Эдгар По

Еще до конца месяца По, должно быть, получил из Филадельфии обычный ответ, который издатели давали молодым поэтам: книга будет опубликована, если фирме будут представлены гарантии от любых убытков. Поэтому 29 мая По пишет Джону Аллану, пространно объясняя, почему для всякого молодого поэта важно, чтобы мир узнал его как можно раньше, и заканчивая просьбой поручиться за книгу суммой в 100 долларов. К письму он также приложил полученный от Вирта отзыв. При этом По заверяет Аллана, что давно уже перестал считать Байрона образцом для подражания. В ответном письме, пришедшем необычайно быстро, торговец наотрез отказал По в какой бы то ни было помощи и сурово осудил его поведение.

На протяжении всего пребывания Эдгара По в Балтиморе, с мая до конца 1829 года, письма, которые он получал от Джона Аллана, были полны саркастических замечаний, подозрении и упреков. Время от времени из Ричмонда приходили деньги – как раз вовремя, чтобы спасти его от голода, однако скрупулезность, с какой он отчитывается перед опекуном за каждый истраченный цент, дает ясное представление об условиях, которыми сопровождалась эта помощь. Помимо нескончаемых сетований на то, что По упорствует в намерении «транжирить» деньги на издание никчемных виршей, обычной темой этих писем были неотступно преследовавшие старика подозрения, связанные с размером вознаграждения, выплаченного сержанту, занявшему место По в 1-м артиллерийском полку. Развеять их но могли никакие самые очевидные факты и убедительные объяснения. Не оставляли его и сомнения в усердности хлопот, предпринимаемых воспитанником для получения назначения в Вест-Пойнт. И потому По не упускал возможности продемонстрировать серьезность своих намерений в отношении военной карьеры. Его подстегивала бедность, в которой, быть может сознательно, держал его Аллан. И вот 23 июля он отправляется пешком в Вашингтон, истратив накануне почти весь долгожданный перевод из Ричмонда на оплату счета в гостинице.

В Вашингтоне он был принят лично министром обороны, который сказал ему, что число слушателей в Вест-Пойнте на десять человек превышает предписанное, однако посоветовал не забирать рекомендательных писем, потому что во время пребывания кадетов в летних лагерях подается больше всего прошений об отчислении из академии. Если количество таковых окажется больше десяти, то он может быть уверен, что в сентябре получит, наконец, назначение. Если же этого не произойдет, то По, заверил его министр, будет одним из первых, кого примут в следующем году. По высказал опасения, что тогда ему может помешать возраст, однако министр успокоил его, заявив, что ему будет двадцать один год вплоть до того дня, когда исполнится двадцать два. Прощаясь, министр заметил, что По совсем не обязательно было самому приезжать в Вашингтон. После чего По совершил «приятное» путешествие обратно в Балтимор. Опять-таки пешком.

26 июля он пишет Аллану, что уже объяснил ему все, нуждавшееся в объяснении, и испробовал для достижения цели все имевшиеся у него средства. Находясь в большом замешательстве, он хотел бы, чтобы Аллан наставил его, как поступить. Он добавляет, что охотно возвратился бы в Ричмонд, ежели бы опекун не дал ему понять, что не слишком желает его видеть.

В августе 1829 года в жизни По произошли изменения, имевшие для него исключительно важные последствия, – он поселился у своей тетки Марии Клемм, которая занимала в то время второй этаж небольшого двухэтажного дома на Милкстрит. Кроме самой мисс Клемм, здесь жили ее дочь Вирджиния и сын Генри, старая миссис По (бабка Эдгара по отцовской линии) и его брат, Вильям Генри Леонард По. Появление По еще более усугубило тесноту и скудость, в какой приходилось жить этим несчастным людям. В одном из писем Джону Аллану По говорит, что миссис По разбита параличом, миссис Клемм тоже постоянно хворает, а брат его Генри сделался таким горьким пьяницей, что совершенно не в состоянии о себе заботиться.

