Малые ребята

– И чашки не нужны?

– И чашки не нужны до тех пор, пока доктора не удостоверят, что болезнь заразительная началась. И тогда-то вот нужно отделить больного от здоровых и есть из разных чашек…

Словом, все, что строжайше, согласно бумаге, требовал урядник, оказалось, согласно той же бумаге, не имеющим никаких оснований к тому, чтобы народ зашумел от погибели правды на земле. Все дело в том, что бумага, в которой эти меры были изложены, необыкновенно пространно и подробно изъясняла их, тщательно объясняла причины и следствия каждой меры, а деревенскому человеку надобно прежде всего знать, чего от него требуют, надобно узнать суть в двух словах. И вот, когда безграмотство, распространявшее в народе гигиенические сведения, въехало верхом в деревню, оно должно было опустить «все разглагольствования», которых, разумеется, ни единого слова не понимало, и возвестить миру самую суть. И вышло поэтому – крыши раскрывать, скотине помирать, огурцы и капусту выбрасывать, а «в противном случае» – военным судом…

– Наше дело, братец ты мой, – уже совсем покорно сказал урядник, – что прикажут… Нам этого неизвестно… Нет ли, ребята, у кого трубочки закурить? Помучился я с вами нониче – страсть как!

И, закурив трубку, хлопнул лошадь плетью и поскакал в другое место проповедывать пришествие кривды на землю.

Тотчас по его отъезде начался неистовый хохот парней, баб и мужиков. И было веселие велие…

– Ах, ты… – чихая от смеху и покачивая головою, говорил добродушный, простенький мужичок, указывая рукою по направлению удалявшегося урядника. – Приехал с каким приказом – чтобы всему миру помирать!..

– Ха-ха-ха! – покатывалась толпа.

– А Мироныч-то, Мироныч-то! заяц, говорит, выскочил у него из сумки-то!..

– Да под столб-от убёг заяц-то!

– Ха-ха-ха…

Тут я познакомился с учителем, и вместе с ним мы долго пробыли в развеселившейся толпе. Среди всевозможных насмешек мне случайно пришлось услыхать кое-что серьезное.

– Болезнь происходит от худого человека, а не от навозу! – сурово рассуждал какой-то почтенный человек: – вон в Сырейке кто пустил на овец мор? Буканиха, солдатка, известное дело.

– Дело явное!

– Тут не крышу раскрывать, а долбануть по затылку – вот и все!

– А то что же? Нешто возможно этаких злодеев на свете держать? За это ни на небе, ни на земле взыску нет…

– Ишь ты! Морозьте, говорит, скотину… для здоровья!

VIII

С этого эпизода решительно не проходило дня, чтобы деревенская жизнь не предъявляла чего-нибудь, прямо забиравшего за живое. Бывало, то учитель (оказавшийся очень добрым человеком) пришлет за мной поговорить по какому-нибудь делу, то я пошлю за учителем.

Например, прихожу я к учителю и застаю человек четырех крестьян, которые зашли к нему по случаю праздника. Разговор идет о земле.

– Не будет вам никакой земли! – самым настоятельным манером убеждает их учитель: – не будет! Вот напечатан циркуляр, в котором сказано, что не будет больше никакой земли вам дано.

– Оттого, что не знаешь ты здешних делов, так ты и говоришь. Нам здесь довольно известно. Анна Андреевна, покойницы барыни мать, должна помереть, а наследник остается Лев Львович. Она ему не отдаст, нам довольно известно, потому он уж и так одну часть промотал, а старуха-бабка, Анна-то Андреевна, строгая дама… Уж это, верно, не потатчица таким делам!.. Вот мы и в надежде: по всему оказывается, что к нам будто должен отойти участок-то, потому больше некому.

– И Лев Львович получит, и бабка ваша Андреевна продаст, а к вам он никак не попадет, уж будьте в этом уверены. Подарить она вам не подарит, а владеть будет Лев Львович, а не он, так кто-нибудь другой.

– Это верно! – подтверждают некоторые голоса.

