Освобождение ислама

Однако Первая мировая война положила конец европоцентризму, Европа превратились из центра мира в некую отсечную, тупиковую позицию, о чем Маркс и Энгельс не могли знать в середине девятнадцатого века.

Однако революция могла победить уже на самом первом этапе, если бы ставка была бы сделана полностью и всерьез на освобождение колониальных масс юга Евразии – прежде всего на освобождение народов Британской Индии, свержение иранского шаха и поддержку антибуржуазных элементов в исламистском движении Турции. Таким образом можно было разом, одним ударом сломать всю систему глобального контроля, существующую со стороны Запада по отношению ко всему остальному миру.

Переход к системе неоколониализма, который совершился к 1961 году, тогда еще не был возможен; и при некоторых условиях он мог не состояться вообще – если бы ресурс колониальных империй, который был затрачен на этот переход, был выбит из рук Запада. До появления атомной бомбы оставалось тогда еще 20 лет, и Запад не смог бы навязать России военным путем иную политику.

Если бы гигантские ресурсы Южной и Северной Евразии оказались бы под контролем Коминтерна, мировая революция могла бы победить. Этот проект абсолютно реален, и не зря Ленин в последние годы своей жизни сказал: “Каким путем пойдут Россия, Китай и Индия (имелась в виду тогдашняя Британская Индия, включавшая современные Пакистан и Бангладеш ), таким путем пойдет весь мир”. Однако время уже было упущено. Решающую роль в этом также сыграли ложные, европоцентристские представления о революции, основанные на атеистическом марксизме.

Возвращаясь к вопросам сегодняшнего дня, нужно отметить, что революция и сейчас не ушла из России. Вопреки тому, что мы являемся свидетелями усталости, апатии народа, ментального шока в результате страшной информационной войны, сегодня революция перешла с субъективного, внутрипсихологического среза на уровень объективный. Кризис системы колониального контроля в России делает новую русскую революцию неизбежной. И не случайно, что эстафета революции, декларируемой как явно и открыто религиозная, была подхвачена в Иране, южном соседе России. Сегодня она апеллирует к России как фактору, который предопределит мировой размах революционного процесса в двадцать первом столетии.

Ислам – сакральная оппозиция мировой системе

1999 г.

Отношение к смерти – один из возможных подходов к классификации людей. Преимущество этого подхода не только в его универсальности (поскольку все люди смертны), но в первую очередь – в его радикальности. Современная антропология, как никогда, нуждается в радикальных критериях, радикальных методологиях… Тем более радикальных, чем более средним и неопределенным оказывается сегодняшний “всеобщий” человек.

В наши дни безнадежно утратили эффективность попытки подойти к проблеме человека, вооружившись классовым или расовым анализом. Это же справедливо и в отношении гендерного подхода. Современное “двуногое без перьев” не является окончательно ни буржуа, ни пролетарием, ни аристократом; оно не проявляется в реальном мире как “абсолютный негр” или “совершенный семит”. Даже такие фундаментальные определения, как “мужчина” и “женщина” становятся в отношении к актуальному человеческому существу все более условными. Человек теряет форму, иными словами, он становится все ближе к собственному субстанциональному полюсу, к “протоплазме”, к глине, из которой слеплен. Это же отчетливо выражается в этике нашей эпохи: прогрессирующая политкорректность все жестче табуирует различение между людьми. Социолог или антрополог в ходе своих исследований того и гляди может оказаться в опасной зоне, где загораются красные предупреждающие табло: “расизм”, “сексизм” и т.п.

