Хорошо и плохо было жить в СССР. Книга первая

Через три месяца я переселился в заводское общежитие. Впереди меня ждала длинная взрослая жизнь. Но и сейчас, до сих пор, сколько бы ни прошло времени, я мысленно бываю в нашем дворе – он возвращается ко мне в воспоминаниях. Я осматриваю наш двор и вздыхаю: все бы отдал на свете, чтобы вернуться! Но теперь я живу в другом городе, и жизнь нынче совсем другая. Сложнее и тяжелее.

СССР, безусловно, моя страна. Все было хорошо. Если бы мне сейчас сказали, что где-то отправляется поезд назад в СССР, я бросил бы все и побежал без оглядки. Я согласился бы даже бежать за этим поездом, лишь бы вернуться в мою страну, где я был счастлив».

Николай Ас – кин, 1962 года рождения: «Мой двор – это мое детство и юность, и если все взвесить, то плохого было куда больше, чем хорошего. Определенно! Злость, коварство, жадность и зависть, и самое подлое равнодушие. Вот что такое мой двор.

Я учился в первом классе, когда у меня впервые во дворе вывернули карманы. Мальчики постарше остановили меня и попросту ограбили. Забрали простенький брелок, рогатку. До этого отнимали конфеты и пироги. Когда мама отправляла меня гулять во двор и давала еду – кусок пирога или яблоко, это всегда означало, что их отнимут. Но жаловаться было нельзя. Мальчики постарше сразу предупреждали: «Нажалуешься, сбросим в канализацию!» Или пугали тем, что снимут и заберут штаны, и это увидят девочки. Мне было семь лет, а им десять и одиннадцать. В нашей компании семилетних-восьмилетних назревали такие же настроения. Мы мечтали грабить малышей и запугивать их. Однако больше всего мы стремились подражать тем, кого очень сильно боялись – старшим парням нашего двора, которым было по 14–15 лет.

Они курили, пили пиво, сквернословили, постоянно плевали в разные стороны и отнимали все что можно у ребят помладше. Я слышал их разговоры: где бы раздобыть денег на пиво, табак, портвейн, где бы что-нибудь украсть, кому бы навредить. Они повелевали мальчиками, которым было по десять и одиннадцать, посылали их разведать обстановку, а чаще всего – к магазину или кинотеатру, выпрашивать у прохожих деньги. Сами они болтались во дворе и ждали, когда им принесут горсть мелочи, по пять, десять и пятнадцать копеек. Лица у них были хитрые и злые, и мы, малыши, хотели быть такими же. Когда они видели кошку, хватали булыжник и швыряли. Стремились убить животное. Поэтому бродячие кошки и собаки в нашем дворе редко встречались. Даже птиц было немного, а голуби и вовсе пропали. Их, наверное, перебили. Но эти старшие ребята ничуть об этом не жалели. Они мечтали обобрать пьяного или украсть что-нибудь из открытого окна. Если пьяный был из нашего двора, они его не грабили, а развлекались. Опустошали бутылку с лимонадом, писали туда и предлагали пьяному: «Дядя Петя, хочешь лимонаду? Выпей. Освежает!» Иногда пьяный поддавался на эту уловку – и тогда компания, громко хохоча, бросалась наутек. Впрочем, недалеко. Высовываясь из-за угла, они кричали: «Ну, как лимонадик?» Пьяный в ответ всегда сильно ругался. А этим ребятам было от этого только веселее.

Другие их развлечения были еще хуже. Бывало, они возьмут рогатки, наделают пулек из алюминиевой проволоки, спрячутся в подвале и оттуда стреляют по ногам молодых женщин. Многие девушки и дамы в ту пору носили короткие юбки, короткие плащи и пальто. И вот они, эти женщины, вскрикивали и подскакивали от боли, и от неожиданности роняли сумки, сетки, а в них, в сетках и сумках, бывало, лежали бутылки с молоком и маслом. Понятно, что стекло разбивалось, жидкости разливались, а компания в подвале ликовала и стонала от восторга. Ведь их не было видно! Потом, во дворе, они долго и подробно это обсуждали. И мы, младшие ребята, считали эти выходки геройством и знали, что будем делать так же, когда подрастем.

