В Микенах, златом обильных

Тот приоткрыл дверь, не вошел, а поглядел с порога и сказал:

– Воду уже согрели, царица. И портниха здесь. Впустить?

– Сюда? Так ведь вода остынет, – рассудила Клитемнестра. – Пусть она в купальню идет, там с ней поговорю.

Менетий кивнул и исчез, а Клитемнестра встала, сняла со спинки кресла покрывало… что Елена, у нее самой кресло не хуже, резное и золотыми пластинками отделано… укуталась и пошла через комнату в коридор и на лестницу босая, пол приятно холодил ноги, а легкий ветерок остудил горящие, от жары или волнения, не поймешь, щеки. Что раньше времени беспокоиться, подумала она умиротворенно, решение, то или другое, найдется, сейчас лучше о платье поразмыслить, такое надо сшить, чтобы Агамемнон не об отвлеченном думал, а о вещественном. Может, по критской моде сделать, грудь наружу? Или нет, не годится, чересчур вызывающе и на ненужные мысли может навести… Главное, цвет правильный выбрать, чтобы шел к ее черным волосам и выглядел празднично. Белый? Для белого она не так молода, но и не настолько далеко еще по жизненному пути зашла, это цвет юных девушек и почтенной старости. Надо с портнихой посоветоваться, искусница она хоть куда… Тем временем лестница кончилась, Клитемнестра пересекла внутренний двор, прошествовала величаво по коридору и вошла в купальню, большая белая ванна с изысканно отделанными лепниной краями была полна, слуги знали, что царица любит перед тем, как помыться, понежиться немного в теплой воде. Она скинула покрывало, нащупала гибкими пальцами узкой длинной ступни невидимую в воде низкую ступеньку и сошла в ванну.

Глава вторая. Кассандра

Кассандра лежала на боку, припав щекой к мягкой пушистой шкуре какого-то животного, какого именно, она не знала, шкур было много и все разные, много шкур и ничего, кроме шкур, почти ничего, в маленьком шатре, раскинутом на пустынном арголидском берегу, стоял еще только большой, обтянутый кожей сундук, самые ценные трофеи Агамемнон предпочитал держать к себе поближе. Правда, самого его в шатре чаще не было, но снаружи тот стерегли несколько вооруженных воинов из его личной охраны, а на случай если кто-либо из них собьется с пути истинного и замыслит втихомолку запустить руку в сундук, тут находилась она, Кассандра, готовая криком позвать остальных, ей Агамемнон доверял, да и чего ему было опасаться, какой прок в золоте или каменьях пленнице, которой и бежать-то некуда, ни дома, ни родины, ни семьи, не скроешься, не спрячешься, разве что в видения свои уйдешь. Но и тех давно не было, напрасно она вглядывалась в черную пропасть, на краю которой балансировала неутомимо и неизбежно, ибо разве не каждый человек всю жизнь балансирует на краю пропасти, называемой будущим, балансирует, двигаясь вперед крохотными шажками, не зная, нащупает ли его нога твердую почву, коли нащупывает, пропасть отодвигается ровно на шаг, который придется сделать сейчас же, без передышки, и так изо дня в день, пока однажды не ступишь в пустоту, и бездна, раскрыв свой черный зев, тебя не проглотит. И однако она, Кассандра, иногда умела что-то в этой черноте высмотреть, словно луч света врывался внутрь, и возникала картина, как бывает, если приоткрыть дверь в темную комнату и впустить туда солнце, которое покажет тебе кусок росписи на стене… Иногда картины мелькали, сменяя друг друга с быстротой молнии или появлялись на краткое мгновение, так, что приметишь только общие очертания, но случалось и, что высвечивалась каждая мелочь, это, правда, редко, но тогда увиденное помнилось долго и четко, можно сказать, стояло и стояло перед глазами… Однако видений не было давно, с того дня, как над Илионом поднялся столб ревущего пламени, и зря теперь она всматривалась во мрак, только это пламя и возникало вновь и вновь перед ее мысленным взором…

– Приди, ну приди же! – взмолилась она вслух и зажмурилась, чтобы лучше видеть.

И видение пришло, вдруг, странное и далекое, словно на другом берегу моря. То были колонны, много, высокие и стройные, и не деревянные, как в ахейских мегаронах, которые ей когда-то описывал Парис, нет, каменные, белого мрамора, сверкающие в отбликах некого ослепительного будущего… Колонны, и своды, и купола…

Из сладостных грез ее вырвал голос какого-то воина, откинув одно из полотнищ и впустив в шатер розовый закатный свет, он спросил:

– Царь не возвращался? Тут его человек из Микен ищет.

– Царь должен быть у кораблей, – ответила Кассандра негромко.

– Слышишь, приятель?

– Это там? – спросил стариковский голос.

– Там. Но чего тебе туда таскаться? Посиди у шатра, подожди, скоро он придет, темнеет ведь уже.