По-видимому, это означает, что на месте форм, присутствовавших в “прежнем” человеке, в “нынешнем” остались кровоточащие болевые точки, до которых страшно дотронуться. Такое положение дел вызывает острое сожаление и критику традиционалистов, сторонников архаической структуры общества, в которой существует ясное распределение функций, а сама социальная организация подобна иконе Верховного Существа. Мы же находим, что в нынешнем положении дел есть положительная сторона: множество второстепенных, относительных различий между людьми ушли, оставив одно глобальное разделение, суперболевую точку. Если в прошлом мелкие или условные (хотя и весьма всерьез принимаемые) различия между людьми образовывали гомогенный социальный орнамент, если эти различия на самом деле способствовали пусть сложной, противоречивой, но все же “гармонии”, сейчас речь идет уже не о различии, а о противостоянии двух изначальных метафизических ориентаций. Они порождают несовместимость между принадлежащими к ним людьми во всех областях: религии, политике, экономике, культуре и т.д.

Такое безусловное различение, проходящее внутри человеческой массы, красной чертой делящее человечество на несовместимые друг с другом половины, было издавна заповедано во всех пророчествах, брезжило сквозь мифы, провозглашалось идеологиями, чаялось и выпестовывалось провиденциальным ходом истории, потому что последнее совершается именно через движение от массы мелких относительных разниц к одному тотальному неустранимому различию. Это цель истории по отношению к человеческому материалу, это кристаллизация того, о чем говорится в Коране: “партия Бога” и “партия сатаны”. Как замечательно, что прежде этого человек должен был обратиться в одно бесформенное месиво, в “третий пол”, в бесклассовую демократическую общность, чтобы наконец-то по его бедной, лишившейся свойств плоти прошел этот меч, который всех разводит на чистых и нечистых, званых и избранных!

Повторим еще раз: точка окончательного расхождения – отношение к смерти. С одной стороны стоят те, кто носит свою смерть внутри себя, для кого она – реальный центр их существа, не то, что “случится” с ними когда-нибудь, в неопределенном виртуальном будущем, но то, что составляет именно суть актуального здесь-присутствия. Эти люди составляют кадровую основу религии единобожия, даже если они на данный момент по превратностям биографии, среды и т.п. являются атеистами или исповедуют какие-то случайные идеологии. Они по своей конституции предназначены для армии духа; именно их называют модным словом “пассионарии”; так или иначе, они будут призваны к своему истинному пути в соответствующих обстоятельствах “последнего времени”.

Для других же смерть есть нечто категорически внешнее, как железная коса для зеленой травы. Смерть для них максимально виртуальна, “исчезающе малая” возмозможность. Мощной действительностью, вытесняющей смерть со всех горизонтов, для таких людей оказывается само общество, которое они воспринимают как некий пир, праздник солнца, в котором существуют концентры, иерархия приближения или отдаления по отношению к Благу. Эти люди всегда стремятся с перифирии в центр, как в социальном, так и в политико-географическом смысле; они знают, что в дальних залах для “лучших” накрыты еще более роскошные столы, чем те, что перед ними. Они верят, что даже самое ничтожное и заброшенное существо при определенном упорстве и везении может повысить свой уровень потребления и тем самым внести свой вклад во всеобщее дело вытеснения “смерти” в полную невозможность… Природу этих людей гениально выявил Ф.М. Достоевский.

Общество ушедшего двадцатого столетия, особенно его конца, гораздо больше соответствовало метафизической ориентации этой второй, “бессмертной” части человечества, чем общество эпохи Достоевского. Прежде всего потому, что в двадцатом веке Запад испытал некий духовно-психологический перелом, который можно сравнить только с периодом климакса у физиологического индивидуума: ценности, которыми западная цивилизация жила последние 700 лет и которые окончательно, казалось, восторжествовали на протяжении последних двух столетий, вдруг разом утратили свою внутреннюю энергию, магическое обаяние, привлекательность. Это не мешает, конечно, массовым коммуникационным сетям вновь и вновь воспроизводить названия этих ценностей, но в подсознании западного коллектива вдруг как-то утвердилось, что завтрашний день будет обходиться без них.