Вечером, напившись пива, старшие шли к семейному общежитию и в темноте взбирались на деревья, чтобы подглядывать в окна. Все они надеялись увидеть половой акт. Через дыру в вентиляционном окне со стороны улицы подглядывали в душевые, где мылись женщины из семейного общежития. А по воскресеньям они шли на площадку, где шло строительство, и пока стройка была опустевшей из-за выходного дня, крушили и ломали все, что можно. Били стекла, вырывали рамы, поджигали доски, рубероид и смолу. Тыкали палки в смолу и делали факелы, но чаще писали этой смолой на стенах строящегося дома скверные слова, рисовали то, о чем вслух говорить не принято. Сторож выскакивал из своей будки и бегал за ними, а они его дразнили, бросали в этого человека кирпичи, стекла. Когда им надоедало, возвращались во двор и учили нас, ребят поменьше, курить и сквернословить. Заставляли делать глоток портвейна и глядели, что будет. Один мой приятель отхлебнул побольше и вдруг сильно опьянел. Сел на землю и стал смеяться. И так раззадорил компанию, что ему стали говорить: «А ну, покажи себя! Вынеси вон то стекло! Иди, разбей что-нибудь!» И мой приятель схватил кирпич и запустил в окно на первом этаже. Все, трясясь от хохота, разбежались. А несчастные обитатели той квартиры, где разбилось стекло, выскочили и поймали моего приятеля. Смотрят, а он пьян! Десятилетний мальчик! Трясли, ругали паренька, а того затошнило. Дома его ждала расправа: отец сильно избил ремнем, потом еще избила мать. И он три недели не выходил из дома, бывал только в школе. Но старших ребят так и не выдал, потому что они бы ему жестоко отомстили. Скорее всего, раздели бы догола, а одежду сожгли бы, и он у всех на глазах метался бы по двору голый. Он это знал, и поэтому ни на кого не указал.

Когда мы подросли и стали грабить малышей, выворачивать их карманы, этот мой приятель поступал всегда очень жестоко – обязательно бил по затылку и заставлял опускаться на колени. И запугивал: «Смотрите у меня! Кто из вас проболтается – догола разденем! А то еще в канализацию сбросим и крышку задвинем!»

Наконец парни из компании самых старших достигли призывного возраста и получили повестки. Начались проводы в армию. Каждый из них напивался и буянил – считалось, что последнее застолье «на гражданке» должно быть бурным и настолько запоминающимся, чтобы о нем можно было рассказывать в продолжение всей жизни. Просто посидеть за столом в окружении друзей и близких считалось как будто неприличным. Нужно было непременно пойти пьяным на улицу, избить кого-нибудь или ограбить. Предполагалось, что пока избитый или ограбленный гражданин обратится в милицию, и начнутся розыски, преступник будет находиться уже на призывном пункте среди сотен таких же парней, и никому в голову не придет там его искать.

Первым четверым парням, у которых были проводы, это удалось. Они в пьяном кураже выскакивали на улицу, нападали на одиноких прохожих, мужчин 30–35 лет, невысоких и некрепких, избивали и грабили. Отсыпались и приходили в себя они уже на пункте сбора призывников. Смеялись и были очень довольны, что проводы прошли «как надо», с «доблестью». А двух других разыскали и арестовали. И вместо армии они отправились за решетку, каждый на три года.

Мальчишки из нашего двора, которым было пятнадцать-шестнадцать, заняли место убывших в армию и стали делать все, как они. Пили пиво и портвейн, сквернословили, курили, крушили, ломали, вредили, обирали пьяных, воровали, подглядывали в окна и в душевые, учили малышей курить, заставляли повторять непристойные выражения, стреляли из рогаток по ногам женщин и девушек. А нам было по 12 лет, и мы мечтали поскорее вырасти и стать, как старшие ребята. Впрочем, мы уже тогда были заражены злобой, подлостью и равнодушием. Как и старшие парни, никто из нас ни с кем в нашем дворе не здоровался. Мы приветствовали только друг друга. И между собой говорили, используя как можно больше ругательств. От нас пахло табаком. И мы тайком пробовали пить пиво. Отец за курение бил меня ремнем, мать била разделочной доской. Но что они могли сделать, если в моем дворе я не мог вести себя иначе? Я поступал, как все.