– Продаст! Да кому продать-то? Опять же мы знаем все здешние карманы-то, ты нас об этом спроси. Первым долгом толст карман у мельника, у Коромыслова, да ему не к руке покупать-то: зачем она ему, земля-то? За коим шутом он втешится сюда – у него и так, гляди-ко, как жернова-то работают, только греби денежки… Укупил бы, пожалуй, Ларивонов кабатчик, человек-то и вправду глазастый и жадный, да его прошлым летом подожгли, сгорел начисто, остался в одной рубашке – скоро-то не выкарабкается….

– В десять лет не вылезет!

– А еще-то кому ж? Селифонтов барин? Ну, у того хоть точно что тетка Прасковья Андреяновна больно жирна деньгой-то, ну и он навряд, чтобы что… У него лесное дело широко пущено, навряд, чтобы отстал; в лесное дело вцепился – не рука отставать от хорошего… Ведь хозяйство-то, братец ты мой, тоже не легкое дело. Ведь тут денежки отдай чистенькие, да потом и жди барышей… Когда дождешься-то? Ну вот и все, почитай, карманы-то… А больше-то кому ж быть? – больше некому!

– Не беспокойся, друг любезный, из Петербурга, из Москвы налетят, из-за границы.

– Ну во-она чего! Это уж ты, друг любезный, стал пужать летошним снегом… За коим это шутом понесет его нелегкая из Москвы? Там поди, чай, свои дела-то есть… И кто это поедет экую даль в незнакомое место? Что ж он тут будет в чужом-то месте болтаться? Это и нашего брата возьми; хоть бы меня ты, примером, завез в чужую сторону – что бы я? Вестимо, мне мат… И ему так-то: народа он не знает, порядков тоже, покуда и приладится, так должен разориться вконец… Это что! В наших местах сподручно нашему, ближнему, а всех наших мы довольно знаем…

– Укупят! – настаивал учитель. – Всё укупят! И Анну Андреевну со Львом Львовичем, и всю округу укупят, все лоскутки не мужицкие – всё укупят!

– Ну, всего-то не укупишь! Это, братец ты мой, уж извини, сделай милость; таких и денег-то – посчитай-кось – нету на свете! Разве уж с нечистым человек свяжется, ну, может быть, что… А так, чтобы натуральный человек этакую прорву деньгов отвалил, нету, не бывает этого. Нельзя!

– Бывает! Поверь ты мне! Не такие еще есть капиталы!

– Нету таких денег!

– Есть! Ей-ей есть!

– Оставь! Невозможно это! Нету!

Идет продолжительный разговор о капитале, о кредите и т. д. А завтра идет другой уж – о нравственности. Рассказывают такую вещь: урядник пригласил по-товарищески, как «солдат солдата», одного крестьянина, служившего в военной службе, зайти выпить по рюмочке. Встретил его на улице: «Здорово!» – «Здравствуй!» – «Солдат солдату рад, пойдем в кабак, клюнем по рюмочке». Пошли, выпили сначала по рюмочке белого, а потом и красного. И как только выпили красного, урядник вынул из кармана книжку и говорит новому знакомцу: «Ну теперь, друг любезный, ты свидетелем будешь, что Ермолай (кабатчик) незаконную торговлю ведет красной водкой? Как твоя фамилия и место жительства?» И все в книжку записал и представил. Крестьянин-солдат прибежал к учителю как угорелый.