Эти ценности на протяжении веков являлись как раз тем, что составляло дух и букву Современности (понятой не как относительно-временная, а как абсолютная категория). К их числу относится право на труд, свобода торговли, частная собственность, ответственность перед обществом, интернационализм, свобода обращения идей, право знать собственную религию (которого не было в средневековой Европе и которое необходимо предшествует свободе совести)… А также куртуазная любовь, порождающая, как эхо, на буржуазных верхах романтизм, а на низах – уважение к женщине. Именно этот набор определял специфическое качество второго тысячелетия, как бы противостоящего архаической варварской тьме отдаленных эпох. Именно энергетическая смерть этих ценностных маяков образует атмосферу постмодерна, сквозь которую к нам уже доносится запах ближайшего будущего – новой планетарной тирании.

Расхожим местом всех политкорректных учебников истории является упоминание о культурной роли ислама в становлении европейской цивилизации. Под этим, конечно, подразумевается возврат европейцам их собственного античного наследия, до поры до времени находившегося “на сохранении” у арабов. Последние, дескать, познакомили Запад с Аристотелем, а уж западный человек сделал из этого все необходимые выводы. На самом деле античность не содержала в себе тех самых ценностей, которые мы перечислили выше и которые составили внутреннее содержание цивилизационной истории нескольких последних столетий. Некоторые моменты античности в лучшем случае лишь отдаленно напоминают фундаментальные принципы современности. Подлинным даром ислама Западу был не Аристотель, а именно все те идеи, реализация которых превратила халифат в первое за всю историю человечества глобалистское либеральное общество, основанное на единстве законов для всех населяющих его людей и на единообразии их применения во всех территориях исламского мира. Халифат явился самым первым “ликом современности”. Запад XVIII—XX веков – это политический наследник халифата.

Монголы правильно и справедливо разрушили халифат, потому что он являлся глубоким заблуждением с точки зрения чистого ислама. Пророки ниспосылаются человечеству не для того, чтобы вести его к комфортной и сытой жизни, к “все более полному удовлетворению все более возрастающих потребностей”. Пророки напоминают человечеству, что оно есть глиняное орудие в борьбе духа. И та часть человечества, которая поймет и примет свою глиняную функциональную природу, становится избранной. Те же, которые полагают, что они рождены для счастья в этом и следующих мирах и что у Творца нет другой задачи, как благоденствие твари, становятся тем, чем человек, вообще-то, является изначально: пылью на ветру.

Чистый ислам есть прежде всего такое состояние ума и сердца, в котором человек категорически не принимает диктатуру слепой судьбы. Эта диктатура осуществляется двумя способами. Первый, наиболее всеобщий, есть власть времени, которое уничтожает все и в которое верили упоминающиеся в Коране бедуины. Другой формой диктатуры, на первый взгляд как бы противостоящей и уравновешивающей деструкцию времени, является власть общества. На самом деле общество и время – союзники, точнее даже две “ипостаси” абсолютного врага духа, которым является Рок. Общество – это такой же страшный механизм, работающий по законам причин и следствий, как и физический космос. Общество, предоставленное самому себе, тяготеет к тотальной самодостаточности, рассматривает себя как некий сокровенный центр сущего, в котором причинно-следственный механизм космоса будто наконец трансформируется в смысл и свободу. Это убеждение есть самое опасное и вместе с тем наиболее неискоренимое заблуждение, которому подвержен человек. На этом заблуждении построен весь пафос гуманизма новых веков… Именно этому заблуждению противостоит ислам, который является последним интеллектуальным, организационным, политическим ресурсом “избранных” – людей, верящих не в дурную бесконечность числового ряда, а в резкий и необратимый финал.

Проблема в том, что в современном исламе сильны позиции самодеятельных и самозваных клерикалов – улемов, дезориентирующих мусульман относительно истинного смысла их религии. Соображения этих теологов поражают своей банальностью и инфантилизмом: они повторяют зады либерального просвещения двухсотлетней давности, которое сам Запад давно и успешно перерос. Можно подумать, что эти лидеры мусульманской мысли остановились в своем изучении западной философии на деистах и религиозных рационалистах, заложивших в свое время стандарты политической благонамеренности. Можно подумать, что они ничего не слышали ни о романтиках, ни о Ницше, ни об экзистенциалистах. В любом случае они явно не подозревают, что командные круги мировой системы давно и окончательно расплевались со всякой “благонамеренностью”.