На майской демонстрации и на шествии трудящихся 7 ноября старшие ребята стояли на тротуаре и злорадно ухмылялись. В тот момент, когда в толпе кричали «ура», они выкрикивали свое: «Да чтобы вы подохли!» или другие выражения, которые повторять сейчас очень неприлично. Участвовать в шествии было для них немыслимо. Власть они ненавидели. И это всего-то в 15 лет! Потом они посылали нас к магазину или кинотеатру, и мы выпрашивали у прохожих мелкие деньги. Эти монеты уходили на табак и портвейн.

Из армии самые старшие ребята нашего двора вернулись не все. Из четверых – двое. Одного убили в драке в казарме, другого судили за кражу и отправили в тюрьму. Те, что вернулись, сильно изменились. Потеряли кураж и наглость, исчезли и их злорадные ухмылки. Они стали угрюмыми. Каждый день напивались пьяными. О службе почти ничего не рассказывали, а если говорили, то лишь о том, что в армейской жизни ничего хорошего нет. Оба ругали офицеров, солдатские тяготы, заботы и все прочее. Ребята помладше тут же принимались думать, как избежать призыва на солдатскую службу. Вскоре те, что вернулись из армии, исчезли из нашего двора. Куда они подались, не знаю.

А мы жили по-прежнему. Отбирали у младших ребят все что можно, заставляли выворачивать карманы, а потом запугивали. Обирали пьяных, воровали, вредили. Например, бросали на дорогу кусок толстой обувной резины с торчащими гвоздями, чтобы у машины прокололись шины. Когда это происходило, смеялись и веселились, как одержимые.

Наконец настало время идти в армию тем парням, которые были старше нас на три-четыре года. Когда-то им было двенадцать, потом пятнадцать, а теперь они выросли и стали восемнадцатилетними. И все повторилось: на проводах они напивались, выскакивали на улицу и набрасывались на прохожих. Били и грабили некрепких или интеллигентных незнакомых людей. Орали: «Кто тебе позволил идти с портфелем, да еще в очках? Ты у меня спрашивал разрешения?» Одного из них арестовали и судили. Остальным удалось затеряться среди призывников, и они поехали служить кто куда. Двор перешел в наши руки. Он был теперь в нашей власти. И все потекло так, как прежде.

До сих пор содрогаюсь, вспоминая, сколько в нас было злобы. Ведь мы целыми днями напролет думали о том, кому бы навредить! День проходил зря, если мы не совершали какую-нибудь подлость. Мне повезло: у меня не было проводов в армию. Потому что за два дня до этого меня задержали как участника одной драки и поместили в камеру для задержанных в отделении милиции. А оттуда отвезли на призывной пункт. И мне не пришлось напиваться и бегать пьяным по улице, выискивая свою жертву. Но тогда я не знал, что в этом мое везение. Наоборот, я печалился и сокрушался, страдал и проклинал власти за то, что они помешали мне соблюсти традицию. Но по прибытии в часть все быстро забылось.

Мне выпало служить на флоте, сначала на берегу, потом на корабле. В одном увольнении на берег я познакомился с девушкой, мы стали переписываться и даже встречаться, если выпадала такая возможность. После службы я остался у нее и в свой город не вернулся. Мы поженились, я поступил в техникум и закончил его. У нас родились дети. С тех пор прошло уже много времени – достаточно для того, чтобы оценить прошлые события с моральной стороны.

Что такое мое детство и юность в СССР? Коварство и подлость, неуважение к труду, государству и особенно к личности. Мы имели все признаки отъявленных негодяев, и в нашем городе это не было редким явлением.

Наоборот, многие мои ровесники вели себя так же. Мы не посадили ни одного дерева, не помогли ни одному пожилому человеку, не утешили и не защитили ни одного ребенка, а тех, кто этим занимался, называли скотами. Мы приветствовали все плохое, а все хорошее отвергали, насмехаясь над призывами к труду и уважению. И поэтому сейчас мне очень стыдно, когда я вспоминаю свой двор. Не хочу туда вернуться! Считаю, что нормальный человек не может стремиться в такую ужасную среду. У нас, у советских детей нашего двора, не было совести. СССР, поэтому, я не люблю».