Погрязшее в нищете семейство Клеммов-По с трудом перебивалось на пенсию г-жи «генеральши» По, жалкие заработки Генри Клемма, ученика каменщика, мелкие суммы, изредка получаемые Эдгаром из Ричмонда, и деньги, которые миссис Клемм зарабатывала шитьем, когда была в силах им заниматься. Генри По, оставивший морскую службу и подвизавшийся в качестве клерка в какой-то адвокатской конторе, был смертельно болен туберкулезом и к тому же, как пишет По, предавался безудержному пьянству.

По делил комнату в мансарде с братом, за которым уже тогда помогал ухаживать. В этом доме поэт впервые встретился со своей семилетней двоюродной сестрой, ставшей впоследствии его женой. В ту пору Вирджиния была шаловливой пухленькой девочкой с синими глазами и темно-каштановыми волосами, очаровывавшей всех своим веселым и ласковым нравом. Вскоре между ней и взрослым двоюродным братом возникла нежная привязанность, полная детской доверчивости и обожания с ее стороны и покровительственной заботы – с его. Миссис Клемм была женщиной, наделенной чрезвычайно сильными материнскими чувствами, и молодой племянник сразу же нашел место в ее добром сердце. Так было положено начало отношениям, оказавшим, может быть, самое благотворное и в то же время самое пагубное воздействие на дальнейшую жизнь По.

Памятуя о печальной судьбе, постигшей первую книгу из-за полной безвестности автора, По, окончательно обосновавшийся в мансарде дома на Милкстрит, всю осень и зиму 1829 года занимался тем, что рассылал редакторам и критикам письма и рукописи стихов, стараясь подготовить почву для публикации «Аль-Аарафа» – дело, которое он был преисполнен решимости довести до конца вопреки всему – Джону Аллану, Всст-Пойнту, бедности и отсутствию необходимых для работы условий.

Стремиться к самоутверждению и самовыражению в литературном творчестве его побуждали всепоглощающие чувства и желания, владевшие его душой, но часто не находившие удовлетворения в реальной жизни, и то глубокое ощущение ценности собственной личности, ее права на независимое существование, которое зовется гордостью. Не случайно он давно уже избрал своим наставником Байрона – и не только поэтическим, но и духовным. Из Балтимора он писал Джону Аллану, что больше не считает Байрона образцом для себя, и в определенном смысле это правда, ибо он был уже достаточно зрелым человеком и художником, чтобы понять, как ничтожно мало можно достичь одним лишь подражательством. Необходимость самобытности в творчестве – даже в использовании заимствованных тем и художественных приемов – была для него очевидна.

Итак, невзирая на все удары, а порою и издевки судьбы, великий труд продолжался. Поглощенный работой, Эдгар редко покидал мансарду, где его умирающий брат лежал теперь целыми днями, сотрясаясь от надсадного кашля, или, исчезнув утром, возвращался за полночь, едва держась на ногах, и принимался заплетающимся языком похваляться своими подвигами и приключениями в Южной Америке и иных далеких и прекрасных заморских странах. В такие минуты По ловил и запоминал каждое его слово.

Мипул сентябрь, а уведомления о зачислении в Вест-Пойнтскую академию попрежнему не было. Редкие письма из Ричмонда становились все нетерпеливее и суровее. Мистер Аллан но на шутку встревожился. Неужели его хитроумный план сбыть По на государственное попечение все-таки не удался?! И он обвиняет По в том, что он якобы ввел его в заблуждение относительно обещания министра обороны удовлетворить просьбу о приеме в академию в сентябре 1829 года. В своем ответе По ссылается на предыдущее свое письмо, где в точности переданы слова министра, уверяя, что опекун его ошибается в своих предположениях. Он говорит, что сам поедет в Вашингтон и добьется, чтобы министр распорядился выправить все необходимые ему бумаги заблаговременно и вручил ему предписание о прибытии в Вест-Пойнт для вступительных испытаний в июне следующего года. Эти документы он попросит министра направить Аллану, дабы «рассеять все сомнения». И не без иронии добавляет: «Я объясню ему (министру), почему бумаги нужны мне немедленно, и думаю, что он не откажется их предоставить».

