Элеанор Олифант в полном порядке

Я согласно кивнула. С удивлением я ощутила чувство, которое идентифицировала как волнение и тревогу за этого незнакомого мне пожилого человека. Потом села, почувствовала ягодицами что-то большое и круглое, повернулась и увидела большую пластиковую бутылку «Айрн-Брю». Я поднялась на ноги, разогнула спину и принялась собирать разбросанные вокруг покупки и складывать в пакеты. Увидев, что один из пакетов порвался, я вытащила из сумки свой собственный: незаменимый и вечный «Теско» со львами. Упаковав продукты, я сложила пакеты у ног старика. Рэймонд улыбнулся мне.

Мы услышали рев приближающихся сирен, и Рэймонд протянул мне телогрейку. Машина «скорой» припарковалась рядом с нами, из нее вышли два человека. Они что-то оживленно обсуждали, и меня удивил их пролетарский выговор. Я думала, они будут говорить, как доктора.

– Так! – сказал тот, что постарше. – Что тут у нас? Старичок навернулся, да?

Пока Рэймонд вводил его в курс дела, я наблюдала за вторым: тот склонился над стариком, щупал у него пульс, светил в глаза небольшим фонариком и слегка похлопывал, пытаясь добиться какой-то реакции. Потом повернулся к коллеге и сказал:

– Надо торопиться.

Они вытащили из машины носилки, положили на них старика и пристегнули ремнями – на удивление быстро и заботливо. Тот, что помоложе, накрыл его красным шерстяным одеялом.

– Того же цвета, что и джемпер, – промолвила я, но они оба проигнорировали меня.

– Вы поехаете? – спросил тот, что постарше. – У нас только одно местечко.

Мы с Рэймондом переглянулись. Я бросила взгляд на часы. Мой визитер ожидался через тридцать минут.

– Я поеду, Элеанор, – сказал он, – а ты иди к своему подиатру.

Я кивнула, и Рэймонд забрался в автомобиль и устроился возле врача постарше. Санитар тем временем настраивал капельницы и мониторы. Я взяла пакеты с покупками и подняла их, чтобы отдать Рэймонду.

– Послушайте, – раздраженно бросил врач, – это вам не фургончик торговой сети «Асда». Мы не занимаемся доставкой товаров.

Рэймонд разговаривал по телефону, скорее всего, с матерью. В двух словах предупредил, что задержится, и тут же дал отбой.

– Элеанор, – сказал он, – позвони мне через часок. Может, привезешь потом вещи в больницу?

Я на мгновение задумалась и кивнула. Он порылся в карманах, вытащил ручку и схватил мою ладонь. Я потрясенно ахнула, отпрянула и спрятала руку за спину.

– Мне нужно на чем-то записать номер моего телефона, – спокойно произнес он.

Я вытащила из сумки маленький блокнотик, он взял его и через несколько секунд вернул. Одна из страниц была покрыта синими каракулями: неразборчивое имя, а под ним последовательность цифр, нацарапанная неуклюжей, детской рукой.

– Через час или около того, – сказал он, – думаю, что к этому времени с твоими костными мозолями уже разберутся.

6

Едва я вернулась домой и разоблачилась, как в дверь позвонили – на десять минут раньше назначенного. Может, специально, чтобы поймать меня. Не снимая цепочки, я медленно открыла дверь и увидела перед собой совсем не того, кого ожидала. Кто бы это ни был, она не улыбалась.

– Элеанор Олифант? Джун Маллен, патронажная служба.

Она сделала шаг вперед, но уперлась в дверь.

– А где Хизер? – спросила я, оглядываясь.

– Боюсь, что Хизер заболела. Мы не знаем, когда она выйдет. Теперь ее дела веду я.