Лидия Ив – кова, 1958 года рождения: «Если говорить о счастливом детстве, то это обо мне – я была абсолютно счастлива в нашей прекрасной Советской стране. У всех детей моей советской поры детство было волшебным. В детском саду в нашей группе было столько игрушек, что от них трещали шкафы. Все кругом было чистенько, опрятно и нарядно. Няни были заботливее наших мам. И мы, дети, жили словно в сказочном мире. Пели, танцевали, рисовали, лепили из пластилина. Потом была школа, которую мы очень любили.

Я была звеньевая, и меня слушали, уважали. Со мной, ребенком, советовалась даже классная учительница. Школа была красивая, светлая, с большими окнами, с широкими лестницами. Юноши-старшеклассники казались нам дядями, некоторые из них уже отращивали усы. Они приходили к нам в класс и спрашивали, все ли в порядке, интересовались нашими успехами, а иногда у нас, у девочек, спрашивали, не обижает ли нас кто-нибудь, не толкает ли, не дергает ли за косички. Это была шефская работа. Девушки-старшеклассницы дарили нам книги, ленты, цветные карандаши. Мы мечтали поскорее вырасти и тоже приходить к малышам с подобными поручениями.

Хулиганов в нашей школе не помню. В пятом классе к нам перешел из другой школы один мальчик, так вот он поначалу вел себя очень дерзко, но потом, глядя на всех остальных, изменил свое поведение. Потому что мы жили спокойно и дружно. Ходили всем классом в кино, покупали мороженое, и наши мальчики иногда сбрасывались и для нас, девочек, покупали кулек конфет. Класс был сплоченный. Мы подтягивали отстающих, ходили домой к неуспевающим и занимались с ними. Я вела альбом жизни нашего класса. Это в шутку называлось «летопись». Туда записывались все события, все достижения, и там же неуспевающие и отстающие давали письменные обещания исправиться. Потом, когда мы уже сдали выпускные экзамены и собрались на выпускном вечере, этот альбом переходил из рук в руки, и многие сначала смеялись, а потом грустили и даже плакали, вспоминая прошедшие годы.

Летом мы ездили в пионерский лагерь – это, я считаю, самая лучшая возможность помочь ребенку сформировать личность. Потому что именно в пионерском лагере быстрее всего прививается личная ответственность перед коллективом. Тут нет пап и мам, все перед друг другом открыты. И это заставляет думать о совести.

В пионерском лагере я бывала пять раз. И все пять сезонов были превосходными, один лучше другого! Палаты были очень уютные, а сам лагерь выглядел ухоженнее любого санатория. Пионерские отряды соревновались между собой, и мы в своем отряде так сплотились, что постоянно занимали первые места. У нас была лучшая отрядная песня, лучшая стенгазета, лучшие показатели на викторинах и в спортивных состязаниях. Мы ходили в походы, ночевали в шалашах, собирали целебные травы, купались и загорали. А как мы играли в прятки! Столько смеха, веселья, легкости я больше нигде не видела.

Каждый раз в меня влюблялся какой-нибудь симпатичный мальчик. «Вздыхал» по мне. Это было очень приятно. День через день я получала записку с огромным сердцем, нарисованным шариковой ручкой с красной пастой, вчетверо сложенный тетрадный лист. К посланию всегда прилагался живой цветок. Влюбленный писал, что я самая лучшая на свете, самая красивая, и что он мечтает быть рядом. Но мы, девочки, никогда не отвечали на такие записки и вообще не подавали виду, что подобные признания трогают наши сердца. Так было принято. Мы должны были ходить, высоко держа голову, а мальчиков мерить холодным взглядом. А они «вздыхали» еще сильнее. Это было так хорошо! Очень часто мальчишки присылали подарки – конфеты, фрукты, значки, плетенные из цветной проволоки брелоки – и мы их благосклонно принимали. В походах в лес я всегда получала от влюбленного паренька нитку лесной земляники. Другие девочки мне по-доброму завидовали. Они качали головами и всплескивали руками: «Ах, как он в тебя влюблен!» Однако до конца смены я не позволяла влюбленному даже трогать меня за руку. Таково было негласное правило. И это очень приятно щекотало девичье сердце! Только на прощальном вечере, у пионерского костра и на танцах влюбленный мальчик приближался ко мне, и я подавала ему руку. Мы сидели у костра, держась за руки, и «вздыхали». Это было так мило, так чисто и трогательно! На прощание мальчик целовал меня в щеку и обещал писать каждый день всю оставшуюся жизнь. Как это было чудесно!