Однако в Вашингтон По все же не поехал, ибо в это время (конец октября) у него не было денег даже на то, чтобы совершить такое путешествие пешком. Тем не менее решительный тон письма, очевидно, успокоил Джона Аллана, который к тому же вряд ли хотел, чтобы министр подумал, будто он не доверяет слову столь высокопоставленной особы.

Не в пример хлопотам По в военном ведомстве его литературные труды давали гораздо более обнадеживающие результаты. Ему удалось привлечь к своей новой поэме внимание одного из самых известных в ту пору американских литературных критиков, Джона Нила, чьи рецензии, появлявшиеся на страницах издававшегося им же литературного обозрения «Янки энд Бостон литерери газетт», воспринимались тогдашней читающей публикой как откровения. Послав ему на отзыв некоторые из своих стихов, По был вознагражден следующей заметкой, появившейся в сентябрьском номере упомянутого журнала: «Строки Эдгара Аллана По из Балтимора о „Небесах“ – пусть ему самому они и мнятся превосходящими все, что написано американскими поэтами, не считая нескольких вскользь упомянутых безделиц, – есть малопонятная фантазия, хотя фантазия и изысканная. Если Э. А. П. сможет до конца проявить свои способности, ему удастся сочинить прелестное, быть может, великолепное стихотворение. Здесь есть многое, что оправдывает такую надежду».

Слова эти, как сказал потом По, «были, насколько помнится, первыми словами поощрения, когда-либо слышанными мною».

Заметка в сентябрьском номере «Янки», подписанная знаменитым Джоном Нилом, должно быть, сослужила По двойную службу. Во-первых, верная мисс Валентайн или кто-нибудь из друзей наверняка не преминул показать ее Джону Аллану, заставив его призадуматься. Во всяком случае, в середине декабря По неожиданно получил от опекуна 80 долларов и позволение возвратиться домой. Вовторых, теперь, когда имя его появилось на страницах известного литературного обозрения, он уже мог смело вести переговоры с любым балтиморским издательством, ибо мнение видного критика с Севера тогда, как и сегодня, почиталось непререкаемой истиной на Юге, который не склонен баловать вниманием доморощенные таланты до тех пор, пока их не похвалят в другом месте. В итоге книга была принята к публикации. 18 ноября он пишет Аллану, что балтиморское издательство «Хэтч энд Даннинг» согласилось выпустить сборник на самых выгодных условиях, «обязавшись напечатать книгу и предоставить автору 250 экземпляров». Мистер Даннинг, спешит добавить он, отлично зная, что опекун тотчас вообразит, будто его втягивают в новые расходы, намеревается в ближайшее время посетить Ричмонд и сам подтвердит условия контракта.

Итак, после весьма своеобразного, но в целом достаточно обнадеживающего предуведомления второй поэтический сборник По – «Аль-Аараф, Тамерлан и малые стихотворения» – вышел в свет в декабре 1829 года в Балтиморе. Это была тоненькая книжка в одну восьмую листа в синем картонном переплете, с очень широкими полями и несколькими дополнительными титульными листами, отведенными для эпиграфов из испанских и английских поэтов. Посвящением взята строка из Кливленда:

Полней других испить кто чашу смог? Тому сей стих.

Главное место в книге занимали «Аль-Аараф» и «Тамерлан». Последний «с уважением» посвящался Джону Нилу и был, по существу, полностью переделан под впечатлением несчастной любви к Эльмире и с литературной точки зрения значительно улучшен. За двумя поэмами после короткого предисловия следовали девять стихотворений, три из которых с некоторыми поправками были перепечатаны из первого сборника.

