Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942-1945

Вот она, смерть! Он умер! Мама! Помоги!

Вне себя от ужаса, я облокотился о дверь грузовика и, дрожа, спустился на пол. Я пытался убедить себя, что все происходящее – всего лишь кошмарный сон.

Сидя там и размышляя, я не хотел понять ужаса случившегося. Я думал, как пойдет жизнь дальше, когда я стряхну с себя кошмарный сон, в котором умер мой друг. Но глаза мои видели одну грязь, приставшую к сапогам.

В окошке кабины грузовика показались две головы. Они что-то кричали, но я ничего не слышал. Я встал, вышел из машины и сделал несколько шагов. Небольшое физическое усилие снова вселило в меня надежу и жизненные силы. Я пытался убедить себя, что все это понарошку, все это плохой сон, который надо забыть. Я попытался изобразить на лице улыбку. Двое раненых вслед за мной выбрались из грузовика, чтобы прогуляться. Я глядел на них, ничего не замечая. Надежда побеждала мрачные мысли. Я думал, что, несомненно, все немецкие солдаты, находящиеся в России, будут посланы нам на помощь. И она к нам идет. Я неожиданно вспомнил о французах. Они уже в пути: об этом твердили все газеты. Я сам видел фотоснимки.

Я приободрился. Смерть Эрнста будет отомщена: смерть бедняги, который и мухи не обидел, который только и делал, что облегчал жизнь солдатам, трясущимся от холода. А его душа! Прибудут французы, и я первый побегу к ним навстречу. Эрнст любил их, как и немцев. Тогда я еще многого не знал. Не знал, например, что французы решили воевать совсем не на нашей стороне.

– Что стряслось? – спросил один из раненых, с серой повязкой на глазах. – Бензин кончился?

– Нет. Только что погиб мой товарищ.

Они заглянули в кабину.

– Черт… ну, не все так плохо. Ему хоть не пришлось страдать.

Я знал, что это не так. Предсмертные страдания Эрнста длились полчаса.

– Надо его похоронить, – сказал один из раненых.

Мы трое вытащили труп. Он уже начал коченеть. Я двигался как автомат, на лице моем ничего не выражалось. Я увидел небольшой холмик, земля которого была истоптана меньше, чем вокруг; туда мы и перенесли Эрнста.

Лопат у нас не было. Мы копали землю касками, прикладами винтовок и просто руками. Я собрал документы и жетоны, по которым можно было опознать Эрнста. Двое попутчиков засыпали тело землей и утрамбовывали ее сапогами, когда я бросал последний взгляд на изувеченное лицо. Я почувствовал, что в душе у меня что-то навсегда застыло. Ничего более ужасного уже не могло произойти. Мы воткнули в могильный холм палку и повесили на нее каску Эрнста. Штыком я расщепил палку и прикрепил к ней листочек из блокнота, который всегда носил с собой Эрнст. На нем я написал по-французски: «На этом месте я похоронил друга, Эрнста Нейбаха».

Затем, чтобы снова не сорваться, повернулся и побежал к грузовику.

Мы отправились в путь. Один из раненых перешел вперед и занял место Эрнста: какой-то глупец, который почти сразу же погрузился в сон. Десять минут спустя мотор чихнул и заглох. От удара мой спящий попутчик проснулся.

– Что-то с двигателем?

– Нет, – сказал я не раздумывая. – У нас кончился бензин.

– Черт. И что теперь?

– Пойдем пешком. Приятно прогуляться в такой солнечный денек. Тем, кто посильнее, придется помочь остальным.

Смерть моего друга сделала из меня циника; я чуть ли не радовался, что остальным, как и мне, придется страдать. Мой попутчик оглядел меня сверху вниз.

– Что ты хочешь этим сказать? Мы не можем идти.

Его глупая уверенность довела меня до бешенства. Придурок, который никогда ни о чем не задумывается; и на войну-то пошел, потому что его послали. Затем слишком близко разорвалась русская граната и ранила его. Вот и все, что он знал и что чувствовал. С тех пор он накачивал себя сульфанамидом.

– Можешь оставаться здесь и ждать, пока придет помощь или придет иван. А я ухожу.

Я подошел к кузову, открыл борт и объяснил создавшееся положение. Внутри стоял отвратительный запах. Раненые лежали вперемежку. Некоторые даже не услышали моих слов. И постыдился своей жестокости. Но что еще оставалось делать? Семь-восемь раненых с трудом приподнялись. У них резко выступали черты лица. На щеках торчала щетина, а глаза лихорадочно блестели. Я уже раскаялся. Стоило ли заставлять их идти? Когда те, что могли ходить, выбрались из машины, мы обсудили участь оставшихся.

– Их поднять невозможно. Пойдем, не будем им ничего говорить. Может, кто-нибудь проедет мимо и поможет им. За нами еще идут грузовики.

Наш несчастный отряд отправился в путь. Нас преследовали призраки умирающих, оставшихся в «татре». Но что еще оставалось делать?