Мы жили с ощущением счастья, а когда расставались – ведь мы были из разных городов, девочки всегда плакали. До сих пор храню наволочку из пионерского лагеря, на которой мальчишки и девчонки нашего отряда шариковой ручкой написали мне свои сердечные пожелания. Когда я держу ее в руках, у меня сжимается сердце. Текут слезы. Ведь мы жили почти в раю!

Где, в какой стране государство обеспечивает детям такую атмосферу, что они чувствуют себя абсолютно счастливыми? Это было только в СССР!»

Николай Ер – ков, 1959 года рождения: «Мой папа был кандидатом технических наук, эрудитом, спортсменом, шахматистом. Носил очки и маленькую бороду. Утром, когда мы просыпались, он весело командовал: «На зарядку становись!», и я бежал, становился рядом с ним – и мы дружно выполняли упражнения. Потом обливались холодной водой. Закалялись. За завтраком решали какие-нибудь задачи из журнала «Наука и жизнь» или разыгрывали шахматные этюды, которые печатались там же. Папа учил меня все делать «с умом», то есть компетентно и ответственно. Мама во всем нас поддерживала. В доме всегда плавали улыбки. Я и мои родители были неразлучными друзьями.

Папа вызывал меня на соревнование – кто из нас за неделю сделает больше добрых дел. Я приносил в дневнике пятерку по математике – это записывалось как доброе дело. И когда я прибирался в своей комнате, поливал цветы, мыл посуду, ходил в магазин за покупками, это тоже засчитывалось в мою пользу. Папа чинил все электроприборы, наши и соседские, мог починить любой протекающий кран, настроить телевизор, соорудить настенную полку, подклеить книгу, поменять дверной замок и предложить еще десяток других услуг технического характера. И все только бесплатно – такова была его принципиальная позиция.

С семи лет я знал, что мой папа работает в научном институте и что-то проектирует. Тогда же, в семь лет, он однажды подмигнул мне и сказал, какой именно проект поручили ему и его товарищам: луноход. Затем папа добавил: «Но это государственная тайна, и ты, пожалуйста, храни ее в секрете». Позже, став постарше, я догадался, что это была шутка. Папа что-то проектировал, как инженер-конструктор, что-то важное для страны, но, конечно, не луноход. Я думал, что, может быть, новый танк или самолет-истребитель. Или автомобиль-амфибию.

Во дворе у меня был только один хороший приятель, а другие ребята были просто знакомые. С ними мне было неинтересно. Они шмыгали носом, громко зевали, шаркали по асфальту и постоянно что-то подбирали с земли. Это была у них какая-то мания. Они ходили по двору, заглядывали во все углы, в мусорные баки, вытаскивали бумагу, деревяшки, изношенные вещи, банки, бутылки. Все стеклянное тут же разбивалось. Все бумажное и деревянное шло в костер. Разводить костер тоже была их ежедневная привычка. Они совали в огонь выброшенных на помойку кукол или старые мягкие игрушки и всегда говорили одно и то же: это враги, которые приговорены к смерти. Перед тем, как казнить «врагов», мальчишки всегда пищали и выли, изображая страдания перед смертью. Они делали это как бы от лица несчастных кукол и всяких плюшевых зайцев и медведей. Каждый из них был беспощаден и всегда подчеркивал это.