Я попросила ее показать какие-нибудь документы – осторожность лишней не бывает. Она тихо вздохнула и полезла в сумочку. Это была высокая женщина, одетая в аккуратный черный брючный костюм и белую блузку. Когда она наклонила голову, я увидела в ее темных шелковистых волосах белую полоску кожи. Наконец она подняла глаза и вытащила пропуск с крошечной фотографией и гигантским логотипом департамента социального обеспечения. Я внимательно его изучила, несколько раз переведя взгляд со снимка на лицо и обратно. Снимок был не самый удачный, но я ее в этом не винила. Я и сама не очень фотогенична. В жизни она была примерно моего возраста, обладала гладкой кожей без морщин и тонкой линией накрашенных красной помадой губ.

– Вы не похожи на социального работника, – сказала я.

Она уставилась на меня, но ничего не сказала. Опять? На каждом шагу я с пугающей частотой встречаю людей с недостаточно развитыми навыками общения. Ну почему работа с людьми так привлекает мизантропов? Это какой-то парадокс. Я мысленно сделала в мозгу закладку, чтобы вернуться к этому вопросу позже, сняла цепочку, пригласила Джун войти и проводила в гостиную, слушая, как ее каблуки цокают по полу. Она попросила разрешения осмотреть квартиру. Я, конечно же, чего-то подобного ожидала. Хизер тоже так делала; скорее всего, это входит в их обязанности: все проверить и убедиться, что я не храню собственную мочу в больших бутылях и не убиваю сорок, чтобы потом зашивать их в наволочки. Когда мы прошли на кухню, она похвалила мой интерьер, хотя и без особого энтузиазма.

Я постаралась взглянуть на собственный дом глазами постороннего человека. Я сознаю, что мне чрезвычайно повезло устроиться здесь, поскольку социальное жилье в этом квартале сейчас практически не выделяют. Я вряд ли смогла бы поселиться в этой местности иным путем, определенно не на те жалкие крохи, что платит мне Боб. Департамент соцзащиты помог мне переехать в этот дом тем самым летом, когда я покинула последнюю приемную семью и поступила в университет. Тогда мне только-только исполнилось семнадцать. В те времена молодой девушке, выросшей в социальных заведениях, получить муниципальную квартиру неподалеку от места ее учебы не составляло особого труда. Представить только.

Мне понадобилось время, чтобы начать обустраивать свое жилище. Помнится, что стены я покрасила только летом после выпуска из университета. Краску и кисти купила, обналичив присланный по почте чек из университетской канцелярии, прилагавшийся к диплому. Как оказалось, мне полагалась небольшая премия, учрежденная в честь какого-то давно почившего ученого-классика, за победу в конкурсе на лучший доклад по «Георгикам» Вергилия. Диплом я, конечно же, получила заочно: какой смысл выходить на сцену, если тебе некому аплодировать. С тех пор в квартире я больше ничего не делала.

Говоря объективно, вид у нее, полагаю, был весьма обшарпанный. Мамочка всегда говорила, что одержимость отделкой невыносимо буржуазна, а ремонт собственными руками – удел плебса, что еще хуже. Порой мне страшно думать о представлениях, которые я могла у нее перенять.

Обстановку предоставила благотворительная организация, помогающая незащищенным слоям населения обустроиться на новом месте, – подержанные, разрозненные предметы мебели, за которые я тогда была чрезвычайно благодарна, впрочем, как и сейчас. Всеми предметами можно было прекрасно пользоваться, поэтому я не видела никакой необходимости их менять. Убиралась я дома нечасто, что создавало, надо полагать, некую общую атмосферу запущенности. Я не видела в этом смысла, ведь я единственный человек, который тут ел, стирал, ложился спать и просыпался по утрам.

Эта Джун Маллен была первым посетителем с прошлого ноября. Представители департамента социальной защиты делают обход примерно раз в полгода. В этом календарном году она первая. Техника, снимающего показания счетчика, еще не было, хотя мне, надо признать, больше нравится, когда они оставляют визитку, а я потом перезваниваю и сама все сообщаю. Мне очень нравятся колл-центры: так интересно слушать разные акценты и пытаться понять что-нибудь о человеке на проводе. Самая лучшая часть разговора – когда они под конец спрашивают: «Могу я еще чем-нибудь вам помочь, Элеанор?» – а я отвечаю: «Нет-нет, спасибо, вы очень компетентно и профессионально решили все мои проблемы». К тому же очень приятно слышать, как человеческий голос произносит твое имя.

