Урожай

Повинуясь этим указаниям начальства, народ покорно, хотя и не без острот и шуток, лез в темный трюм, точно в колодезь, и лез до тех пор, пока трюм не был набит народом буквально битком…

– Тут местов нету! – стали доноситься голоса из погреба.

– Ничего! потеснись, ребята! потеснись пока что! Сейчас оно рассортуется – всем место будет!

И в темный погреб протискивалось еще десятка два косарей, но протискивалось уже с великим трудом.

– Да говорят тебе – нету местов! – уже довольно грубо стало слышаться из погреба. – Задохнуться, что ли, людям-то?

– Сейчас, сейчас! – ответствовало начальство. – Не шуми, друг любезный, сейчас все будет! Ну – иди сюда, по бортам, поровней садись…

– Да чего садиться? Мы и постоим.

– Садись, садись рядком пока что; вот тронемся, так оно само собой рассортуется, всем будет место…

Через несколько мгновений палуба была буквально битком набита народом – ни пройти, ни шагу ступить из рубки не было возможности.

«Что же это они делают?» – не без страха перед чем-то, не обещающим ничего хорошего, мелькнуло было у меня в голове, но не успел я уяснить себе, чего я собственно испугался, как начальство крикнуло:

– Давай третий!

И затем что-то гробовым голосом забурчало в медную трубу, проникавшую в машинное отделение. Пароход тронулся – и мы вышли в море.

– Что это как его на бок накренивает? – стали поговаривать пассажиры.

– Ребятки! – бегая в толпе, бормотал торопливо тот самый начальник, который распоряжался посадкой. – Поди-кось на тот борт человек десять… А то дюже на этот навалились… Ничего! Оно сейчас умнется!

Но не десять, а сорок, пятьдесят человек уж сами, без всякого приказания, перебежали на другой борт, и пароход, выпрямившись на одну, две минуты, снова накренился уж на другой борт.

– Господин! Эй! – послышалось из трюма, – докуда ж вы нас тут томить будете?

– А тебе что ж, в первом классе хочется ехать? – уж сердясь, заговорило начальство, – ты за три-то гривенника в первом классе хочешь ехать?

– Так, стало быть, так тут торчмя и стоять всю дорогу?

– Здесь и дыхать-то нечем! – послышались другие голоса… – Ишь как от машины-то нажаривает!

– Чего его слухать! вылезай на свет!

И из трюма началось шествие.

– Пошел назад! – закричал капитан. – Назад пошел!..

– Да вот, как же! – отвечал ему первый мужик, появившийся из колодезя. – Так я тебя и послухал… Полезай сам!

– Молчать, каналья! Назад! – орал капитан каким-то звериным голосом, но его никто не слушал, и из трюма лезли и лезли вспотевшие, распарившиеся фигуры.

И с пароходом стали твориться чистые чудеса: его сразу почти положило на правый бок, так что левое колесо вертелось и брызгало на воздухе. Трюм опустел, и вся тяжесть сосредоточилась на палубе. Эта живая тяжесть, ругаясь, толпясь, толкая друг друга, стала метаться из угла в угол; упавший на бок пароход в то же время начинал утопать и носом, капитан орал, перегоняя народ на корму, и народ, бросаясь на корму, переваливал пароход как-то винтообразно на другой бок. Все это орало, ругалось самыми бесчеловечными словами; в буфете летели рюмки, стаканы, варенье из банок лилось по полу, а по варенью полз кусок сыру, как по маслу… Чем объясните вы, как ни полнейшим презрением пароходного начальства к простому рабочему человеку, прием этого живого груза на пароход, который не имеет возможности поместить его? Очевидно, начальство вполне было уверено, что этот живой груз «перетерпит», сидя и жарясь в трюме, что он «испужается моря», что пожалеет гривенника, отданного за проезд, что это стадо, которое можно облаять и оно послушается… Но на этот раз начальство ошиблось, и не успело оно еще и хорошенько разойтись, как толпа загудела:

– Назад, дьяволы! потопить хотите, мошенники! Назад! Поворачивай назад! Ребята, отымай у него колесо-то – долой его, подлеца!

Какой-то черный мужик как ураган вырвался из толпы и, весь бледный, дрожащий, ринулся по направлению к капитану…

Но пароход уже повернул назад и, то ложась на бок, то глубоко наклоняясь вертикально, шел назад к Керчи.

– Погоди, дьявол! – ревел капитан; но то, что ревела толпа, того описать невозможно.

– Да ведь ежели бы утонуть, так и капитан бы утоп! – осмелился возразить кто-то на эти неистовые ругательства.

– Как же! – ревели ему в ответ ожесточенные и озлобленные люди. – Как же, потонут они, подлецы!..