Кроме костра они были помешаны на том, чтобы кому-нибудь навредить: проткнуть шины, облить перила в подъезде смолой или краской, сломать лавку, скамейку, оборвать веревки для сушки белья, сбить с дерева и разрушить скворечник, сорвать с двери в подъезд пружину, «кокнуть» лампочку. Пойти на строительную площадку и разбить стекла считалось у них особым геройством. Когда им надоедало вредить, они бегали по крышам гаражей, лазали по чердакам, подвалам и канализационным шахтам. Бывало, подбирали окурки, сушили их и курили. А бывало, отправлялись к магазину или дому культуры и принимались выпрашивать у прохожих мелкие деньги: «Дядя, дайте пять копеек». Тратились деньги всегда на сладкое – конфеты, пирожные. После этого они всегда мечтали, и мечтой их было одно и то же: забраться на строительный кран, проникнуть в кабину и все там разломать, разрушить и испортить. И об этой мечте они любили говорить друг другу, словно кто-то из них никогда о ней не слышал.

Мне было интереснее дома, с папой и мамой. Мы решали задачки, головоломки, отгадывали кроссворды, играли в шахматы, шашки и лото, читали вслух. Иногда папа вскакивал и задорно восклицал: «А ну, кто тут сильный?», и в следующее мгновение мы с ним уже отжимались от пола, а мама вела счет. Частенько папа нарочно проигрывал, чтобы я чувствовал себя победителем. В выходные дни мы выезжали за город и становились на лыжи – если была зима, а летом отправлялись в походы. В лесу часто попадался мусор, и мы его закапывали, если это было нам по силам. Папа и мама всегда сокрушались, глядя, как неуважительно относятся жители нашей страны к нашей же природе. Папа ненадолго впадал в задумчивость.

Однажды, когда я закончил четвертый класс, родители торжественно объявили: «Кричи «ура»! Ты поедешь в пионерский лагерь!» После этого папа стал давать мне наставления. Но не о том, чтобы я не забывал умываться на ночь и писать домой письма, а вот что: «Будь честным и умным, смелым и открытым. Потому что таких людей всегда уважают. Никогда не унывай и стремись делать жизнь интереснее: всегда будь готов предложить хорошую, занимательную игру – задачку, головоломку, загадку. Чтобы всем интереснее было! Рассказывай, какие прочитал книги, делись впечатлениями и слушай, что рассказывают твои товарищи. Учись у других и увлекай своими знаниями. И помни: уважение завоевать непросто, предстоит немало потрудиться!» Я немедленно завел тетрадь и бросился записывать задачки, головоломки и загадки. Вспомнил все книги, которые прочитал. Парочку захватил с собой – положил в свой маленький детский рюкзак. Я усиленно отжимался и подтягивался на домашнем турнике, чтобы не подвести свой пионерский отряд, когда предстоит участвовать в спортивных соревнованиях.

Настал день отъезда. Мы проснулись рано и поехали к месту сбора. На площади стояли автобусы, дети высовывались из окон и махали провожающим. «Эх, завидую я тебе, мой мальчик! – сказал мне папа. – Я бы и сам с удовольствием поехал сейчас в пионерский лагерь. Прекрасная, великолепная пора! Тебя ждут новые знакомства и замечательные события, и ты откроешь для себя много нового и полезного!» И вот я приехал в пионерский лагерь. На часах было три часа дня. А уже в три часа двадцать минут я знал наизусть пошлую песенку: «Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Папаню я зарезал, маманю зарубил, сестренку-гимназистку в параше утопил». Ее распевали странные на вид ребята из моего отряда.

Странные они были потому, что вели себя как невоспитанные взрослые возле пивной. Громко смеялись, плевали под ноги, сморкались, зажав пальцем одну ноздрю. Но больше всего меня поразило, что они сыпали скверными словами и ничуть не смущались. Их было пятеро, и сошлись они еще в дороге, по пути в лагерь. Все они проживали в маленьких городках и поселках и, наверное, поэтому сбились в одну компанию и договорились держаться вместе. А остальных ребят они решили презирать и высмеивать. Одеты они были одинаково: в клетчатые рубашки, расстегнутые до живота, просторные брюки, на ногах – обыкновенные домашние тапочки. В этих тапочках они ходили по улице.

