Иркутъ Казачiй. Зарево над Иркутском

Два офицера, полковник и штабс-капитан, со жгутами аксельбантов на плечах, слушали премьер-министра с плохо скрываемой скукой, видать, со своими речами он им порядком надоел, как горькая редька. Но смотрели преданно – это какой же глупец столь спокойного и почетного места при председателе правительства лишаться будет. Полных идиотов вроде нет…

Стояли рядышком трое штатских, в дорогих костюмах щеголявших – даже выбриты хорошо, сытые, лощеные, уверенные в собственной значимости – или секретари, или помощники министра-председателя. Слушали своего патрона в пол-уха, иной раз перешептываясь между собой.

Были и женщины в строгих платьях, но с перстнями на пальцах и ожерельями на белых шеях, цены видно не маленькой. Керенского они не просто слушали, ему с упоением внимали. Глаза у бабенок шалые и мутные, будто речи на них добрым стаканом водки действовали, либо белым дурманным порошком – кокаином, новой господской забавой. Федор в госпитале его раз попробовал через ноздрю вздыхать, так потом костерил себя почем зря несколько дней – и денег стоят много, и хуже водки…

– Вы кто будете?! – Керенский подошел вплотную к Федору и уставился на него строгим пылающим взором. Казак разглядел даже маленькие капельки пота на лбу и висках нынешнего Верховного правителя России, довольно потасканного на вид.

– Господин верховный главнокомандующий, – казак привычно вытянулся во фронт, положив ладонь на рукоять шашки и откозыряв правой рукой. – Командир четвертого взвода Енисейской казачьей сотни старший урядник Батурин. Назначен в ваш личный конвой со своим взводом. По приказанию командующего корпусом.

– Енисейская сотня вызвана по моему приказу, Александр Федорович, – подошедший генерал Краснов пояснил ситуацию. – Казаки надежные…

– Вы говорили мне об этом, Петр Николаевич. Как вы думаете, гражданин, – Керенский опять уперся взглядом в Федора, – одержим мы победу над большевицкими узурпаторами, что воткнули нож в спину революции?!

– В мелкую капусту покрошим, вы только прикажите, ваше высокопревосходительство. С четырех сторон Петроград город запалим. Да за революцию мы всех этих германских наймитов и шпионов смешаем с говн… – Федор осекся, ругательство вовремя застряло в горле. И еще заметил, что при титуловании министра-председателя тот заметно поморщился, будто лимон пожевал, и решил впредь называть его господином главнокомандующим, но не вашим высокопревосходительством.

– Не надо так горячиться, мой друг, Петроград все же столица, – Керенский покровительственно похлопал казака по плечу и повернулся к генералу. – С такими молодцами, как ваши казаки, нам победа обеспечена и над узурпаторами–большевиками, и над кайзером, их высоким покровителем. А вы как думаете, есаул?

Свой вопрос Керенский задал появившемуся из-за спины Батурина командиру сотни. Коршунов чуть щелкнул каблуками и выпалил:

– Лихой казак, отлично показал себя в боях. У меня все такие казаки в сотне. Господин верховный главнокомандующий, дивизионные комитеты уже собраны и ждут вас на втором этаже!

Но не успел проделать Керенский и пары шагов к двери, как у него за спиной появилась дама приятной округлости, лет тридцати, а то и меньше. Подойдя вплотную к министру-председателю, женщина что-то тихо прошептала. Федор не расслышал, хотя уши навострил, что твой заяц.

– Говорите, отличный казак?! – Керенский вопросительно посмотрел на Коршунова. Поморщил несколько секунд лоб, улыбнулся чему-то и негромко сказал: – Таких награждать надо без промедления, ибо революция ценит заслуги перед ней. Я вас произвожу в следующий воинский чин…

Тут Керенский остановился, наморщил лоб в размышлении, стал мучительно жевать губами, не в силах выговорить какое-то слово. Наконец выдал:

– Подпрапорщика!

Не успел Федор осознать случившиеся и толком обидеться на столь вопиющее несоответствие, как тут за спиной председателя правительства вырос полковник и что-то прошептал.