«Аль-Аараф» представляет собой попытку молодого поэта облечь в аллегорическую форму свою философию красоты. И хотя аллегории его весьма туманны, в поэме много прекрасных строк. Название ее заимствовано у арабских поэтов, обозначавших словом «Аль-Аараф» некую область между землей и небесами – ни рай, ни ад, – где обретаются души тех, кто своей жизнью не заслужил ни вечных мук, ни вечного блаженства. Свой идеал красоты По воплотил в прекрасной деве Незейе, обитающей на далекой звезде:

…Ее планета дремлет, пламенея,
Под четырьмя светилами небес…[10 - Перевод В. Топорова.]

В космическом видении темы ощущается влияние Мильтона; достаточно явственно звучат и мотивы «Королевы Мэб» Шелли, причудливо переплетаясь с реминисценциями из Байрона и Мура. Несмотря на этот простительный для молодого поэта грех, поэма носит глубокий отпечаток своеобразного гения По, чей взор в поисках прекрасного достигает самых сокровенных уголков вселенной.

По оставался в Балтиморе до конца 1829 года, дождавшись выхода из печати всего тиража книги (несколько экземпляров он немедленно послал редакторам различных журналов на рецензию). После чего он попрощался с Клеммами и другими балтиморскими родственниками и, воспользовавшись полученным от Аллана разрешением вернуться домой, отправился в Ричмонд, увенчанный новыми лаврами и с порядочным запасом экземпляров только что опубликованного сборника, которые намеревался раздарить друзьям.

Прибыв в Ричмонд еще до окончания рождественских праздников, он нашел свою старую комнату в доме Аллана готовой: к его приезду. После тесноты и убожества его балтиморского жилища просторный, богато обставленный особняк, утопающий в зелени садов, показался ему, наверное, сказочным дворцом. По встретили радостные улыбки знавших его с детства чернокожих слуг, преданных ему, как и раньше, и, конечно же, добрая мисс Валентайн, чья привязанность нисколько не ослабела с годами. Но до чего грустные воспоминания нахлынули на него, едва он только переступил порог! Фрэнсис Аллан не стало, ее комната пустовала; не было и Эльмиры, с которой они когда-то катались на качелях и смотрели в телескоп на звезды. То, что в начале января 1830 года По уже находился в Ричмонде, не подлежит сомнению, так как именно в это время из магазина «Эллиса и Аллана» им было получено по заказу кое-какое платье, в том числе сделанная по последней лондонской моде шляпа. Несмотря на все старания миссис Клемм, без конца что-то штопавшей или перелицовывавшей, гардероб его после трудного года в Балтиморе пребывал, должно быть, в плачевном состоянии.

На следующий по возвращении вечер По случайно повстречался в книжном магазине с Томасом Боллингом, своим университетским товарищем (и, судя по его письмам, приятнейшим молодым человеком). Боллинг приехал домой из Шарлотсвилла на рождественские каникулы, и после столь долгого перерыва старым друзьям было о чем поговорить и что вспомнить. По подарил Боллингу экземпляр «Аль-Аарафа» и поведал ему о своих мифических «заморских путешествиях», ибо действительные факты его весьма небогатой событиями армейской жизни не годились для романтической биографии, какую, по его мнению, полагалось иметь уже опубликовавшему две книжки поэту. На Боллинга рассказ произвел большое впечатление, и можно не сомневаться, что весть о захватывающих приключениях и блестящем успехе, выпавших на долю «Гаффи», он принес в университет, чем, безусловно, помог рассеять неприязнь по отношению к бывшему игроку, так и не заплатившему долгов чести.

Таким образом, уже тогда стала обретать вид «легенда о По», начало которой положил он сам, побуждаемый стремлением казаться, человеком, непохожим на других, – искателем приключений, который оставил университет, чтобы повидать свет. И надо сказать, что ему вполне удалось произвести желаемый эффект. В этих рассказах, по всей видимости, он всегда отталкивался от реальных эпизодов из жизни своего брата Генри.