Причина такого ослепления мусульманских теологов (явно ищущих общие позиции для так называемого “диалога цивилизаций”) ясна: здесь мы имеем дело с рецидивом духовного “халифатизма”. Мусульманские клерикалы не могут забыть, что инициатором планетарной современности (по крайней мере, той, что доминировала до самого последнего времени) выступил в свое время “клерикальный ислам”, ислам омейядов и аббасидов, ислам правоведов-факихов, ислам мудрецов-суфиев, которые – вместо Бога! – держали в своих руках сердца правителей. Потому-то они и полагают, что с мировой системой можно договориться о “неком месте” на вселенском пиру, которое могло бы быть выделено мусульманской цивилизации… Разумеется, при условии ее очищения от экстремизма, радикализма и всяких метаисторических претензий на центральность, окончательность, избранность и т.п. Улемы немного опоздали! Их осторожное нащупывание общих позиций с помощью гипербанальных “общих мест” давно перестали быть понятными для носителей новой завтрашней ментальности. Благонамеренных и радикалов будут “мочить” в одном и том же отхожем месте.

Сегодняшний мусульманин, для которого вера является альфой и омегой жизненной активности, должен как можно скорее освободить свой ум от влияния клерикального пустословия. Ему следует понять, что он – скромный верующий – по милосердию Всевышнего оказался последней преградой, которая отделяет род человеческий от полного банкротства и списания в убыток. Ислам сакральная оппозиция Року, а значит, и тому глобалистскому обществу, той мировой системе, которая транслирует фундаментальную антидуховность Рока на земном человеческом уровне. Чем скорее мусульманин поймет, что его религия есть не что иное, как стратегия последней войны, тем лучше это будет в первую очередь для его личной судьбы.

Авраамизм против "естественной религии"

Интервью интернет-журналу “Полярная звезда”, 2004 г.

Беседу вели Андрей Черкасов, Валерий Инюшин

– В своих работах вы выступаете против традиционных религий, понимаемых как язычество. С чем связано ваша такая непримиримая позиция? Что такое, в вашем понимании, язычество?

– Если обратиться к самому звучанию слова, то язычник – это тот, кто говорит на чужом языке, принадлежит иным племенам – “языкам”. Но такое понимание характерно для русского языка. В латыни язычник – это pagan, то есть “сельский”, что объясняется довольно просто: христиане жили в городах, тогда как в сельской округе продолжали оставаться язычники. Это христианский контекст, в еврейской традиции gentile – это то же самое, что “языки”, в исламе же – это “кафара”, от слова “покрывать, закрывать, скрывать”, то есть, таким образом, язычники – это те, кто скрывает истину, прячет ее. Таковы различные значения этого слова. Но дело не только в значениях слова.

Есть религии откровения, и есть религии созерцания. Религии созерцания – это, как говорили в XVIII—XIX века, естественные религии, данные человеку в силу того, что он способен воспринимать. Есть внешний мир, есть реальность, и наиболее совершенные люди способны воспринимать ее в наиболее чистом виде путем прямого созерцания. Это то, что открывается безграничному потенциалу предельно возможного человеческого опыта. Эти естественные религии – и есть язычество. Тогда как религии откровения – это вторжение некоего импульса, который приходит из сферы, находящейся в принципиально ином мире. И этот импульс приходит в форме откровения, послания, вложенного в уста пророков.

– Можно ли жестко разграничивать эти типы религии, когда и в той и в другой части есть огромная доля взаимопроникновения; если взять тех же древнегреческих орфиков – это традиция как раз пророчествования, оракулов, что тоже есть форма откровения.

– Под пророчеством мы должны понимать совершенно определенные вещи.