– Я хотел сказать – подхорунжего, вы же казак. И помните, после победы над большевиками, если вы проявите доблесть, вам предназначены погоны офицера. А от вашего конвоя отказываюсь, идите в авангарде – революция должна победить. Приказ напечатать немедля, – последнюю фразу Керенский уже бросил своим секретарям и протянул Батурину ладонь.

Федор на радостях так сдавил его мягкую ладошку, что Керенский поморщился и поспешил выйти из столовой. За ним гурьбой тронулись и остальные, на ходу поздравляя казака – кто хлопал его по плечу, кто просто пожимал руку. Удостоился Федор и генеральского похлопывания, и крепких офицерских рукопожатий, чему немало возгордился. Не прошло и минуты, как обширная столовая полностью опустела – в ней остался лишь чуть растерявшийся Федор и эта женщина, с чьей подачи он обрел вожделенный чин…

Олха

(Семен Кузьмич Батурин)

– Я с утречка всех опросил, староста ведь я или нет, – Василий горделиво выпятил грудь, но боле по привычке. Начальственные бляхи давно упразднили – революция по России идет, мать ее в скважину.

– И что, Василий Трофимыч? – уважительно спросил Семен Кузьмич, упрятав свой нрав поглубже. Казак с молоком матери впитывал в себя субординацию и дисциплину. Ведь сейчас перед ним сидел не родич младший, свой брат казак, коему в целях воспитания он с детства тумаков отвешивал, а сельский староста, то есть непосредственный начальник. Пусть у шурина нет таких прав, как у поселкового и тем паче станичного атамана, но власть старый служивый завсегда уважал, на то она и власть.

– Недовольными от меня ушли. Но не на Ваньку нашего, а на своих оболтусов, что сбежали, и со страху им палка шашкой показалась. Мыслю, пороть их сегодня люто будут, долго спать на животах придется, – и староста снова жизнерадостно засмеялся.

Однако Семен Кузьмич понял, что не за этим шурин пришел, а разговор у него к нему серьезный имеется. Да и жена уже давно это сообразила, брата знала как облупленного, с пеленок мокрых, ибо его вынянчила, так как старшей среди деток была. А потому стол был быстро убран, Иван отправлен на конюшню, а Анна с Полиной ушли на кухню мыть посуду – сын потом помойную воду из кадушки в выгребную яму выплеснет.

– Ты помнишь, Семен Кузьмич, как шестнадцать лет назад их высокоблагородие сюда приезжал, опрос на поверстывание в казаки в селах производил. Как его… Запамятовал…

– Войсковой старшина Путинцев, – без заминки ответил Батурин. Еще бы ему не знать, если офицеры посланной царем комиссии в его доме три дня квартировали. И говорили почти по душам, как казачий офицер с отставным заслуженным урядником говорить может, ибо нет тогда чинов – ведь оба по крови и духу казаки, это вам не армия…

– Мы же тогда все обратно в казачество запросились и почти всех новоселов уговорили. Введенская станица, без малого пять тысяч душ – почитай, все население Олхи, Введенщины, Баклашей, Мот, Акинина и Бутакова. И в Смоленщине с Максимовщиной, тогда многие крестьяне в казаки записались. А там, – шурин ткнул пальцем в сторону Саян, прокашлялся и продолжил говорить, горячо, с напором: – Вся Тунка и Култукское общество на переход согласились. И что? А ничего, наплевали на нас и забыли. Забыли, что у многих из нас кровь казачья течет в жилах. Отец с матерью у меня кто?! А деды-прадеды?! До сих пор врозь живем, все по отдельности – тут крестьяне из казаков, там казаки, а там просто крестьяне, старожилы иль новоселы. И вот я спрашиваю тебя – сколько казаков здесь было двадцать лет назад? А сейчас?

– У нас в Олхе два рода жило, твой и мой, а сейчас только одна моя семья в казачестве числится, – Семен отвечал угрюмо, так как Василий Трофимович задел самое больное место. – В Баклашах и Введенщине уже почти и нет казачьих семей…

– Ага. Все либо переехали в Иркутск или Медведево, либо в крестьянство перешли, как мы. А почему?