– Так он тебе и потонул!

– Ему нашего брата погубить охота… У них штраховка… Он получит, дьявол…

– Потонут они, каины!

И полнейшая уверенность в том, что начальство осталось бы здорово и невредимо после того, как потонул бы народ, слышалась в почти до истерики озлобленных голосах взбешенных, негодующих людей.

Из Керчи заметили, что с пароходом случилось что-то неладное, и когда, кувыркаясь, пароход подходил обратно к пристани, она вся была усеяна народом. Ожесточенная толпа прямо всей массой хлынула в контору за деньгами.

– Целые сутки пропали, анафемы! – ревели они. – Ближе завтрева нету парохода… Чего день-то стоит? Кто будет платить? Пойдем к начальнику… Ребята! Взыскивай с душегубцев!

Не знаю, чем кончилась эта история, но через несколько дней в газетах появилось известие о кровавой драке, происшедшей в Бердянске между местными и пришлыми рабочими.[7 - Некоторые из сведений, напр. о 23 000 рабочих и о кровавой драке в Бердянске, взяты Успенским из «Севастопольского листка», 1866, №№ 62 и 80.] Думаю, что среди этих последних были и мои керченские попутчики. Если представите вы себе ту крайнюю нужду, которая заставила их без всякой прибыли проколесить по сожженным полям Северного Кавказа, заставила потом перебраться на последние копейки с кавказского берега на крымский, да и здесь на первых порах, благодаря пароходному начальству, протомила целые лишние сутки, а может быть и более, – то можете понять, до какой степени они были объяты жаждой какого-нибудь заработка в то время, когда, наконец, очутились в Бердянске. Они сразу уронили цены до ничтожества; местные рабочие (пришлых в этих местах почти не бывало), получавшие порядочные цены, ожесточились – и вот произошло кровавое побоище из-за куска хлеба, побоище, так сказать, между родными братьями, рабочими людьми…

Вот что иной раз выходит из-за нехватки-то! Но то ли еще бывает!

IV

Сел я, также нынешним летом, на одной из станций Владикавказской железной дороги в вагон третьего класса. Кроме меня, в вагоне был какой-то бравый казак – чина я его не знаю, но знаю, что не рядовой. В вагоне, где мы поместились, была на двери надпись: «Отделение для дам». Посадил нас сюда обер-кондуктор, объявив, что это отделение будет пусто, потому что, ежели придут дамы, то стоит им только внушить, что вагон этот первый от локомотива и что в случае какой катастрофы он разлетится вдребезги первым, – так дамы сейчас и убегут. Казаку очень понравилось это сообщение, и он при помощи его выпроводил очень многих представительниц прекрасного пола. Показался было какой-то священник, но и его казак так напугал, что и тот предпочел уйти от греха в другой вагон. Наконец мы остались вдвоем, и «казачина», громким хохотом празднуя свою победу, растянулся во всю казацкую мочь сразу на двух лавках.

Но победа была непродолжительна: как раз перед самым отходом поезда в наше дамское отделение все с теми же косами, мешками, тяжеловеснейшими узлами, в которых, повидимому, не могло быть ничего, кроме булыжника, ввалилось трое взрослых рабочих и один подросток, мальчик лет тринадцати.

– Вы бы в задний вагон шли! – сказал им проходивший через вагон обер-кондуктор. – Здесь отделение для чистой публики… Идите в задний вагон… А то наплюете, нагрязните… Чего вам тут?

Но мужики нимало не урезонились этими речами. Слушая их, они спокойно занимали своими мешками по два, по три места, притом один из них тем же самым, обычным теперь для шатающегося рабочего люда, тоном спокойно сказал:

– Ну, брат, ноне, пожалуй, чистого-то народу полного-то вагона и не наберешь. Пущай же и с черного вам барыш достается. Деньги-то, брат, одни… Садись, ребята! ничего!

Кондуктор ушел, махнувши рукою; рабочие, бывшие немного под хмельком, разместились без всякого стеснения и, уложив косы на верхние полочки, принялись разговаривать, есть и, к сожалению, сорить.

У окна, на скамейке «для одного», приснащивался подросток, пришедший с взрослыми рабочими. Он поставил свой мешок под окном и тотчас улегся, ногами на сиденье, головой на мешок; лежал он спиной к публике и, повидимому, спал. Казак дремал, я читал что-то.

– Что это с мальчонком-то делается? – послышался чей-то голос около меня.

Из соседнего отделения вышел старый, толстый, в опрятном шерстяном пиджаке, купец и, кивая на мальчика, говорил:

– Плачет чего-то парнишка! Я глядел, глядел, – так его и треплет, горемыку.