения, я должен оставить вас.

– Останьтесь, сэр, это… этот пакет…

– Доля?

– Да, он немного не в порядке, возможно, но…

– Дорогой мой, вы думаете о выполнении какой-либо сделки со мной, не так ли? Учитывая мою должностную компетенцию, я не могу доверять вам. Это трансфертная книга, вот она, – держа её так, чтобы надпись была на виду. – Вы откуда знаете, что это не подделка? И если я лично не знаком вам, то как вы можете доверять мне?

– Потому, – знающе улыбнулся добрый торговец, – что если бы вы не отличались от меня, то будьте уверены, что вы едва ли бы выказали мне недоверие.

– Но вы не проверили мою книгу.

– Зачем это делать, если я уже готов поверить, что она – то, что нужно?

– Но вы-то хорошо это знаете. Это предполагает сомнения.

– Сомнения, может быть, их можно предположить, но не знание; поскольку, исследуя книгу, я должен буду думать, что знаю уже больше, чем прежде; и если это подлинная книга, то я уже готов так думать; а если это не так, то я никогда не видел истинную и не знаю, на что она должна быть похожа.

– Вашу логику я не буду критиковать, но вашей уверенностью восхищаюсь, и искренностью тоже; шутливый метод я использовал, чтобы вытянуть истину. Достаточно того, что мы подойдём к вон тому столу, и если имеется дело, в котором при моём частном или должностном положении я могу помочь вам, то прошу командовать мною.

Глава XI

Всего лишь страница или около того

Сделка завершилась, оба всё ещё оставались сидеть, погрузившись в известный разговор в той степени доверия, что находится на грани полного сочувствующего молчания и утончённых изящества и роскоши, не затрагивающих добрые чувства. Своего рода общепринятый стереотип предполагает, что во время истинного дружелюбия стоит всё время побольше произносить дружеские слова, нежели всё это время делать дружеские дела. Истинное дружелюбие, как и истинная вера, пребывает в виде, не зависящем от дел.

Далее добрый торговец, взгляды которого задумчиво упирались в оживлённые столы, стоящие вдали, рассеял чары, сказав, что от зрелища перед ним вряд ли можно будет определить, что являют собой другие части корабля. Он сослался на прецедент, с которым случайно столкнулся час или два назад, где сморщенный старый скупец, одетый в старый севший молескин, улёгся, как инвалид, на голой доске в эмигрантском отсеке, нетерпеливо цепляясь за жизнь и прибыль, хотя и задыхаясь от удушья, а иначе он мучился бы от мысли, что смерть или некий другой беспринципный вор-карманник стали бы средствами его потерь; во время этого недолгого времени, спасая лёгкие и кошелёк, он не желал знать и желать ничего, кроме них; его рассудок, никогда не поднимавшийся выше формы, был теперь почти полностью расстроен. До такой степени, воистину, он не имел веры во что-либо, что даже свои пергаментные бонды для лучшей сохранности от зубов времени он уплотнил и запечатал, как бренди, в оловянном хранилище для алкоголя. Достойный человек довольно долго пересказывал удручающие его подробности. И при этом его радостный компаньон полностью не отрицал, что тут может присутствовать точка зрения, при которой такая крайность ищет уединения, и представленная человеческим разумом особенность в целом не приветствуется, как вино и маслины после обеда. Однако он не остался без вознаграждающего соображения, что в целом привлёк своего компаньона к показу того, как добродушным, окольным способом можно намекнуть на несколько желчную сентиментальность. Природа, он добавил, по словам Шекспира, имеет еду и отруби, и грамотно отобранные отруби, по-своему, не стоит осуждать.