Я был единственным, у кого не было ранений и кто нес оружие. Я предложил им пистолет Нейбаха, но никто не захотел его взять. Вскоре с нами поравнялся автомобиль; он остановился, хотя мы и не подавали сигнала. В нем ехали два солдата из бронетанковых войск – два благородных человека. Один уступил место раненому, собрал пожитки, вышел и пошел с нами. Как-то удалось втиснуть в машину еще троих раненых.

Итак, снова мне составил компанию сильный и молодой человек; его благородный жест вызвал во мне теплые чувства. Я уже не помню его имя, помню лишь, что мы проговорили о многом. Он сообщил, что русские совершенно внезапно предприняли наступление и на этой огромной территории нас в любую минуту может остановить их танковая часть. Во рту у меня пересохло, но мой попутчик не сомневался ни в своих силах, ни в возможностях нашей армии.

– Настала весна, так что мы возобновим наступление. Отбросим иванов за Дон и за Волгу.

Удивительно, как тот, кто чувствует себя совершенно разбитым, нуждается в уверенности и воодушевлении. Казалось, сами Небеса послали мне этого солдата, чтобы поднять мой дух. Мне, конечно, больше было бы по душе, если б остался в живых Нейбах, но перед лицом Провидения нет смысла протестовать. Ведь именно я, а не Нейбах должен был быть за рулем и погибнуть.

К вечеру мы подошли к одинокому хутору. Приблизились со всей осторожностью. Партизаны любили скрываться в подобных местах: выбор у них был тот же, что и у нас, а крыша над головой это для всякого крыша.

Высокий солдат, который шел со мной, отправился вперед, медленно и осторожно, не спуская рук с оружия. На некоторое время он скрылся за постройками. У нас по спине пробежал холодок. Но вскоре он снова выглянул и подозвал нас жестом. В хуторе жили русские, которые сделали все, чтобы облегчить страдания раненых. Женщина приготовила нам горячий обед. Крестьяне сказали, что ненавидят коммунистов. Их выслали с их собственного небольшого хутора, находившегося в окрестностях Витебска, для работы в большом колхозе, через который мы проходили. Они сказали, что часто дают убежище немецким солдатам. В одном сарае у них стоит «фольксваген», который сломался и был оставлен каким-то немецким батальоном. Их не беспокоят партизаны, хотя и знают, что они часто укрывают солдат вермахта. Разговоры о «фольксвагене» не очень понравились нашему высокому попутчику: может, они все наврали и просто украли его. Мы попытались завести машину, но, хотя двигатель и заработал, она не сдвинулась с места.

– Починим завтра, – сказал солдат. – А теперь надо отдохнуть. Я буду дежурить первым, а ты сменишь меня в полночь.

– Будем караулить? – с удивлением спросил я.

– Придется. Этим людям нельзя доверять. Все русские лжецы.

Значит, ночь не удастся поспать спокойно. Я прошел в заднюю часть сарая, в которой царила полутьма. Из тюков сена и соломы приготовил мягкое ложе. Я уже собирался снять сапоги, когда товарищ остановил меня.

– Лучше не надо. Завтра не сможешь их надеть. Пусть высохнут прямо на ногах.

Я собрался было ответить, что намокшая кожа сапог не даст ногам высохнуть, но ничего не сказал. Какая, в конце концов, разница, промокли ли мои сапоги или ноги? Я чувствовал себя выжатым, грязным и совершенно разбитым…

– Но вымыть ноги стоит. Это тебя взбодрит, но завтра.

Ну что за человек? Он так же, как я, перемазался в грязи,

но, казалось, бурлил энергией, как будто не случилось ничего, что изменило привычный образ жизни.

– Я чертовски устал, – сказал я.

Он засмеялся.

Я бросился на спину, превозмогая изнеможение, от которого болели мышцы спины и шеи. Я вглядывался в темноту. Сквозь тьму виднелись лишь грязные перекрытия сарая. Сон был плохой, без сновидений. Только у счастливых людей бывают кошмары – от переедания. Для тех, кто живет в кошмаре, сон подобен черной дыре, в которой нет времени, как у смерти.

Оттого, что рядом кто-то задвигался, я проснулся. Медленно сел. Уже рассвело, через распахнутую широкую дверь сарая виднелось чистое небо. У двери, погруженный в сон, сидел мой вчерашний товарищ. Я вскочил как ужаленный. В моем мозгу пронеслось: вдруг и он уже мертв? Я убедился, что жизнь и смерть так смыкаются, что можно легко перейти из одного состояния в другое, и никто ничего не заметит. В свежем утреннем воздухе слышались звуки разрывов.

Я подошел к своему старшему товарищу и как следует потряс его.

Он забурчал что-то.

– Подъем!

Тут он сразу же встал и машинально потянулся к оружию. Я даже испугался.

– Да?.. Что стряслось? – спросил он. – Черт, уже рассвело. Заснул на дежурстве, черт побери.