– Так земли своей нет, от крестьян зависим. А им плевать на нас – получайте надел как все, да земские сборы с него платите. А мы еще подати платили, лишь семь лет назад с казаков их убрали, ибо казак не платит налогов, а служит взамен. Ты сам смотри – кто с крестьянами в одном селе живет, тот мается всю жизнь в нищете. Пашни ему худые, земли малость самую отрезаете. Вот ты – сколько земли имеешь?

– На четыре души у меня, Семен Кузьмич, ровно тридцать десятин пашни, выгонов и покосов. У тебя столько же, но на три души, – не удержался от ехидства староста. – И треть из них ты не обрабатываешь, а мне же в аренду сдаешь, хотя и берешь по-божески, грех жаловаться.

– А по закону у меня должно быть девяносто десятин, по тридцать на казачью душу. Как же на службу снаряжаться, ведь за коня и снаряжение до войны я двести пятьдесят рубликов кровных платил. А я трех снарядил, да теперь мне и четвертого снаряжать надобно. Это как?

– Это я понимаю, а ты крестьянам или новоселам втолкуй, им по боку, что ты казак. Ты сынов двух старших в Медведево переселил, там им полный казачий пай отвели из нарезанных отводов прошлого года. А почему сам не переехал туда же, как все, вам же, казакам, там чуть ли не две тысячи десятин земли на поселок отвели…

– Отвели. Наконец-то, полвека прошло, как без земли живем, от службы многие только пропитание имеют. Я бы хоть завтра туда съехал с превеликим удовольствием, со своими казаками жить. А дом, а хозяйство, а могилы пращуров моих? Куда деть прикажешь?

– Так переходи в общество, мы тебя с радостью примем. И от службы, и от тягот избавишься, от расходов на снаряжение. Ты же справный хозяин, рачительный, даже в городе недвижимость имел…

– Многие подались из казаков, облегчение ища. Но я родился казаком и помру им, и родительский завет полностью выполню, детям и внукам накажу накрепко. Так что не искушай! А сами-то почему в крестьянах из казаков состоите, почто в простые крестьяне не приписываетесь?

– А потому и не приписываемся, что о той казачьей жизни очень многие помнят. И кровь казачья у многих. Вот и надеемся вернуться, как закон примут. Бабы наши все рожают и рожают деток, а только крестьян казачьих сколько было, столько и осталось. Почему, спрашивается? Да ожидание всех нас замучило, вот в крестьяне и подаются от безысходности. Это наша земля, а власти ее новоселам дают, от нас отбирают. Это как же – хозяина грабят, а работнику пришлому дают?! Власть и вас, и нас как пасынков держала, завтрами кормила. А цыган сучку такими завтраками только неделю кормил, так она у него и померла от голода. А мы-то живем!

Переглянулись уныло родичи и взяли из коробки по папиросе. Дружно задымили – по горнице поползли сизые клубки. Отхлебнув из чашек по глотку остывшего чаю, шурин с зятем продолжили разговор.

– Вот войско организовали, земли вам без меры отрезали, даже лесные угодья и участки офицерские отводить стали. Дождались… А мы как же? Вы только тех крестьян из казаков обратно в сословие приняли, что в чисто казачьих селениях проживали…

– Так земли же не хватит, чтоб всех наделить…

– И я о том, Семен Кузьмич. Нет тут лишней удобной земли. Но леса-то много. Пусть наказного атамана у вас нет, и правительство закона не издало – но это будет, раз землей наделять стали. Ты уж обратись к своему полковнику, пусть и о нас власти вспомнят и всех старых и кровных в казаки заново переведут. Мы и бумагу соответствующую напишем, и благодарны будем. Земля у нас своя есть, леса только добавить бы надо для полного пая. А служить мы будем честно – но не конными, а пешими. На коня-то дохода у нас нету, земли удобной маловато, да и на лошадях мы не очень сидим…

– Это точно. Отвыкли. Как собаки на заборе, Василий Трофимыч…

– Да уж, – шурин деланно засмеялся и встал с дивана. – Ну, давай, прощевай. Пойду я, дел нынче много…