Другой не был расположен судить о мыслях Шекспира, но едва ли допустил бы уместность применения в этом случае намного меньшего комментария. Потому после некоторого дальнейшего сдержанного обсуждения жалкого скупца оба сошлись на том, что книги Шекспира не совсем гармоничны, и торговец сослался на другой прецедент, который случился из-за негра-калеки. Но его компаньон предположил, что, так или иначе, предполагаемые трудности этого предполагаемого неудачника могли бы существовать скорее в жалостливых глазах наблюдателя, чем в реальности наблюдаемого. Он ничего не знал о калеке, не видел его, но рискнул предположить, что, если бы он мог постичь реальное состояние его сердца, он нашёл бы его почти столь же счастливым, как и большинство людей, пусть даже не наполненным таким же счастьем, как, фактически, сам рассказчик. Он добавил, что негры по своей природе особенно весёлая раса; никто никогда не слышал о доморощенных африканских Циммермане или Торквемаде; и ещё то, что даже из религии они удалили всю мрачность; в своих весёлых ритуалах они танцевали и, как говорится, на самом деле подрезали крылья голубям. Это было невероятно, но именно поэтому этот негр, низведённый до своего состояния, когда-то мог быть подвергнут усечению ног согласно законам забавной местной философии.

Поставленный снова в тупик, добрый торговец мог бы и воздержаться, но решился всё же упомянуть третий случай, того же человека с пером, чья история, как упоминалось отдельно, подтверждалась и дополнялась свидетельством известного человека в сером пальто, которого впоследствии встретил торговец; и сделал он это теперь, не пряча подробностей, раскрытых вторым осведомителем, чья деликатность уберегла самого неудачника от касательств его личности.

Но именно так добрый торговец, возможно, смог воздать большую благодарность человеку с пером, чем та история, которую мы рискнём пересказать другими словами, не преследуя этим какой-либо иной цели.

Глава XII

История Неудачника, в которой, возможно, собраны все обстоятельства того, справедливо или нет он был наделён своими правами

Оказалось, что у Неудачника была жена, и такой аномально порочной природы, что ею почти овладел метафизический любитель породы нашей, дабы усомниться, является ли человеческий облик во всех случаях неопровержимым отражением человеческого характера, или что иногда этот облик не оказывается разновидностью не связанного обещанием равнодушного сосуда, или же, раз и навсегда опровергая высказывание Тразия (необъяснимо полагая, что он сам был столь же хорошим человеком), что «она из тех, кто, ненавидя недостатки, ненавидит человечество», которое не должно при самозащите использовать ради разумного принципа, что ничего, кроме добродетели, не является исключительно человеческим свойством.

Гонерилья была молодой, гибкой и стройной, слишком стройной, воистину, для женщины с естественным розовым цветом лица, которое было очаровательно, но лишь из-за особой твёрдости и белизны, как у застывших цветов на керамических изделиях. Её волосы имели тёмно-каштановый цвет, но она открывала лишь короткие завитки повсюду вокруг своей головы. Её индейская фигура не оказывала расслабляющего эффекта на её бюст, в то время как её рот можно было бы считать симпатичным, не имей он следа усиков. В целом, при помощи ресурсов туалета, её появление ещё издали было таким, что некоторые, возможно, считали её, во всяком случае, довольно красивой, хотя красота была весьма специфической и подобной кактусу.

Счастье Гонерильи состояло в том, что её весьма поразительные особенности были ограничены личностью, а именно характером и вкусом. Мало кто едва мог обнаружить, что, имея естественную антипатию к таким вещам, как грудка цыплёнка, или заварной крем, или персик, или виноград, Гонерилья всё же могла тайно приготовить сносный обед из твёрдых крекеров и ломтиков ветчины. Ей нравились лимоны, и единственным видом леденцов, которые она любила, были небольшие высушенные палочки из голубой глины, которые она тайно носила в своём кармане. Кроме того, у неё был крепкий, стойкий организм, как у скво, и такой же стойкий дух и решительность. Некоторые другие её черты были аналогичны тем, что принадлежат женщинам в дикой жизни. Хотя она и была гибкой, она всё же любила полежать, но случаи немощи смогла вынести, как стоик.

