Прогулка

Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.

– Сделай милость, – с добродушием разрешил ему чиновник.

Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:

– Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то…

– Ну вот! – сказал чиновник.

– Право, навряд…

Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело…

– Право, вашскродие… Он теперь, Гаврило-то…

– Ну, что там! – сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, – долго ли тут дойти?..

– По мне – как угодно… Я готов. Я что ж… Вашеблагородие! – воскликнул солдат. – Отпустите меня в город!

– Ты потом и пойдешь… ведь тут одна минута.

– Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..

– Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка… мы сейчас всё кончим.

– Я устал! – сказал солдат и сел…

Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять… Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.

– Отдохнул? – спросил чиновник.

Солдат поднялся и сказал с умилением:

– Ваше благородие!

– Ну, будет, будет, не задерживай!

– Сделайте милость!..

– Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…

Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.

– Что стал? – сказал ему десятский.

– Эх, в какое дело вкатили меня!..

– Чорт тебе велел…

– Э-эх!..

– Дубина!

– Э-эх… в какое дело!..

– Ну пойдем, разговаривай теперь!

– Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..

– Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?

Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.

– Эй! Эй! – доносился к нему голос чиновника.

– Эхма! – убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. – Убечь бы? – шепнул он десятскому.

– Так я тебе и дал – убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!

– Не уйдешь! – бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.

Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался – объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: «Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..», должен был идти.

Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, – сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.

– Цыть вы!.. Свои идут, о дураки…

Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.

– Здорово! – сказал солдат.

– Здравствуй! Что давно не был? – спросила дворничиха.

– Дела, – угрюмо и коротко ответил солдат. – Дома Гаврило-то?

– В горнице.

– Водочки бы надо…

– Ишь торговать-то боимся… Поди, войди туда!..

Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.

– Ух, братец ты мой, жарко как! – сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.

– Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, – говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. – Пятый день бьюсь со счетами – толку нет никакого… Разорился, кажется, весь дотла…

– Что уж так, дотла-то?..