Кстати сказать, этот солдат был один из самых впечатлительных к чужому горю людей, каких мне приходилось встречать в той деревне, о которой идет речь. Именно чужое горе волновало его едва ли не более, чем собственная забота. В местном ссудном товариществе он был по горло запутан в поручительствах за других и знать не хотел никаких параграфов устава, которые стесняют его права в этом отношении. Почти каждое воскресенье и каждый день, когда товарищество открыто, он вламывался с каким-нибудь несчастным мужиком, за которого никто не хочет поручиться, и, торопливо помолившись на образ и поклонясь господам членам, громко восклицал: «Давайте нам, господа, денег. Вот человечку больно нужны… Человек хороший, я знаю…» – «Что у тебя есть?» – спрашивали хорошего человека. «Овца…» – «Еще? Лошадь есть?» – «Нету лошади-то… То-то нету…» – «Коров много ль?» – «Да и коров-то, приятный ты мой, тоже… что-то несчастлив я на коров-то!..» – «Нету, стало быть?» – «В эфтим-то и состоит главная причина, что нету…» – «Ну, хлеб есть ли?» – «Хлеб-от…» – уныло начинает бедный человек, но Дмитриев (так звали крестьянина-солдата), видя его затруднение, немедленно же вступается: «Чего ты музычишь без толку? – накидывается он на расспрашивающего члена. – Как бы у него было, он бы к тебе и глаз не показал; затем и пришел, что нету ничего. Вынимай деньги-то, записывай, будет болтать языком-то!» – «Да нельзя ему дать, коли ничего у него нет». – «А я говорю, давай! Я поручаюсь! Коего тебе чорта?» – «На тебе и то незаконные поручительства есть». – «Ну ладно, знаем, давай деньги-то!» – «Да как же я дам-то? Ты сам посуди? Кто будет отвечать?» – «Ладно, ладно. Отпирай сундук-то, доставай! Больше ничего не требуется… Отпирай, что ль, тебе я, кажется, говорю человечьим языком или нет?» – «Да хоть на пай-то есть ли у него?» – «Нету у него ни копейки! Давай денег, отпирай сундук, пиши всё на меня, упорный какой мужик! Небось сам запустишь лапу-то в сундук, как понадобится на засол! Знаем мы вас – законники! Сейчас давай двадцать пять целковых, шут этакой!» Бранился Дмитриев с этими законниками постоянно и всегда почти успевал добиться своего. «А ведь с тебя когда-нибудь взыщут?» – говорили ему. Дмитриев только смеется. «Да взыскивай, сколько хочешь, у меня ничего нет!..»

Можно себе представить, какой гнев возбудил в таком человеке поступок урядника. Дмитриев и ругался, и плевал, чтобы изгладить даже ощущения этого предательского вина, грозился и т. д. Поступок был, точно, возмутительный, но он превратился во всеобщую загадку после того, как у мирового судьи произошло разбирательство по этому делу.

У мирового судьи выяснилось, что урядник ходил к этому кабатчику задолго до составления протокола и всякий раз пил водку и белую и красную, правда, пил на деньги, а между тем протокола не составлял.

– Отчего ты раньше меня не штрафовал? – спросил урядника кабатчик. – Я бы, может, и торговать не стал вовсе, ежели бы знал, что ты со мною сделаешь?

– А потому, – отвечал урядник, – потому я тебя раньше не штрафовал, что ты… бедный человек, и ничего у тебя не было. Ведь ты должен понимать – казна требует штрафу, ведь с тебя надо семьдесят пять рублей, что ж бы я с тебя взял-то, когда у тебя и семи гривен не было? Ну, и должен был я тебе дать время расторговаться, чтобы закон соблюсти. Разве я могу идти против закону! Ежели мне из твоего штрафу и следует получить половину, тридцать семь с полтиною, так ведь это тоже закон требует: нешто я сам-то по себе взял бы с тебя хоть алтын! Закон! Таперича же я знаю, что на праздниках об рождестве ты торговал ничего себе, средственно, и штраф отдашь, то есть, что следует по закону…

– Да я только и оправился-то мало-мальски об рождестве. Ведь я вдовый, у меня на руках трое ребят…

– Что мне приказывает закон, то я и должен исполнить.

Скажите, пожалуйста, достойна эта сцена (а таких сцен множество), чтобы заставить человека призадуматься? И Дмитриев даже призадумался над ней. Тут все загадка – загадка, которую непривычному, простодушному человеку трудно разгадать.

Ограничусь покуда вышеприведенными примерами, иначе я бы запутал читателя в массе мелочей, повидимому не имеющих никакой друг с другом связи. Скажу только, что под влиянием всех этих сцен и разговоров я настрочил к Ивану Ивановичу письмо, из которого и привожу здесь некоторые отрывки.