Она также была молчалива. С раннего утра приблизительно до трёх часов дня она редко разговаривала – это время смягчало её, по общему мнению, низводя до разговора с человечеством. Во время пауз она мало двигалась, но смотрела и удерживала взгляд своими большими стальными глазами, которые её враги назвали холодными, как у каракатицы, но некоторыми описывались как глаза газели; Гонерилья была не без тщеславия. Те, кто думал, что они лучше всего знали её, часто задавались вопросом, какое же счастье могло взять от жизни это существо, если оно не уделяло внимания иному наслаждению, кроме как очень лёгкому причинению боли тем, кто её окружает. Те, кто пострадал от странного характера Гонерильи, мог бы использовать одну из тех же гипербол, согласно которой обиженный решался назвать её некой жабой; но её злейшие клеветники никогда бы не посмели ни при каком демонстративном осуждении обвинить её в том, что она была подхалимом. По большому счёту, она обладала достоинством, состоявшим в независимом мышлении. Гонерилья считала лестью намёки на похвалу даже отсутствующим, и даже если они того заслуживали, но честностью – дать оценку ошибкам людей прямо им в лицо. Это мышление было преступным, но оно, конечно, не было страстью. Страстью человеческой. Как ледяной кинжал, Гонерилья резко наносила удар и застывала, – так, по крайней мере, говорили; и когда она видела человека откровенного и невинного, которого доводила до слёзного волнения под воздействием своих чар, то, согласно той же самой силе, внутри себя она жевала свою голубую глину, и вы могли бы заметить, что она хихикала. Эти особенности были странными и неприятными, но другие предполагали, что она действительно была непостижима. В компании у неё появлялась странная манера тронуть, как бы случайно, руку миловидного молодого человека, и казалось, что она приходила в тайный восторг от этого человеческого удовлетворения, поскольку, как говорится, передавала ему свою злость; или же что-то ещё было в ней не столь примечательное, но столь же скверное и остававшееся загадкой.