Мальчишки эти оказались неряшливые. Умывались неохотно, а зубы совсем не чистили. Ноги не мыли. Ковырялись в носу, а вечером, когда мы укладывались спать, не стеснялись громко пукать. Книжек они не читали, зато постоянно рассказывали друг другу истории о том, где и когда они видели драку, воровство, пьянство и даже половой акт. Последнее занимало из больше всего. Про это у них были загадки, об этом они знали скороговорки, пословицы и анекдоты. И о наших вожатых эти ребята высказались сразу: люди они плохие, хитрые, наверняка воруют вещи, и каждую свободную минуту парни-вожатые предлагают девушкам-вожатым половые сношения. Это была отвратительная грязь. От нее становилось противно и гадко. И из-за этого в нашем отряде установилась унылая атмосфера. Предлагать игры не хотелось. Смеяться, веселиться не было повода. Свою тетрадь я вынимал каждый день, но ни у кого не нашлось желания заняться головоломками.

На утренней физической зарядке мальчишки в домашних тапочках кривлялись, паясничали, передразнивали вожатых и несколько раз их грубо оскорбили. А до этого, еще в день приезда, они зачем-то разрисовали свою кожу шариковыми ручками – изобразили какие-то кресты, кинжалы, бутылки и даже могилы. Когда мы собрались всем отрядом разучивать отрядную речевку, странная компания с азартом бросилась перекладывать ее на самый скверный язык, а попросту – на матерщину. Все морщились и краснели. Все мы были растеряны, особенно девочки и вожатые. А я думал: «Неужели это советские ребята и учатся в обычной советской школе? Совсем не похоже!» Я был поражен, глядя на этих ребят. А им нравилось, что они плохие.

Уже на второй день они отказались прибираться в палате и на территории, закрепленной за нашим отрядом. Сразу заявили, что трудиться не будут: «Мы не лошади, чтобы гнуть спину. Купите коня, пусть он и работает!» Так продолжалось целую неделю.

Наконец началось разбирательство. Пришла директор лагеря и ее помощники. Директор была строгая женщина, но ребята с разрисованной кожей ее не боялись. Двум особенно наглым и дерзким из них было сказано, что они могут собирать свои вещи, так как их отправят домой. В тот же день эти двое раздобыли сигареты и стали у всех на глазах курить и вести себя еще развязнее. Их заперли в актовом зале, а утром за ними приехали родители и увезли с собой. Кто они были, эти взрослые, мы не видели. Наверное, неряшливые и невоспитанные люди.

Оставшиеся трое мальчишек поначалу вели себя сдержаннее, чем прежде, но уже через день им это наскучило, и они снова пустились хамить, грубить, паясничать и кривляться. Все стали им говорить: «Хотите, чтобы и вас выгнали из лагеря?», и они ничего не придумали другого, как сбежать. Забрали свои вещи и исчезли. Но удрали они не просто так, а вынули из нескольких шариковых ручек стержни с чернильной пастой, выдавили ее в тарелку и словно малярной краской написали на стенах нашей палаты отвратительные слова и выражения. Обнаружив безобразие, мы бросились смывать надписи, но это оказалось трудным делом. И на стенах все равно остались тени от чернильной пасты. Жить в нашей палате стало совсем невесело. Мы были подавлены. Ходили потерянные и молчаливые. Даже вожатые выглядели растерянными. Кроме того, наш отряд теперь был теперь неполным, и на нас косились ребята со всего лагеря. Они почему-то глядели не с сочувствием, а так, словно нас объявили умственно отсталыми, неполноценными или даже заразными. Отдых был решительно испорчен. А я и не догадывался, что у нас, в Советском Союзе, у таких же, как я мальчишек, бывают такие грязные, нездоровые наклонности. И я так и не понял, почему они всюду ходили не в обычной обуви, а в домашних тапочках.