По часто бывал в городе, навещая старых друзей, которым имел обыкновение дарить лично или пересылать через ричмондских книготорговцев свою новую книжку. Поскольку лишь очень немногие были способны попять его стихи, в отношении к ним со стороны местной публики преобладала насмешливая ирония, ведь за ней легче всего скрыть невежество. В подобном пренебрежительном мнении городским знатокам поэзии помогла укрепиться рецензия в балтиморском журнале «Минерва и изумруд», написанная, вероятно, довольно известным в то время критиком Дж. Хьюиттом, который самым беспощадным образом высмеял молодого автора. Редактором журнала был тогда Руфус Доус, и По, возможно, вспомнил об этом позднее, когда буквально растерзал его живьем в статье для филадельфийского ежемесячника «Грэхэмс мэгэзин».

О последнем посещении Эдгаром По дома Аллана зимой и весной 1830 года известно не так уж много. По все еще ожидал зачисления в Вест-Пойнт, и по этой причине опекун терпел его у себя скорее как временного гостя, нежели члена семьи. Аллан был теперь вдовцом, причем с порядочным состоянием, которое уже само по себе делало его завидной партией. Его хозяйство вела сестра покойной жены, мисс Валентайн, и бережливый торговец стал подумывать, не сделать ли домоправительницу законной женой. За год до смерти Фрэнсис Аллан он написал в одном письме, что мисс Валентайн «все такая же веселая толстушка, как и раньше». Надо думать, что за столь короткий промежуток времени она не утратила привлекательности; к тому же женщина эта хорошо знала, сколько сахара класть ему в кофе, всегда была рядом и вообще отлично его понимала. И Аллан начал оказывать ей явные знаки внимания. Каковы были ответные чувства мисс Валентайн, мы не знаем. Несомненно, возможность стать полновластной хозяйкой одного из лучших ричмондских домов была довольно соблазнительна. Однако намерения Аллана возмутили По до глубины души. Со дня смерти Фрэнсис Аллан не прошло еще и года, и он не питал никаких иллюзий относительно утонченности нежных чувств, обуревавших опекуна. По решительно воспротивился этому союзу и напомнил «тетушке Нэнси» обо всех обидах и несправедливостях, которые претерпела от мужа ее покойная сестра. Быть может, он даже как-то помешал ухаживаниям Аллана. Так или иначе, но мисс Валентайн отказала Джону Аллану – вероятно, под влиянием По, – что окончательно разрушило последние слабые узы, связывавшие воедино семейство Фрэнсис Аллан. Негодованию Аллана не было предела. Неужели он никогда не избавится от этого наглеца, постоянно вносящего расстройство в его столь разумные и логичные планы? Нет, он должен теперь же положить этому конец раз и навсегда! И По был обвинен в попытке помешать Аллану обзавестись законным наследником. Впрочем, у него, вероятно, имелись и «другие причины», причем довольно веские. Каковы бы они ни были, эти причины, следствие их известно – По был без промедления отправлен в Вест-Пойнт. Через компаньона Аллана, Чарльза Эллиса, удалось получить рекомендательное письмо брата последнего сенатора от штата Миссисипи, Паухэтена Эллиса, адресованное министру обороны. Как обычно, вмешательство сенатора возымело действие на чиновников из военного ведомства, и 31 марта 1830 года опекун По, наверное, не без внутренней радости, подписал следующий документ:

«Его превосходительству, Министру обороны, Вашингтон.

Сэр!

Как опекун Эдгара Аллана По я удостоверяю настоящим свое согласие на подписание им бумаг, обязующих его к службе Соединенным Штатам в течение пяти лет, если он не будет уволен раньше, как оговорено в Вашем письме о зачислении его в кадеты.

С уважением, Ваш покорный слуга

Джон Аллан».