IX

«…Кстати, почтенный Иван Иванович, сказать два слова о ваших детях. Не удивляйтесь, что о детях я начинаю говорить непосредственно после изображения вам современных деревенских порядков, да еще нахожу, что такой разговор будет «кстати». Истинно говорю вам, почтенный Иван Иванович, участь русской деревни и участь русского молодого поколения находится в прямой зависимости друг от друга; от них обоих зависит, быть ли солнцу на небе, быть ли тьме кромешной на земле… Чтобы недалеко ходить за доказательствами, отыщите у себя на письменном столе суворинский календарь[2 - Суворинский календарь — календарь, издававшийся А. С. Сувориным, издателем реакционной беспринципной газеты «Новое время».], раскройте его в том отделе, где находится таблица о народонаселении, и посмотрите на итоги. Красноречивее всего, конечно, последняя графа этой таблицы, где сказано, что крестьянских сословий на русской земле ни много ни мало как шестьдесят миллионов. Эти же крестьянские сословия несомненно преобладают и во всех других графах, пересматриваемых поочередно: так, несомненно обилие их в миллионной массе войска, несомненно обилие их и в городском населении, и даже в духовенстве. И в войске, и в духовенстве, и в мещанстве преобладает тот же крестьянский, хотя более или менее переодетый элемент, родство которого с подлинным крестьянством во всяком случае несомненное. Если ко всему этому прибавить в буквальном смысле микроскопические цифры первых граф таблицы, где исчислено количество сословий вполне привилегированных и привилегированных более или менее, то нет ни малейшей возможности, нет даже тени возможности не видеть, что «сила» (другого слова я не нахожу) несомненнейшим образом находится на стороне миллионов, а не сотен тысяч. Двадцать лет тому назад эти миллионы были ничто, это была именно масса нулей к несколько многозначительным передовым цифрам; теперь же без этих нулей передовые цифры теряют всю свою значительность, а в будущем, когда подрастет поколение, которое уже не знало, что такое барщина, что такое «бурмистр», вообще, когда вырастет новое поколение, тогда значение передовых цифр должно само собою умалиться несравненно более, так как эти нули призваны к жизни, и они будут жить, «они теперь уже живут», будут жить, потому что должны, не могут не жить. Настоящая минута в высшей степени критическая для русского общества, так как переживаемые нами годы, несомненно, должны решить дело в каком-нибудь одном определенном смысле: как жить – «по-хорошему» или «по-худому»? Позволительно спросить: по какой дороге пойдет растущее поколение, найдет ли оно в себе силы к тому, чтобы, выйдя на вольный свет из-под крепостного ига, повести жизнь дальше? будет ли оно скреплять общинный обиход, развивая широту общинных надобностей и интересов, или, не справившись «с головой», продаст первенство за чечевичную похлебку и станет жить «по-худому», не расширяя, а суживая мирской интерес? Можно с уверенностью сказать, что дело решится именно в последнем, нехорошем смысле, если на помощь деревне, «не знающей» всей сложности новых условий жизни, не придет человек, знающий эти условия, и не оборонит ее от беды. Задача обороны, как видите, лежит ни на ком другом, как только на грамотном, образованном человеке, и если к тому же принять во внимание громадную цифру массы, нуждающейся в грамотном человеке, то легко убедиться, что масса грамотных людей, в десять, в сто раз большая существующей налицо, могла бы быть многие годы поглощаема народною массою вся без остатка. Вы, Иван Иванович, конечно понимаете, что я не могу и не имею возможности сочинять проекты системы народного образования, я только хочу обратить внимание родителей подрастающего поколения и его воспитателей на то, что, воспитывая и образовывая, они не могут оставлять без внимания нужды миллионной массы просто уже потому только, что она миллионная и что как таковая она не может не иметь веса в будущем. Что же делаете вы, Иван