Само собой разумеется, каким же бедствием было для Неудачника, когда, занятый беседой в компании, он внезапно видел свою Гонерилью, дарующую свои таинственные прикосновения, особенно в таких случаях, где их странность воздействовала на задеваемого человека и из-за приличия запрещала ему подразумевать интригу, как пятно, способное стать предметом обсуждения в обществе. Также в этих случаях Неудачник впоследствии никогда не мог долго выносить вида задетого молодого джентльмена, боясь потери самообладания при встрече от более или менее многозначительного взгляда. Он до дрожи избегал молодого джентльмена. Поэтому для мужа прикосновения Гонерильи возымели действие страшного языческого табу. Вместе с тем Гонерилья не терпела никакого упрёка. Так, в благие времена он в осторожной манере и весьма деликатно рискнул затеять мягкий задушевный разговор с целью прозрачно намекнуть на эту сомнительную привычку. Она предугадала его мысль, но своим холодным, равнодушным голосом сказала, что было бы глупо говорить о фантазиях, тем более глупых, но если Неудачнику нравится по-супружески радовать свою душу такими химерами, то они могут подарить ему много супружеских радостей. Хотя всё это было печально, – коснись этого – всё мог бы, возможно, перенести Неудачник, добросовестно помнящий свою клятву: лучше или хуже – лишь бы только любить и лелеять свою дорогую Гонерилью, пока добрые небеса могут хранить её для него, – но затем в конце концов случилось так, что дьявол ревности вошёл в неё, спокойный, липкий, как пирожное, дьявол, поскольку никто другой не мог завладеть ею и объектом этой безумной ревности, её собственным ребёнком, маленькой девочкой семи лет, утешением и любимицей её отца; когда он увидел Гонерилью, искусно мучающую невинную малышку и затем лицемерно по-матерински играющую с ней, многострадальный Неудачник уступил дорогу пациенту. Зная, что она не призналась бы, не исправилась бы и могла бы, возможно, стать ещё хуже, чем она была, он решил, исполняя отцовский долг, удалить от неё ребёнка; но, любя его так, как он хотел, он не мог сделать этого, не отправив себя самого во внутреннее изгнание, что, хотя это было трудно, он и сделал, после чего все женщины в округе, кто до настоящего времени совсем мало восхищался дамой Гонерильей, с негодованием обрушились на мужа, который, не обозначив причину, смог сознательно удалить жену из семейного лона и одновременно обострить ей жало, лишая её утешительных объятий её отпрыска. Ко всему этому чувство собственного достоинства, совмещённое с христианским милосердием к Гонерилье, долго сохранялось у безмолвного Неудачника. И хорошо, что так продолжалось до того момента, пока он, доведённый до крайности, не намекнул ей о каком-то случае, в душе не веря в него; в это время Гонерилья объявила всё, что он сказал, злонамеренной выдумкой. Задолго до этого по предложению некоторых женщин, отстаивающих свои права, уязвлённая жена возбудила иск и благодаря способному советнику и любезному свидетельству настолько преуспела в этом деле, что не только вернула себе опеку над ребёнком, но и получила такую компенсацию при разводе, что разорила Неудачника (так он утверждал); кроме того, благодаря юридической помощи, которой она воспользовалась, произвела судебное уничтожение его частной репутации, что сделало его ещё более печальным, отчего неудачник придумал перед судом свой самый мудрый план, такой же прекрасный, как самое христианство, который бы, кроме того, не противоречил, как он считал, сути вопроса и должен будет продвинуть дальше заявление об умственном расстройстве Гонерильи и который мог бы с минимальным самоунижением и ненавистью к ней показать при своей защите те обстоятельства, которые привели к его удалению от радостей брака и в конечном итоге появлению желания отвергнуть это обвинение, происходящее из-за психического расстройства от фатального отвращения к нему самому, особенно когда среди прочего он ссылался на её таинственные доктрины. Напрасно старался его адвокат, стремясь устранить психическое расстройство ради того, чтобы в нужный момент убедить его держаться иначе, считая, что такая, как Гонерилья, является нормальной, что иное было бы возведением клеветы на женщину. А это и была клевета. И всё случившееся с Неудачником впоследствии не помешало намерениям Гонерильи поставить на нём несмываемое клеймо сумасшедшего, отчего он сбежал и был теперь невинным изгоем, несчастно блуждающим в Большой долине Миссисипи с пером на своей шляпе из-за утраты его Гонерильи; но поскольку он недавно увидел бумаги, утверждавшие, что она была мертва, то решил, что надлежит надеть предписанный в таких случаях знак траура. За несколько прошедших дней он попытался заставить деньги полностью вернуться к его ребёнку и совсем не сейчас начал заниматься недостающими фондами.

И вот сейчас всё это, с самого начала, добрый торговец не мог не считать довольно тяжким бременем для Неудачника.

Глава XIII

Человек в дорожной кепке проявляет щедрое человеколюбие и попутно, как оказывается, доказывает, что он является одним из самых логичных оптимистов

Несколько лет назад серьёзный американский учёный, будучи в Лондоне, заметил на тамошней вечеринке одного самодовольного щёголя с абсурдной, как ему показалось, лентой в отвороте его костюма, исполненного умных шуток, настолько восхитительных, насколько присутствующие были расположены ими восхищаться. И весьма велик был саван его презрения; но так вышло, что скоро он оказался в углу с этим нахалом, вступил с ним в беседу и, оказавшись весьма плохо подготовленным против остроумия нахала, оказался полностью побеждённым и, впоследствии пошептавшись с другом, выяснил, что нахал оказался почти столь же известной личностью, как и он сам, будучи не менее важным персонажем, чем сам сэр Хамфри Дэви.