По вернулся в Балтимор в середине апреля 1830 года, временно поселившись у своей тетки Марии Клемм, ибо письма теперь направлялись для передачи ему на имя его брата Генри, который тоже жил с

Клеммами. Ласковый прием, оказанный ему миссис Клемм, и неподдельное ликование Вирджинии составили, вероятно, радующий сердце контраст с атмосферой дома, который он только что покинул. То обстоятельство, что он вот-вот должен был вновь надеть военный мундир и, вероятно, на всю жизнь, нисколько не отразилось на его литературных планах. Безусловно, еще тогда у него появились сомнения относительно продолжительности предстоящей армейской карьеры. Он уже работал над стихотворениями, которые опубликовал годом позже, и надеялся, что, подчинившись воле опекуна и сделавшись офицером, сможет обеспечивать себя всем необходимым и заручиться дальнейшим покровительством Аллана.

Посетив по пути Филадельфию и Нью-Йорк, По прибыл в Вест-Пойнт в конце июня 1830 года, как раз к началу вступительных испытаний в академию. 28 июня он пишет Аллану, что экзамены только что закончились, добавляя с наивностью истинного виргинца, что очень многим соискателям из «хороших семей» было отказано в приеме. И среди них даже сыну губернатора! Очевидно, По несколько обескуражила сугубо деловая обстановка, царившая в академии, и, как бы подготавливая опекуна к возможным осложнениям в будущем, он спешит сообщить, что завершить полный курс удастся менее чем четверти поступивших. «Буду весьма рад, – заключает он, – если Вы ответите на это письмо». Ему, вероятно, хотелось узнать, куда дует ветер в Ричмонде, да и любая весточка из дому, полученная в первые дни службы, действует до странного успокоительно на людей, вырванных из привычного окружения. 1 июля По принес присягу, поклявшись «охранять Конституцию Соединенных Штатов и защищать их от любых врагов». На следующее утро он проснулся в палатке под ненавистные всякому бывалому солдату звуки играющей побудки трубы и нехотя натянул кадетский мундир.

В то самое время, когда кадет Эдгар Аллан По обучался выполнению ружейных приемов на летнем плацу Военной академии Соединенных Штатов, показывая изумительную для «новичка» сноровку, мистер Аллан с большим удовольствием пользовался гостеприимством своего друга Джона Майо, пригласившего его на свою плантацию недалеко от Ричмонда. В числе гостей была и мисс Луиза Габриэлла Паттерсон (племянница миссис Майо), весьма энергичная особа лет тридцати из Нью-Йорка. Прелести мисс Паттерсоп пленили Аллана; оказанные богатым вдовцом знаки внимания встретили благосклонный прием, и вскоре они обручились, тем самым навсегда разлучив По с домом, где прошла его юность.

Глава двенадцатая

Довольно длительный период в короткой жизни Эдгара По, проведенный в Вест-Пойнте, где он попытался сделать карьеру, которую Аллан считал для него наиболее подходящей, можно рассматривать в целом как своего рода духовную интерлюдию. Продлилась она с июня 1830 года по февраль 1831 года, и за это время у По созрело бесповоротное решение, презрев всякий диктат извне, следовать без дальнейших промедлений и блужданий по избранному им пути литературного творчества. В то время как По-кадет пребывал в академии, маршируя по плацу или томясь в классной комнате, душа и помыслы поэта уносились в иные пределы.

В Вест-Пойнте По ожидало письмо от опекуна, пересланное братом Генри из Балтимора. В письме он нашел двадцатидолларовую банкноту и жалобы на то, что он увез из дому кое-какие вещи, ему не принадлежавшие. Речь шла, судя по его ответу, о нескольких книгах, находившихся в его комнате, и стоявшем там же бронзовом чернильном приборе, на котором были выгравированы имя Аллана и год – 1813-й. Все эти предметы в течение многих лет не покидали комнаты По, а некоторые из книг были наверняка подарены ему Фрэнсис Аллан или куплены им самим для своей маленькой библиотеки. Ничто так убедительно не показывает, как этот случай, до какой степени доходила его мелкая скаредность.