Кое-кого возмущенные родители забрали раньше срока. А я размышлял о том, как сказать папе и маме о случившемся – мне очень не хотелось их огорчать. Но о произошедшем им сообщила дирекция. Узнав обо всем, папа замолчал и впал в задумчивость. А потом хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну, ничего, старик! Мы набьем наши рюкзаки, сядем в лодку и поплывем по реке. Ах, какие места нас ждут! Какая уха и песни у костра! Я буду рулевым, мама – штурманом, а ты – капитаном! Согласен?» Помню, я подпрыгнул от восторга. Что за вопрос! Да я тысячу раз променял бы пионерский лагерь на компанию моих папы и мамы! И мы вернулись домой, собрались в поход и поплыли по реке. Это была великолепная поездка.

О тех мальчишках в домашних тапочках я вспоминал часто. И думал: кто они и кем стали? Потом, когда я вырос, я обнаружил, что в СССР живут очень разные люди в смысле воспитания и отношения к труду. И что многие жители Советского Союза по-разному относятся к такому понятию, как совесть – в зависимости от обстоятельств.

В СССР я вернуться не хочу, там было скучно и неинтересно. Когда я окончил школу, а потом институт и поступил на работу в научное учреждение, я увидел, сколько вокруг ленивых и равнодушных людей. Многие работали кое-как. Некоторые не скрывали, что стремились получить высшее образование, чтобы работать как можно меньше и ни в коем случае физически. И я спросил папу, нельзя ли мне перейти на работу в его учреждение. Я похлопал его по плечу и пошутил: «Я тоже хочу проектировать луноход».

Мой папа печально улыбнулся и сказал: «Эх, мой мальчик! Никакого лунохода у нас нет. Двадцать лет я прихожу на работу и почти ничего не делаю. Мы играем в настольный теннис, читаем обычные книжки, решаем кроссворды и головоломки. Я мечтал об автоматике и модернизации, но нашей стране оказались не нужны мои знания. И модернизация не нужна. Мне очень стыдно так жить. Каждый день я жду хорошей, трудной, интересной работы, а ее все нет. Если ты устроишься в наш институт, станешь обыкновенным бездельником».

Мои родители не дожили до старости, оба ушли из жизни всего в шестьдесят лет. Я часто прихожу на их могилу.

Мое счастливое детство сложилось, можно сказать, не в СССР, а в моей семье. Моя страна – это мои золотые папа и мама. Сужу по своим ровесникам, которых знал и знаю до сих пор: ни двор, ни школа, ни пионерлагерь не привили им то, что привили мне мои родители – уважение к труду, к личности и к природе».

Александр За – ков, 1960 года рождения: «В моем детстве все дети были счастливы. Потому что все мальчишки и девчонки Советского Союза жили интересно. Мы знали, что живем в самой сильной державе мира. И мы стремились помогать ей. Собирали металлолом, макулатуру, черствый хлеб. Ходили по дворам, квартирам, стучались в двери, ворота, кричали за заборы: «Здравствуйте! Мы – пионеры! У вас есть старые журналы и газеты?»

Весь день мы пропадали во дворе, а дома торчать не любили. Нам было интереснее в компании сверстников, в коллективе, там формировался наш характер, основанный на равноправии и справедливости. Терпеть не могли тех, кто задается и выпячивает себя, выскочек всегда наказывали – кого словами, а кого – подзатыльником. С десяти лет я стал посещать Дом пионеров, судомодельный кружок. Мы строили небольшие модели кораблей и подводных лодок и спускали их на воду. Устраивали соревнования.

Что за удивительная атмосфера была в Доме пионеров! Все ребята занимались делом – строгали, выпиливали, клеили. Повсюду в мастерской были стружка, наждачная бумага, запахи дерева, морилки, клея. Мы учились читать чертежи и думать и рассуждать как конструкторы. Никто не забивал себе голову глупостями. Чтобы получше одеться и повкуснее поесть ни у кого из нас и в мыслях не было. Одеты были просто, без причуд, многие носили школьную форму и обычные кеды. Кушали то, что давали в столовой и дома, не привередничали, и хотя, конечно, все мы мечтали о сладостях – о пирожных, конфетах, сладких фруктах, болезненной тяги к ним ни у кого не припомню. Можно сказать, мы умели себя сдерживать. Не хныкали, не впадали в уныние, а наоборот, ходили веселые, держались всегда уверенно.