В деревне

Г. Репа стоит и безмолвствует долго; наконец, придумав штуку, произносит, обращаясь к мужикам:

– Эй, Семен, Иван!.. что ж, прошения-то подавали?

– Какие прошения? – удивленно спрашивают Семен и Иван.

– Как какие?

Репа так произносит эту фразу, что другие мужики, как и все, строгие к своим делам, особенно теперь, оставляя работу, приближаются к барину.

– Как же не подавали? Что вы в Сибирь, что ли, хотите?..

– Мы не подавали…

– Ах вы, дураки, дураки.

Мужики сразу перепугались, вовсе не зная, какие это прошения и о чем приказывают им просить, а барин продолжает:

– Срок и так уж пропущен, а они и не думают.

– Егор Петрович, ты нам, бога ради, напиши, – говорит один кто-то.

– То-то, бога ради!.. Не скажи – не догадаются… Вон, тоже вчера из Прялкииа троих поволокли в каторжную работу… Тоже вот так-то мялись; ну уж так и быть, напишу…

– Теперича, поди, свидетелей надыть?.. – озабоченно произносит один из мужиков.

– Понятых надо созвать беспременно, – говорит другой.

– Ничего не нужно, я вам так сделаю…

Мужики рады; а Репа идет в комнаты; час ищет перо, другой час – бумагу, третий – думает, выпивает и, наконец, придумывает, что лучше всего настрочить мужикам жалобу на судебного следователя и мирового посредника…

Жалоба готова и вручена мужикам, которые, ничего не понимая, шлют бумагу, куда нужно. А Репа остается опять среди скуки и в трезвые минуты вздрагивает при мысли, что эта жалоба наделает бед.

Действительно, через несколько времени являются в обиталище Репы какие-то незнакомые люди, возвещают ему, что он под судом за смущение крестьян и ложный донос.

– Ну что ж, – кротко говорит Репа, приученный ко всякого рода бедам, а через минуту прибавляет: – Ах вы, дьяволы-дьяволы!!. Везите вы меня уж лучше прямо в каторгу, а то я вам пропасть хлопот наделаю…

Вообще нужно сказать, что для мужеского полу из породы «сильных» натур теперь великий загон настал, и они находятся в нестерпимой и жгучей тоске. Кроме сильных натур, в деревне тоскуют только барышни, которым хочется или за афицера, или уехать в город поплясать. Истинные хозяйки, особенно занятые и крайне поэтому довольные, именно в нынешнее время не скучают. У них нет свободной минутки. С раннего утра вы видите, что настоящая обитательница села уже на ногах: поминутно снует она от амбара и погреба на огород, в коровник, в сад… Там посмотрит, хорошо ли полют, там пожурит, и вообще хозяйский глаз не пропустит ни одной точки, которая более или менее имеет влияние на хозяйскую гармонию, без того, чтобы не привести ее в надлежащий порядок. Ежели настоящая хозяйка ездит в город, то не за какими-нибудь белендрясами[4 - Белендрясы – пустяки.], а в гражданскую или какую другую палату, и на губернских дам смотрит с презрением.

– Что они делают-то? Едят да сидят? Что ж это за жизнь? Да я куском-то подавлюсь, ежели знаю, что не я его выхолила, а с базару кухарка принесла…

Если вы даже вовсе не хозяин, если вы точно так же, как и барыня губернская, выросли на чужом, купленном хлебе, – вам все-таки невыразимо приятно будет денек-другой прожить в домике сельской хозяйки, и притом прожить исключительно порядком и стройностию, которая господствует в ее жилище. Весь этот окружающий вас покой слагается многими терпеливыми годами, и хозяйка, гордясь им, подробно и без малейших упущений расскажет вам, как по писаному, историю всего окружающего вас благоденствия: эти два кресла куплены пять лет назад, когда убили и продали двух черных свиней. Но что стоило откормить и взлелеять их? Вот эти портреты двух генералов выменены за два ушата отличнейшей малины; но что стоило привести эту малину в отличнейшее состояние? и т. д. И зато все эти стулья так горды собою, генералы до такой степени чинны и величественны в своих мундирах и воинственных посадках, что вам непременно нужно несколько посмириться и для вашего же собственного сельского счастья уважить окружающую вас стройность.

Скучают, говорю, только барышни. Общества у сельской барышни мало; приходит, правда, к ней иногда дьяконская дочь, но «какие же могут быть с ней разговоры»?

– Тятенька вчерась купили лошадь, – скажет, например, дьяконская дочка.

– Какую? – сама не зная зачем, спрашивает барышня.

– Мерена-с…

– Хорошую?

– Она лошадь очень даже хорошая, ну только – стали у нее в роту смотреть, а у нее нету языка…

– Как нету?

– Да так-с… отвалился-с… – заключает серьезным тоном дьяконская дочка. А потом снова сидит полчаса молча, не шевелясь, и пощипывает бахрому у мантильи, смотря при этом в землю.

– Ну, прощайте, – произносит, наконец, она.

– Куда же вы?

– Домой-с, нужно.

– Приходите же опять.

– Прийду-с…

И расстаются. А барышня принимается опять скучать. Книг у ней никаких нету; правда, отыскала она какую-то толстую книгу, но это была такая серьезная книга, что барышня в ней ровно ничего не поняла. В голове ее почему-то уцелела фраза из этой книги: «Висок есть самая чувствительная часть человеческого тела». Иногда она стоит у окна, ничего не думает и вдруг вспоминает: «Висок есть самое чувствительное…» и проч. Что за гадкое состояние!

– Скажи ты мне на милость, о чем это ты ахаешь, – рассерженно спрашивает у дочери мать, когда та от тоски разрешается продолжительными вздохами.

Дочь молчит.

– Что ты – не сыта?

Молчит.

– Платьев нет? Не одета? Не обута? – продолжает мать. – Жениха очень хочется?

Дочь делает движение плечом и чуть слышно произносит:

– Вот еще!

– Так пожалей ты хоть меня-то: где же я тебе женихов возьму?

– Маменька!

– Что мне с улицы, что ли, их скликать? а?

– Маменька, ради бога.

– Так скажи же, ради самой царицы небесной, чего тебе?

Дочь молчит, потому что не знает, чего ей хочется.

– Ну и дура, когда так…