Если вы обращаетесь к вашему бессознательному – это одно. Русское слово “пророчество” связано с “речением”, вы обращаетесь к бессознательному, которое начинает вещать. А в арабском языке, так же как и в иврите, смысл слова “пророк” (“расул”) с этим совершенно не связан, это слово – “расул” – означает “посланный”.

Это не шаманы, не пифии, не гадатели, а посланные Богом Авраама, Исаака, Иакова, Иисуса, Мухаммада.

Но что это за Бог? Он не имеет никакого отношения к тому, что дается нам в опыте самого чистого созерцания, не открывается ни интуиции, ни уму ни созерцанию. Это главное принципиальное отличие, это принцип абсолютного разделения с воспринимаемым субъективно и интуитивно “единством бытия”.

– Насколько совпадает или не совпадает этот Бог с Абсолютом буддизма и дао, как можно отличить, послали тебе что-то, или же это форма коллективного или индивидуального бессознательного?

– Это крайне просто. Во-первых, по поводу Абсолюта. Он абсолютно противостоит Богу авраамической традиции. Зерван персов, Брахма индуистов арабским словом называется Дахр. Дахр – это есть рок. Вращающийся, простирающийся во все части, поглощающий личность. Это бескачественный Абсолют, который иногда еще интерпретируется как небо. Бескрайнее небо. В Коране упоминаются бедуины, которые не хотели принимать ислам. Они говорят: мы живем, и мы умираем, и убивает нас только Дахр, то есть Рок. Мы являемся объектами воздействия Рока. И Дахр – это Зерван, Брахма, Уранус – бог всех народов естественных религий. Аллах называется победителем Дахра, нет победителя, кроме Аллаха, и Аллах – победитель Дахра. Это абсолютная оппозиция Року.

– То есть это не формы одного и того же?

– Это абсолютная оппозиция. Есть Дахр, который представляет собой несущее всю полноту возможностей Ничто, Ничто, которое извергает и стирает. Есть оппозиция ему, которая была в принципе невозможна и о которой мечтали, бросая обреченный вызов, греческие герои. Трагедия героя в том, что всем правит рок. И трагедия в том, что рок победить невозможно. А суть монотеизма в том, что он вводит в идеологический, духовный инструментарий четко отстроенную стратегию оппозиции року. В этом весь его смысл. Трагедии являются предмонотеистической драмой, обреченностью героев, пока их еще не возглавил Пророк.

Бога нельзя ни видеть, ни созерцать. Он может только в откровении Себя обнаружить. А в откровении Он обнаруживает Себя, только послав кого-то. А как понять, что то, что пророк говорит, не имеет своим источником человеческое бессознательное, а является словом Бога? Очень просто. Это заявлено характером послания, которое отмежевывается от всего наследия коллективного человеческого бессознательного. Ни один лжепророк не может сымитировать чистого отмежевания от человеческого коллективного бессознательного. Лжепророк всегда попадется, у него будет тело святого, а ухо свиньи.

Вы, имея дело с лжепророком, будете сталкиваться с архетипами, присущими вашему собственному опыту, и скажете: “Да я сам это знал, это наши старики говорили, что тут нового”.

Еще важное отличие естественной религии от религии откровения. Ни в одной традиции естественной религии не содержится принцип предания себя: те, кто поют гимны Брахме в Ригведе, не говорят о том, что они предают себя. Там нет предания себя. Там нет экзистенциального предания себя чему-то, что идет против потока тварного существования. В естественных религиях не существует самопожертвования.

– А герои греческих трагедий – это не самопожертвование?

– Герой – это человек, бросающий вызов. Бросающий вызов прежде всего на основании своего происхождения: нет греческого героя, который бы не имел богов в своей родословной. Он бросает вызов року, потому что он не хочет мириться с участью жалких смертных. В конечном счете это перенос олимпийской гордыни в человеческую плоскость, вызов незаконных “сыновей” равнодушным “отцам”.