Вышеупомянутый анекдот приведён здесь как простое средство, предвосхищающее напоминание читателям о том, что вид весёлого легкомыслия или того, что может сойти за него, до настоящего времени в большей части проявлявшийся у человека в дорожной кепке, возможно, оказался привлекательным из-за более или менее поспешной его оценки; и потому такие читатели при обнаружении того же самого человека теперь будут способны к философским и гуманитарным дискурсам – ни одной простой пары случайных предложений до этого времени не прошло без единогласной поддержки в течение почти всего заседания, – а потому они не смогут, как американский гость, вслед за этим прийти к какому-либо удивительному открытию, несовместимому с их собственным хорошим мнением об их предыдущей проницательности.

Когда повествование торговца закончилось, его слушатель не отрицал ничего в той степени, в какой это затрагивало его самого. Он надеялся, что в рассказике Неудачник надлежащим образом не изучен. Но он попросил рассказать, в каком настроении тот встречал свои предполагаемые бедствия. Он пребывал в унынии или в вере?

Торговец, возможно, не принимал в расчёт последнего вопроса, но ответил, что, если и был Неудачник должным образом подготовлен к своим несчастьям или нет, но был момент, когда он мог сказать за самого себя, что он был повержен, но держался образцово – из-за того только, что, насколько известно, он воздерживался от любых односторонних размышлений о человеческом совершенстве и человеческом правосудии, но в нём была заметна чёткая дисциплина, и временами он бывал в меру жизнерадостным.

Другой на это заметил, что с тех пор, как Неудачник показал пример, абсолютно не согласующийся с точкой зрения человека, его природа оказалась лучше, чем человеческая натура, и она в основном соответствовала его благоразумию (так же как и благочестие, которое при предполагаемом разубеждении тоже становилось весьма заметно), отчего он от филантропии при кратковременном волнении опускался до уровня мизантропов. Собеседник не сомневался также, что на такого человека с его опытом, в конце концов, полностью и благотворно подействовала бы смена обстановки, ведь до сих пор случавшиеся потрясения его веры подтверждали это и сковывали его. Что, конечно, имело бы место, если б Неудачник, наконец, остался удовлетворённым (поскольку рано или поздно так, вероятно, и случилось бы) и если б отвлечение его внимания от его Гонерильи, при всём к нему уважении, не превратилось бы в игру тщеславия. Во всяком случае, описание леди нельзя было по справедливости не расценить как более или менее преувеличенное и до сих пор несправедливое. Правда, вероятно, состояла в том, что она была женой с некими изъянами, смешанными с некими красотами. Но когда изъяны открылись, её муж, совсем не знаток женской природы, попытался использовать произошедший с нею казус вместо чего-то намного более убедительного. Последовал его отказ от заверений и обручения. Акт удаления от неё казался при данных обстоятельствах весьма резким. Короче говоря, имелись, вероятно, маленькие недостатки с обеих сторон, более чем уравновешенные большими достоинствами, и тут нельзя было спешить с суждением.

Когда торговец, странно сказать, выступил против таких спокойных и беспристрастных взглядов и снова с некоторой теплотой выразил сожаление о случившемся с Неудачником, его компаньон не без серьёзности остановил его, сказав, что он никогда не сделал бы так, разве что в наиболее исключительном случае, при признании существования незаслуженного страдания, более долгого, чем предполагалось, вызванного безраздельными стараниями грешника, и такой допуск был по меньшей мере неблагоразумен, отчего для некоторых это могло бы оказать неблагоприятное воздействие на их самые важные убеждения. Не то чтобы эти убеждения вполне закономерно находились под таким влиянием. Ведь обычные явления жизни в природе вещей никогда не могли твёрдо проходить одним путём и пересказывать одну и ту же историю про флаги при пассате; следовательно, если бы признание Провидения, скажем, в любом случае зависело от таких перемен, как каждодневные события, то степень этого признания в рассудительных головах подверглась бы колебаниям – сродни колебаниям фондовой биржи во время долгой и сомнительной войны. Тут он поглядел в сторону своей трансфертной книги и после краткой паузы продолжал. Это было сутью правильного признания божественной природы, как правильного убеждения человека, как того, что основывалось совсем не на опыте, а на интуиции и что возвышалось над погодными зонами.