Помимо служащих департамента социальной защиты и компаний по предоставлению коммунальных услуг, время от времени мне звонят представители той или иной церкви, спрашивая, впустила ли я Иисуса в свою жизнь. Я выяснила, что им не очень нравится дискутировать на тему приобщения к вере, что меня разочаровало. В прошлом году какой-то мужчина принес каталог товаров для дома, оказавшийся увлекательнейшим чтением. Я до сих пор сожалею, что не приобрела ловушку для пауков, действительно чрезвычайно изобретательное приспособление.

От предложенной мной чашки чая Джун Маллен отказалась, а когда мы вернулись в гостиную, села на диван и вытащила из портфеля мое дело. Папку в несколько сантиметров толщиной предусмотрительно стягивала резинка. В правом верхнем углу чья-то неизвестная рука написала маркером ОЛИФАНТ, ЭЛЕАНОР и поставила дату – июль 1987, год моего рождения. Ободранная, покрытая какими-то пятнами папка из буйволовой кожи выглядела словно исторический артефакт.

– У Хизер ужасный почерк, – пробормотала женщина, водя накрашенным ногтем по верхнему листу кипы бумаг.

Она говорила тихо и спокойно, не столько со мной, сколько с самой собой.

– Визиты раз в полгода… устойчивая интеграция в общество… определение дополнительных потребностей на ранних стадиях…

Джун читала дальше, и вдруг выражение ее лица переменилось. Когда она подняла на меня глаза, в них соединялись ужас, тревога и жалость. Видимо, добралась до строк о мамочке. Я уставилась на нее в упор. Джун глубоко вздохнула, вернулась к бумагам, медленно выдохнула и опять посмотрела на меня.

– Я… я не знала, – произнесла она голосом, вторившим выражению ее лица, – вам… вам, должно быть, страшно ее не хватает, да?

– Мамочки? – спросила я. – Это вряд ли.

– Нет, я хотела сказать… – она осеклась, озадаченная, растерянная, печальная.

Как же хорошо была мне знакома эта святая троица чувств. Я наблюдаю их постоянно. Я пожала плечами, не имея ни малейшего представления, о чем она говорит.

Между нами повисла мучительная, дрожащая тишина. Прошло будто бы несколько суток, прежде чем Джун Маллер захлопнула лежавшую у нее на коленях папку и преувеличенно широко мне улыбнулась.

– Ну, Элеанор, как у вас дела? С момента последнего посещения Хизер ничего не изменилось?

– Все хорошо, Джун, я ни в чем дополнительно не нуждаюсь и полностью интегрировалась в общество, – ответила я.

Она едва заметно улыбнулась.

– На работе все нормально? Насколько я понимаю, вы… – она опять заглянула в папку, – работаете в офисе, да?

– На работе все в порядке, – заверила ее я, – все в полном порядке.

– А дома? – спросила она, оглядывая комнату.

Ее взгляд задержался на большом зеленом пуфе в виде гигантской лягушки – одно из пожертвований той самой благотворительной организации, которая предоставила мне всю мебель. За минувшие годы мне очень полюбились и эти глаза навыкате, и огромный розовый язык. Как-то ночью, после некоторого количества водки, я нетвердой рукой нарисовала на нем маркером большую комнатную муху, Musca domestica. Сколь-нибудь заметных способностей к живописи у меня нет, но, по моему скромному мнению, натура была воспроизведена весьма точно. Я чувствовала, что этим действием я как бы заявляю свои права на этот предмет, что я из чужого и подержанного делаю его новым. Кроме того, лягушка выглядела голодной. Джун Маллен, казалось, не могла отвести от нее глаз.