Самопожертвование, мученическая смерть – это совсем другое, потому что это имеет аспект гносеологический. Дело в том, что в русском языке это звучит как “мученик”, а в арабском языке “шахид” – это “свидетель”. И по-гречески “мартирос” тоже имеет значение “свидетель”. Греческое и арабское значение совпадают в том, что мученики своей смертью прежде всего свидетельствуют. В системе естественных религий центром является личная реализация сверхъестественного опыта. Мученик же свидетельствует то, что никоим образом нельзя испытать, кроме как в парадоксальном волевом утверждении, которое называется “джахда” (от того же корня – “джихад”).

То, что по канонам естественной религии “не существует”, мучеником утверждается как существующее. Это краеугольный камень, отвергнутый строителями, который ляжет в основание храма. В этом самая резкая оппозиция монотеизма политеизму и пантеизму.

– Будда, например, тоже бескомпромиссно выступает против существующего порядка, идет против потока вещей. Будда был послан?

– Будда не был послан, а он и не говорил, что послан. Будда был просто кшатрием, восставшим против засилья брахманов. Он выступил против касты брахманов, которые держат все в своих руках, вяжут, разрешают, контролируют. Будда не был послан, он был восставший. Но восставший кшатрий не обеспечен духовным импульсом, поэтому рано или поздно он проиграет. В результате буддизм исторически проиграл, потому что сегодня буддизм – одна из самых клерикальных религий. Монах на монахе, далай-лама на далай-ламе. Ничего от первоначального буддизма не осталось, кроме концепций, проповедуемых на Западе. Буддизм реально – это поповщина. Почему это поповщина? Потому что кшатрий сам по себе может восстать, истребить непосредственных врагов, но трансцендентно он не обеспечен. Именно к кшатрию приходит пророк, и он приносит ему благовестие, и в соединении с кшатрием возникает совершенно новая ситуация. И вот тогда то, что возникает, приобретает характер неумолимого противостояния Ветхой традиции.

Проигрыш исторического христианства с этим тоже связан, попы украли слово Христа, и католические попы, и протестантские попы. И оно, это слово, которое было забыто и искажено Никейским собором, возродилось в исламе. В ислам вошли все христиане, которые не принимали Символ веры. Когда появился Мухаммад (С), они все перешил в ислам, для них он не был чужой религией, для них ислам был продолжением христианства, возвращающим их истокам Благовестия.

Жреческая каста узурпировала послание Иисуса, в исламе де-факто появились муллы, которых не должно быть. Человек склонен к этому. С одной стороны – попы, а с другой – средний класс, который естественно тяготеет к клерикальным элементам, являющимся для него духовной “крышей”. Ведь средний человек, представитель среднего класса, не представляет себе “платоновского” Блага, чего-то такого эфемерного, типа солнечного света. Он представляет себе что-то конкретное, в виде папы Иоанна – Войтылы. Для него вознесенный над толпой старец в белом воплощает Добро, ради которого он живет.

– Тогда, по сути, какой-нибудь дикарь из Австралии, искренне лелеющий культ предков, или индеец майя, поклоняющийся своим богам, намного выше и чище, чем люди, формально принадлежащие к авраамическим религиям и при этом не имеющие ни частички веры в сердце.

– Дело в том, что дикарь не несет никакой ответственности. А человек, который принадлежит к авраамической религии, принимает на себя ответственность. Он принимает на себя завет с Богом; если он этому не соответствует, то он судим. Он судим здесь, в этой жизни, и в будущей, на Страшном суде. Это как офицер или солдат – если ты еще не принял присягу, то идешь по гражданскому суду, если принял – то под трибунал. Вот авраамисты и подсудны “военному трибуналу”.

– Говоря о бытовании, истории религий можно коснуться проблемы их цикличности, цикличности идеологий. Иудео-христианская традиция начинала исторически профанировать в эпоху Возрождения, а духовно – гораздо раньше. Сейчас мы имеем, по сути, антихристианское и либеральное общество на Западе. Получается, что цикл для авраамических культов – порядка 2 тысячи лет. Если продолжать эту логику, не считаете ли вы, что исламу тоже осталось 400—600 лет?