Иванович, и другие не менее вас чадолюбивые родители и опытные воспитатели? Вглядываясь в существующую систему воспитания и образования, легко видеть, что она не только не проникнута сознанием того, что образованные люди прежде всего нужны народу, а не главному обществу акционерных надуваний, но, напротив, как бы добивается, чтобы образованный человек замкнулся с своими знаниями в среде, не имеющей ничего общего с народом. И это стремление замкнуться проникает и ваше чадолюбивое сердце и педагогическую практику. Что вы, например, теперь делаете с вашими ребятишками? Вы точно как бы предчувствуете, что народ что-то значит, и в этих видах производите разные опыты с деревней… Но ведь все это только для себя, все это с целью поставить своих чад именно в изолированные от народа и наиболее безопасные условия. Вы хотите заимствовать от народа его терпение, крепость мышц, выносливость, даже веселость, словом, хотите «позаимствовать» – и только. О каких бы то ни было обязательствах или обязанностях в отношении к народу нет и помину. Предполагается, повидимому, что будущее поколение проживет счастливее теперешнего, именно потому, что будет иметь возможность далеко стоять от народной массы. Но именно это-то и не может случиться. Представьте себе, что шестьдесят миллионов остаются жить по собственной своей воле и что безграмотный человек будет единственным компетентным лицом во всех вопросах современной деревенской действительности. – Что выйдет? Несомненно, выйдет узость и даже полная потеря мирского интереса и, как следствие этого, распадение мира. Представим себе, что распадение это приметно только едва-едва, в самой слабой степени, что на волость, в которую входит до десяти и более деревень, в течение года произойдет только один случай обнищания и только один обогащения, что, словом, в течение года, из двух-трех тысяч душ один человек уйдет прочь по нищете, а другой уйдет – потому, что отъелся; представим себе это и произведем простое умножение. Нищих и их будущее мы совершенно оставим, а возьмем только отъевшихся по одному на волость в течение года. В уезде – двенадцать (или около) волостей, в губернии двенадцать или около уездов, а губерний восемьдесят; таким образом, при самых скромных предположениях, мы получим довольно почтенную цифру безграмотных и отъевшихся людей, которые, покинув деревню, естественно поступают в то общество, в котором и я и вы имеем честь жить. Купив себе на Апраксиной рынке «пальты» с бобровыми воротниками и побывав в Фоли-Бержере, они уж очевидно на стезе попасть в интеллигенцию, куда действительно и попадают в скором времени, предварительно, конечно, вместо апраксинских «пальтов» приобретя енотовые шубы и записавшись членами в клуб. Если вы наполовину сократите цифру, получившуюся от умножения, но признаете, что приток таких людей в обществе неизбежен, то в самом ближайшем будущем общество это, полагающее себя изолированным, неминуемо должно пропахнуть взглядами, желаниями, аппетитами этого большинства. К тому времени, как подрастут ваши дети, это должно непременно совершиться. И какова тогда роль ваших, столь лелеемых, детей? Разумеется, они должны будут, если пожелают есть хлеб (а они этого пожелают), работать на этих переодетых в енотки деревенских выбросков. Эти выброски безграмотные, они не умеют ни читать, ни писать, не знают никаких порядков, они должны платить «знающим», которые и будут служить им, потому что, ничего не зная и не понимая, люди эти непрестанно жаждут; при громадности наплыва таких людей образованный человек, разумеется, вздорожает, потому «требуется», будет ломить с этих еноток хорошую деньгу за всякую малость, и енотка должна платить, так как весь грамотный человек расхватан. И, как вы думаете, почему бы чей-нибудь Петенька, Васенька и т. д. мог устоять и не взяться за деньги енотки? Такова вероятная будущность человека, образованного без внимания к народному делу, в том случае, если народ начнет жить не по-хорошему.

«Но не менее горько его дело и в том случае, ежели шестьдесят миллионов вдруг, по щучьему велению, по божию благословению, возьмут да и справятся сами собой. Тогда ведь человек, образованный в замкнутой or народных интересов среде, совсем уже не нужен… Нет, Иван Иванович, только полнейшее внимание к нуждам шестидесятимиллионной массы народа, положенное в основание всей системы воспитания и образования и полнейшее выяснение этих нужд, только это одно может дать. смысл многим десятилетиям русской жизни и пристроить к делу массу талантливых русских людей… Не все заимствовать у народа и прятать в доме своем, надо и для него поработать; если уж нельзя сделать этого по совести, так хоть и из расчета. А то ведь наймет енотка-то и начнет орудовать».

В ответ на это письмо Иван Иванович написал мне между прочим следующее: