Остановка в дороге

Ровно три года гнила…

В каких ужаснейших условиях народной крепостной жизни могла сложиться такая ужаснейшая песня?..

Баба долго шла за нами и долго пела эту песню.

Больше нам незачем было ходить по селу. Мы случайно познакомились со всеми партиями общества села N. Видели мы ретроградов, одиноко умирающих в одиноком уголке, с сожалениями о ременных кнутьях покойника-барина; видели более молодых представителей этого направления, имеющих виды «на воспособление» своим попыткам к безответному захвату чужих кур, ожидающих даже признательности от авторов ужасной песни. Видели либералов, рекомендующих сначала спроситься, а потом уже оторвать голову чужой курице. Видели даже крошечных подростков, которые, произрастая под охраною всех вышеизложенных направлений и взглядов, далеко превосходят своих учителей, ибо чуть не с детского возраста знают уж, где можно купить хорошую палку…

Больше нам нечего было видеть, и мы пошли на подворье.

6

Между проезжающими, собиравшимися на Гвоздевском подворье, было заметно сильное уныние, даже некоторое отвращение друг к другу. Тот человек, который называется «попутчик», – хорош, даже незаменим никаким другом, если сходишься с ним на минутку, на полчаса, за чайным столом на одинокой почтовой станции; дорога, берущая проезжего человека под свою защиту, помещающая его между теми безобразиями, от которых бежит человек, и теми, к которым он стремится, властительно освобождает его душу от этих безобразий; обставляет его далекими полями, глубокими снегами, лесами и густит в сердце его все, что уцелело в нем своего, дорогого, все, что осталось в нем после расплаты с тем, от чего бежит он. Ни с кем из соотечественников моих – ни с мужиком, ни с купцом, ни с чиновником – нельзя ближе сойтись, ближе узнать его и, большею частью, полюбить его, как в дороге. Попутчик теряет свою прелесть, как только, доехав до места, расстанешься с ним и на другой день увидишь его идущим с портфелем в палату или сидящим в лабазе. Не узнаешь его в эти минуты, и не хочется как-то узнать его. Приятные отношения попутчиков коротки и скоропреходящи на том основании, что «за расплатою» у них остается очень немного, – мелочь, которая приятно расходуется на первом постоялом дворе за самоваром, и потом уже ничего не остается; остается, правда, возможность предъявлять те мысли и суждения, какие предъявил нам управляющий, наставник, старик и проч. Но не всякому охота делиться этими мыслями, особенно в дороге.

Поэтому-то на Гвоздевском подворье и царствовало всеобщее уныние. Общество, собравшееся здесь, хотя и могло выражаться несколько грамотнее наставников и управляющих, но, будучи еще так недавно связано приятными отношениями попутчиков, не хотело портить этих отношений заявлениями, свойственными откровенности простых, необразованных людей; все же, что было своего, – все это было переговорено несколько раз и надоело. Интересы общества снова было направились к разрешению вопросов: «Почему нет перевозу?» – «Так нет перевозу-то?», но и это опротивело. Настала какая-то друг к другу апатия, которая как эпидемия охватила вместе с проезжающими и коренных обывателей подворья; староста уже не дрожал перед проезжим, громко кричавшим, что у него казенная подорожная: он развалился в коридоре на полу и спал, отрывисто и небрежно отвечая спросонок: «Нету проезду; больше ничего». «Человек», выказавший вчера столько энергии, стоя у буфета, спокойно обгладывал какую-то кость, несмотря на то, что из разных пунктов раздаются возгласы: «Когда же это, наконец? Человек!.. Что же это такое?..»

– Подождешь! – говорил он, обглодав кость, и лег на коник спать. Точно так же поступала и прочая прислуга, старавшаяся более забраться на печку и отдохнуть, нежели угождать.

Дух корыстолюбия, овладевший вчера хозяином Гвоздевского подворья, теперь исчез под влиянием довольства и всеобщей апатии. Пожилой хозяин с румяными щеками, вследствие приятельской выпивки, сидел в своих покоях с несколькими приятелями и приготовлялся слушать соловья, которого только что принес какой-то черный худой человек.

– Ну-ка! Вань! – говорил хозяин, – тронь вилочкой-то!..

Ваня дергал вилкой об столовый ножик… Соловей копошился внутри клетки… Слушатели безмолвствовали…

– Ну-кося… еще!.. – задохнувшись, шептал хозяин.

– Господин хозяин! – кричал проезжающий, вбегая, – сделайте одолжение! Что это такое?.. Никого не дозовешься!..