Денежные дела По в Вест-Пойнте были почти так же плачевны, как и в университете. Аллан, очевидно, полагал, что присланных им двадцати долларов должно хватить на все время пребывания По в академии. Эта скромная сумма, да еще два шерстяных одеяла, выданных По из запасов «Эллиса и Аллана», явились последними свидетельствами теплых чувств, испытываемых к нему опекуном, который считал, что, получая в академии целых 28 долларов в месяц и бесплатный стол, Эдгар прекрасно мог сам позаботиться о своих нуждах. Родители кадетов обычно открывали для них в академии специальные счета, с которых те могли брать деньги на покупку учебных принадлежностей, книг, одежды и прочих необходимых вещей. У По такого счета не было. Позднее он написал опекуну, прося прислать ему инструменты для черчения и «Кембриджский учебник математики», однако ответа не получил. Собственно говоря, Аллан вообще не писал ему с июня 1830 года по январь 1831 года, явно считая, что с момента принятия Эдгаром присяги близким отношениям между ними наступил конец.

Вест-Пойнтская военная академия состояла в ту пору из пяти каменных зданий, в которых находились административные помещения, классные комнаты и казармы. Стояли они на холмах, склоны которых сбегали к берегу Гудзона, а чуть ниже и ближе к реке располагались кирпичные дома для офицеров и преподавателей и несколько старых военных складов, где хранилось оружие и амуниция. Старые деревянные бараки были сожжены за несколько лет до приезда По.

В 1830 году академии исполнилось 28 лет. Здесь одновременно обучалось около 250 кадетов. Штат офицеров, преподавателей и прислуги насчитывал более тридцати человек. Предпочтение при зачислении в Вест-Пойнт закон отдавал потомкам офицеров Революционной армии, чем и объясняется стремление По во что бы то ни стало отыскать в Балтиморе следы своего деда, «генерала» Дэйвида По. На втором месте шли тогда сыновья офицеров, принимавших участие в войне 1812 года против Англии. Приемный возраст находился в пределах от 14 до 21 года. Поступавшим было, как правило, 16—18 лет, и большинство из них По превосходил и возрастом и опытом.

Рассчитанный на четыре года курс предусматривал изучение естествознания, философии, химии, высшей математики, инженерного дела, баллистики, черчения, географии, истории, этики, национального законодательства и французского языка. Столь насыщенная программа почти полностью лишала досуга питомцев Вест-Пойнта. День начинался ранним подъемом; после завтрака (наверняка не слишком обильного) кадеты расходились по классам, где проводили несколько часов; затем обедали и в четыре пополудни возвращались в казармы, чтобы переодеться для строевых занятий, которым почти целиком отводился остаток дневного времени. После ужина снова шли в классы. В девять часов вечера звучал сигнал «в казармы», а вскоре вслед за ним – «тушить огни». Увольнения были редкостью, праздники – еще большей. Времени предаваться мечтам оставалось немного.

В Вест-Пойнте По явственно ощутил первые признаки ухудшения здоровья. Есть достаточные основания полагать, что он принадлежал к тому типу людей, к которым очень рано приходит зрелость. Расцвета сил он, видимо, достиг еще в то время, когда многие из его сверстников только вступали в пору возмужания. Несмотря на его ранние успехи в плавании, известно, что он не любил физических упражнений и легко уставал. У него было слабое сердце и мало энергии. Любой режим жизни, требующий постоянных и длительных физических усилий, истощал не только его тело, но и дух. И пребывание в суровых условиях Вест-Пойнта, где совсем не оставалось времени для отдыха или уединения, было худшим испытанием, какое могло выпасть на его долю. Утомительное однообразие кадетской рутины, неизбежное общество однокашников и неудобства казарменной жизни лишали его того, без чего он не мыслил своего существования, – возможности грезить, изредка черпая из являвшихся фантазий идеи и образы, достойные быть увековеченными.