Оставшись один, Семен Кузьмич закурил папиросу и задумался. Сейчас его односельчанам оказачиваться смысла нет – лишних тягот и расходов добавлять на себя никто не будет. Любую тайгу со временем можно в пашню превратить, пустив пал или вырубив на дрова, а потом раскорчевав. Но для того либо время нужно, либо деньги, чтоб работников нанять. После того как иркутские казаки стали служить по новому порядку – три года действительной непрерывно с двадцатилетнего возраста, а не пятнадцать лет прежних, по году службы и два льготы поочередно, время для хозяйствования появилось, и много. А деньги? Пешему трат в пять раз меньше, чем конному – это шесть лет выплаты крестьянином государственной подати. Но казаки-то ее не платят! Ох, и хитер Василий! Ничего не потеряют, а только приобретут от оказачивания, если леса им всем добавят, и в пехоту, в пластуны переведут.

Ну и лукавы! Так вот почему разговор такой хитрый – одно дело, когда просто болтают кругом, но совсем другое, когда сам староста про бумагу, что только общий сход всех домохозяев принять может, говорит. На Енисее так многие крестьяне из казаков уже поступили, говорят об этом. И здесь начали шевелиться, выгоду учувствовав. То добрый знак, надо бы только войсковому правлению о том сообщить. Но это и Антон пусть скажет командованию, сегодня же с ним в Медведево встретится…

Семен Кузьмич позвал жену и стал с ее помощью облачаться в дорогу. На чистое исподнее жена помогла надеть теплое шерстяное белье, затем мундир. Ступни Семен обмотал толстыми байковыми портянками, вбил в меховые сапоги – хоть снег и выпал только неделю назад, и еще не наступили холода, но с возрастом кровь остывает, и себя в тепле беречь надобно. Шарф из козьей мягкой шерсти укутал шею, а на плечи легла форменная бекеша – и легка, и тепло бережет, и в седле в ней удобнее, чем в полушубке или холодной шинели. Папаха с кокардой довершили облачение старого казака. Плеть была засунута за голенище правого сапога, а на руки Семен Кузьмич натянул вязанные женой серые перчатки.

Посмотрел в зеркало – все по форме, правильно. Чуть годков скинуть, да погоны нацепить, так можно и в строй становиться. Одел через плечо шашечный ремень, поправил на груди, по въевшийся привычке проверил, как идет клинок в ножнах. Никогда не брал в поездки шашку, к чему вооружаться на своей земле. Но в последнее время стал – каторги распустили, скоро до отхожего места без берданки ходить боязно будет. Город грабежи и убийства захлестнули и уже к селам добрались. В Максимовщине крестьянина из казаков ограбили, смертным боем лупцевали – чуть душу из тела не вытряхнули. Ох, и лихолетье, время смутное…

На просторном дворе огляделся – напротив дом для молодых в две комнаты с печью. В селе у многих так, вроде и отселили, но вместе живут – и веселее, да и пригляд постоянный есть. Гуси лазили своими красными лапами по соломе, насыпанной поверх грязного снега. Гоготали радостно, пока не ведая о своей участи – скоро им под топор, потом в ощип и на коптильню, живот радовать. В добрых стайках три коровы, две козы, свинья на опорос, с десяток куриц для яиц. На конюшне два мерина и кобыла рабочие, кобыла жеребая рядом да строевой конь Петра стоит на сохранении. Жрет овса много, а в повозку не запряжешь – то конь для войны, а не для тяжких работ. Красавец, монгольской породы, а потому низкий. Но вынослив, послушен и неприхотлив. Тоже выхолощен – нужно быть идиотом или лихим наездником, чтобы свою судьбу в бою своенравному жеребцу доверять. А потому на службу выходят на кобылах али на меринах…

– Батя, давай я повозку запрягу, куда ж ты вершки, – Иван уже оседлал Мунгала, подошел к отцу и вопросительно посмотрел. Семен ласково глянул на сына, оба уха которого уже походили друг на друга, как близнецы. Беспокоился сын – все ж возраст у отца не молоденький, из ополченческого разряда давно вышел.

– Тракт раскис, повозка худо пойдет по грязи, сынок. А верхом я втрое быстрее доеду, да и Мунгала погонять надо, а то застоится строевой конь, жирком потянет. Да и сам проветрюсь, молодость свою вспомню. Али у тебя в Медведках зазнобушка есть?