– Будьте покойны!.. Пожалуйте в горницу… Сию минуту пришлем!

– Пожалуйста, что это?.. Это чорт знает что такое!

– Не извольте беспокоиться! Пожалуйте! Ваня! тронь!

– Принесло лешего!.. – говорили слушатели… – Совсем было соловей-то задумался… Чтоб ему!

– Ваня! тронь… Шарманку тронь… раззадорь!..

Раздаются пискливые звуки маленькой шарманки.

– Вилочкой! Илья!.. возьми вилку-то!..

– Это чорт знает что такое! – влетает новый проезжий.

– Будьте покойны!.. пришлем!

И так далее. Апатия всех ко всем увеличилась, по мере приближения к вечеру, до того, что никто не хотел ни идти, ни звать, ни услуживать, ни сердиться. Все осовели и легли спать. Но и спать никто не мог и не хотел.

Наконец на следующий день, рано утром, по коридору подворья шел какой-то человек и громко говорил:

– Господа! пожалуйте! Перевоз открыт! Река очистилась!..

Началась возня и суматоха. Все проезжающие, толкая друг друга, бросились с мешками и чемоданами из своих нумеров; на дворе звенели бубенцы и звякали колокольцы под дугами, вскидываемыми на лошадей.

Погода была пасмурная. Мелкий дождь моросил не переставая. Поверхность реки очистилась, но на средине ее все еще виднелась узенькая, словно пена, полоска мелких льдин. На берегу была грязь, достаточно взмешанная лошадьми, колесами, людьми. Народ толпами валил с берега в большие лодки, в которых начальство распорядилось перевозить проезжих.

– Осторожней, господа! Сделайте милость, не вдруг!.. – кричал кто-то с берега, но его не слушали.

Шум и гам были значительны.

– Отчаливай!.. С богом! – послышалось наконец.

Один из гребцов, натуживаясь, отпихнулся от берега; лодка наша как будто осела книзу и поплыла.

Весла работали неутомимо; проезжающие большею частью стояли и молча смотрели на воду. Дно лодки было завалено тюками, чемоданами, шляпными футлярами, зонтиками. По всем этим предметам весьма нетвердыми шагами похаживал какой-то мастеровой и звал какого-то Сеню.

– Сень! – шептал он, проваливаясь между чемоданами.

– Ты, брат, поосторожней! – говорили ему.

– Будьте покойны. Сень!.. – продолжал он бормотать и вдруг грузно шлепнулся в какую-то яму между чемоданами.

– Послушайте, что же это, наконец? – сердито проговорило несколько голосов. – Ведь это чорт знает что такое?.. Ведь этак можно перевернуть лодку?

– Будьте спокойны!.. – слышалось из глубины чемоданов, где ворочался мастеровой…

– Лежи! – сказал ему Сеня, – не шевелись!

– Пам-милуйте…

– Лежи, говорю!

– Никто не смотрит! – обиженно говорил какой-то господин в клеенчатом картузе, с испитым, хотя и не старым лицом. – Ни один шаг ваш не обеспечен так, чтобы вы могли быть покойны за свою жизнь…

– Действительно! – отвечали ему. – Бог знает что такое! Ведь он нас мог всех опрокинуть…

– И кроме того, сам народ положительно лишен какого-нибудь понимания! Не говорю о вежливости… Тут, как хочешь, невольно предпочтешь сторониться от всего русского…

Ответа на это не последовало. Молодой человек в клеенчатом картузе был слегка взволнован.

– Я объехал всю Европу, – сказал он, не обращаясь собственно ни к кому, – и решительно не припомню ни одного столкновения, даже с грубою массою, которое бы не оставило во мне более или менее приятного впечатления… Однако, – вдруг обрывая речь, быстро проговорил он, – посмотрите, на том берегу только две кареты… А нас, пассажиров, по крайней мере на шесть дилижансов?

– Как-нибудь, там… – сказал было кто-то, но тотчас же прибавил: – Кондуктор! Послушайте, куда же нас денут? там две кареты?..

– Должна быть депеша! – робко произнес кондуктор, находившийся здесь же. – Мы даем телеграмму… телеграфируем.

– Должно быть, там депеша! – заговорили в толпе. Клеенчатый картуз пристально смотрел на ничтожное количество дилижансов, видневшихся на берегу.

– Потому мы желаем угодить проезжающим! – шептал кондуктор. – Нам тоже хлеб надо.