Праздник Пушкина
Этих выписок, кажется, вполне достаточно для того, чтобы видеть неразрывную связь скитальца с народом, его чисто народные черты; в нем все народно, все исторически неизбежно, законно. Вот, основываясь на этих-то уверениях, я и передал речь г. Достоевского в том смысле, как она напечатана в письме из Москвы, радуясь не тому всемирному журавлю, который г. Достоевский сулит русскому человеку в будущем, а тому только, что некоторые явления русской жизни начинают выясняться в человеческом смысле, объясняются «по человечеству», не с злорадством, как было до сих пор, а с некоторою внимательностию, чего до сих пор не было.
Но у г. Достоевского, оказывается, был умысел другой. Уж и в тех выписках из его речи, которые приведены, читатель может видеть местами нечто всезаячье. Там воткнуто, как бы нечаянно, слово «может быть», там поставлено, тоже как бы случайно, рядом «постоянно» и «надолго», там ввернуты слова «фантастический» и делание, то есть выдумка, хотя немедленно же и заглушены уверением совершенно противоположного свойства: необходимостию, которая не дает возможности продешевить и т. д. Такие заячьи прыжки дают автору возможность превратить, мало-помалу, все свое «фантастическое делание» в самую ординарную проповедь полнейшего мертвения. Помаленьку да полегоньку, с кочки на кочку, прыг да прыг, всезаяц, мало-помалу, допрыгивает до непроходимой дебри, в которой не видать уж и его заячьего хвоста. Тут оказалось, как-то незаметно для читателя, что Алеко, который, как известно, тип вполне народный, изгоняется народом именно потому, что ненароден. Точно так же народный тип скитальца, Онегин, получает отставку от Татьяны тоже потому, что ненароден. Как-то оказывается, что все эти скитальчески-человеческие народные черты – черты отрицательные. Еще прыжок, и «всечеловек» превращается «в былинку, носимую ветром», в человека-фантазера без почвы… «Смирись! – вопиет грозный глас: – счастие не за морями!» Что же это такое? Что же остается от всемирного журавля? Остается Татьяна, ключ и разгадка всего этого «фантастического делания». Татьяна, как оказывается, и есть то самое пророчество, из-за которого весь сыр-бор загорелся. Она потому пророчество, что, прогнавши от себя всечеловека, потому что он без почвы (хотя ему и нельзя взять дешевле), предает себя на съедение старцу генералу (ибо не может основать личного счастия на несчастии другого), хотя в то же время любит скитальца. Отлично: она жертвует собою. Но увы, тут же оказывается, что жертва эта недобровольная: «я другому отдана!» Нанялся – продался. Оказывается, что мать насильно выдала ее за старца, а старец, который женился на молоденькой, не желавшей идти за него замуж (этого старец не мог не знать), именуется в той же речи «честным человеком». Неизвестно, что представляет собою мать? Вероятно, тоже что-нибудь всемирное. Итак, вот к какой проповеди тупого, подневольного, грубого жертвоприношения привело автора обилие заячьих идей. Нет ни малейшего сомнения в том, что девицы, подносившие г. Достоевскому венок, подносили ему его не в благодарность за совет посвящать свою жизнь ухаживанию за старыми хрычами, насильно навязанными в мужья; не за матерей, выдающих дочерей замуж насильно, дабы они в будущем своими страданиями помогли арийскому племени разогнать тоску. Очевидно, что тут кто-нибудь ошибся. Но в неправильном толковании речи виновен не кто иной; как сам Ф. М. Достоевский, не высказавший своей мысли в более простой форме.
Примечания
1
Первоначально чествование памяти Пушкина было приурочено ко дню его рождения и назначено на 26 мая 1880 года, но было отложено из-за смерти императрицы. Торжества возглавлялись Обществом любителей российской словесности и продолжались четыре дня: 5 июня 1880 года в зале московской думы состоялся прием депутаций комитетом по сооружению памятника и доклад Я. К. Грота; 6 июня в Москве на Тверской площади произошла церемония открытия памятника, день закончился литературно-музыкальным вечером в зале Благородного собрания (нынешний Колонный зал Дома Союзов); 7 июня в том же зале состоялось первое публичное заседание с чтением речей, 8 июня – заключительное заседание, на котором и выступал Достоевский. Праздник завершился большим литературно-музыкальным вечером.