Людям обыкновенным, какими в массе своей были его товарищи-кадеты, совершенно неведомо то чувство безысходности, раздражения и глубокой досады, которое овладевает художником, если в редкие минуты творческого вдохновения его вынуждают отвлекаться от работы ради пустой болтовни, в угоду светским условностям или для обязательных и неотложных, но в конечном счете бесполезных дел. Шести месяцев такой жизни оказалось достаточно, чтобы повергнуть По в тоску и уныние и довести до нервного истощения. Детство в доме Джона Аллана, затем пора тревог, голода и невзгод, несчастная любовь, смерть женщины, заменившей ему мать, – таковы были испытания, через которые пришлось пройти поэту. О том, что все эти обстоятельства делают его достойным всяческого сочувствия, едва ли надо говорить. И влияние, которое они оказали на судьбу По, заслуживает самого глубокого внимания.

Хорошо известно, что муштра в летних лагерях отличается в Вест-Пойнте особой суровостью. Именно в этот период офицеры-наставники совместными усилиями кое-как обтесывают зеленых юнцов, только что поступивших в академию, готовя их к трудам и тяготам предстоящего учебного года. Не меньшую роль, чем уставы и проповеди военных капелланов, в воспитании молодого пополнения играли «кадеты-старики», которые на первых порах нещадно «гоняли» неоперившихся новичков.

Впрочем, Эдгару удалось избежать чрезмерного внимания со стороны «стариков», ибо, прослужив два года в армии, он и сам уже считался чуть ли не ветераном. Будучи на несколько лет старше своих товарищей и производя впечатление вполне зрелого человека, он заметно выделялся среди остальных кадетов, что способствовало созданию таинственного и романтического ореола вокруг его имени и прошлого. Он прослыл гордецом и нелюдимом, и злые языки в академии шутили, утверждая, будто он, добившись назначения в Вест-Пойнт для своего умершего ранее сына, занял сам его место.

Поистине, трудно представить себе более нелепый парадокс, чем заточение молодого литературного дарования в стенах заведения, которое в ту пору и на протяжении нескольких последующих лет просвещало и обучало военному искусству многих из тех, кто позднее воспользовался полученными там знаниями, чтобы попытаться разрушить устои взрастившей их нации. Мир По зиждился на философских и этических традициях европейского толка, с которыми он впервые познакомился на страницах английских журналов, продававшихся в магазине «Эллиса и Аллана». Его разрозненные философские и критические заметки тех дней содержат самые ранние попытки осмыслить возможные последствия развития наук для человечества, сомнения в совершенствах демократии, равно как и в нравственных ценностях общества, сделавшего главной своей целью материальное благополучие, и, наконец, странные опыты в области психологии и астрономической математики.

Все эти мысли были пока еще очень туманными и по-юношески незрелыми, но они уже начинали всерьез занимать молодого кадета, который, повинуясь зычным командам, вышагивал в коротком мундирчике и кивере по вест-пойнтскому плацу, учился брать ружье «на караул» и салютовать флагу, не символизировавшему для него ничего такого, что бы он действительно любил, и олицетворявшему очень многое, к чему он питал откровенную неприязнь. За свои труды он получал каждый день завтрак, обед, ужин и девяносто центов серебром. Тем не менее, как это ни странно, именно тогда обретала форму вдохновленная Кольриджем и другими романтиками его собственная теория поэзии. И, что еще более удивительно, он продолжал вопреки всему писать стихи. Взирая на постепенно меняющееся лицо мира, еще совсем недавно не знавшего машин, По не разделял блаженного ликования большинства современников по поводу происходящих перемен. В октябрьском номере журнала «Филадельфия кэскет» за 1830 год появляется в перепечатке из его первого сборника

Сонет к науке