2
В конце 70-х годов, в период сербской войны, на страницах газеты «Современные известия» печатались воззвания и статьи панславистского характера. В передовой статье в № 154 за 1880 год Гиляров-Платонов в хвалебном тоне писал о «сербском» характере Пушкинских празднеств. Успенский придает этому выражению иронический смысл.
3
Успенский дает пародийное изложение речи славянофила Н. А. Чаева, который, рассказывая о пребывании Пушкина в Молдавии и Бессарабии, прибегнул к такому сравнению: «…и вот он с Байроном в походном мешке, в красной рубахе и поярковой шляпе летит на почтовых, – что сказочный Бова на самолете-ковре, в тридесятое царство, на море-океан, в Кишинев, в Одессу, – словом, туда, где русского духа видом не видать и слыхом не слыхать» (Венок, 285).
4
Речь о Пушкине Тургенев произнес на заседании Общества любителей российской словесности 7 июня 1880 года. Впервые она была напечатана в «Вестнике Европы», 1880, № 7 (июль). Успенский цитирует речь Тургенева не совсем точно (см. Тургенев, XI).
5
В своей корреспонденции Успенский преимущественно уделил внимание гражданским моментам речи Тургенева, на которые сочувственно реагировала демократическая аудитория (см. далее воспоминания Е. П. Летковой-Султановой, стр. 391). В целом, однако, как отмечают все мемуаристы, успех ее далеко уступал успеху речи Достоевского. В воспоминаниях М. М. Ковалевского, находившегося тогда с Тургеневым в одном лагере, отмечалось: «Слово, сказанное Тургеневым на публичном заседании в память Пушкина, по содержанию своему, было рассчитано не столько на большую, сколько на избранную публику. Не было в нем речи о русском человеке как всечеловеке, ни о необходимости человеку образованному смириться перед народом, перенять его вкусы и убеждения. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал Пушкина как художника <…> Сказанное им было слишком тонко и умно, чтобы быть оцененным всеми. Его слова направлялись более к разуму, нежели к чувству толпы. Речь была встречена холодно» («Минувшие годы», 1908, VIII, стр. 13).
6
Само выдвижение этих вопросов прозвучало в унисон со смутными чаяниями и ожиданиями, охватившими собравшуюся аудиторию. Так, видный славянофил А. И. Кошелев отмечал, что сказанные в момент «какого-то тяжкого, неопределенного, но гнетущего недуга» слова Достоевского, «пропитанные душевною и духовною скорбию, указывающие, хотя и весьма сдержанно и не вполне верно, ее причины и источники, но возбуждающие надежды, по крайней мере в будущем, на исцеление, произвели и не могли не произвести как на слушателей, так и на читателей сильного животворного действия» («Отзыв по поводу слова, сказанного Ф. М. Достоевским на Пушкинском торжестве». – РМ, 1880, № X, отд. «Политическое обозрение», стр. 1). Аналогично объяснял успех Пушкинской речи представитель иного направления, известный историк и публицист либерально-западнической ориентации К. Д. Кавелин. «Ваша восторженная речь в Москве по случаю открытия памятника Пушкину, – писал он в открытом письме к Достоевскому, – произвела потрясающее впечатление в слушателях самых разнообразных лагерей, на которые теперь дробится русская мысль… Все это доказывает, что вопросы, которых вы коснулись с вашим необычным талантом, всегдашнею искренностью и глубоким убеждением, назрели в сердцах и умах мыслящих людей в России и живо их затрагивают… Что мы такое? Куда идем? Куда должны идти?..» (BE, 1880, № II, стр. 431).
7
Успенский имеет в виду роман «Бесы».
8
Успенский перифразирует эпиграф к роману «Бесы», взятый из Евангелия.
9
Скобки принадлежат г. Достоевскому, (Прим. Г. И. Успенского.)