– Не могу, – сказал старик, – не терпится поглядеть на него. Я в былые годы кладовой у него заведовал, служил верно и исправно, насколько умел, а теперь стар стал и слаб, но дорог он мне не меньше, чем в прежние времена, обнять его хочу. Да и известия у меня для него важные.

– От царицы? – спросил воин.

– Нет. Совсем наоборот.

– Наоборот? – не понял воин. – Это как же?

– Да так. Об этом я только самому царю сказать могу.

– Дурные, что ли, вести? – поинтересовался воин.

– Не из лучших, – поколебавшись, признался старик.

– И ты не боишься с дурными вестями к царю идти?

– Боюсь. Но жена мне велела до Агамемнона добраться обязательно. Она кормилицей его была, болеет за него душой. Так что должен.

– Должен так должен. Только думается мне, что о важных делах говорить второпях, на сходнях, негоже, – сказал воин рассудительно. – Ты человек немолодой, устал с дороги, посиди лучше у костра, видишь, люди наши там расположились. Вина выпьешь, расскажешь, что в городе делается. Глядишь, и царь придет.

– Ладно, – сказал старик после некоторого промедления, видно, и сам был не прочь отложить встречу.

Голоса смолкли. Кассандра вздохнула. Гляди-ка, и за Агамемнона кто-то болеет душой. Хотя, если без злости и пристрастия рассудить, не так-то царь и плох, с ней он, во всяком случае, был добр, голоса не повысит, и из себя видный, да и мужской силой не обделен, пусть и не молод уже… Так что ненавидела она его не как Агамемнона, не имя его и тело, а как ахейца, одного из многих, отдельно и по-особому ненавидела она Неоптолема, убийцу отца… Неоптолема и Елену, виновницу всех бед. Снова перед глазами встал столб пламени над городом, объятый огнем Приамов дворец, мечущиеся с воплями темные женские фигуры и падающие мертвыми мужские… И алтарь Афины, подле которого… Нет, она даже не ненавидела по-особому и отдельно насильника, над ней надругавшегося, такова участь женщин – стать добычей победителей, и когда война проиграна, у побежденных права жаловаться нет… А война проиграна!.. Она в отчаяньи стиснула кулаки… И что это за ослепленье на них нашло, ослепленье и озлобленье, почему после гибели Париса не отдали они Елену ахейцам, не покончили войну миром, а выдали ее принудительно за Деифоба, согласия даже не спросили, а ведь не ради Деифоба она мужа, дочь и дом бросила, а ради любимого, пусть и по милости Афродиты, но любимого беззаветно, так отпустили бы ее, нет, никакого с ахейцами мира, и пусть Менелай гордый видит, как жена его драгоценная вроде рабыни из рук в руки переходит… Да, ослепление и озлобление! И кто это затеял? Сам Деифоб, конечно, просил отца, но как отец согласился?.. Приам Елену жаловал, известное дело, не может женская красота сердца стареющего мужчины не задеть, хоть краешек, жаловал и в обиду не давал, вот Гекуба ее ненавидела смертной ненавистью, собственными руками невестку придушила бы, будь на то ее воля, скольких сыновей по ее милости потеряла, несчастная… Кассандра даже не знала, жива ли мать, среди пленниц ее не видела, но не всех в одно место согнали, могла быть где-то еще, как сестра Поликсена, о которой она вначале тоже думала, что убита, лежит где-нибудь среди пепелищ и развалин, только позднее узнала, что гибель Трои та пережила… Затем лишь, чтобы погибнуть ужасной смертью от руки проклятого Ахиллова сына…

Между тем, сгустились сумерки. Кассандра поднялась, зажгла один масляный светильник, второй, не то, чтобы ей в темноте было неуютно, напротив, но не хотелось ей лишней суеты, она знала, что Агамемнон любит, чтобы света побольше, и когда придет, сразу набегут люди, станут возиться с огнем, шуметь… Она как раз покончила с хлопотным этим делом, когда снаружи послышались голоса, кто-то хозяйской рукой раскинул полы шатра в стороны, и показался шедший впереди молодой воин с факелом, освещавший дорогу царю. Агамемнон, шагая гордо, словно не в шатер, а под своды дворца вступил, вошел, скинул с плеч богато расшитый гиматий и, бросив его на выстилавшие пол шкуры, повелительно кинул юноше:

– Иди!

Он сел на стопку толстых мягких овчин, заменявшую ему и кресло, и постель, и удовлетворенно сказал:

– Ну все! Дело сделано. Груз выгружен, уложен в повозки, охрана выставлена, проведем здесь ночь и утром двинемся в Микены… О чем печалишься, Кассандра?

– А ты? – спросила Кассандра вместо ответа.

Агамемнон поднял брови.

– Я? Ни о чем. Я просто устал. Даже есть не хочу, только спать. Да и о чем мне печалиться, все, что в состоянии совершить человек, я уже совершил. Сделал свое царство богатым и могущественным, завоевал гордый город Илион, вернул своему брату похищенную жену и наказал его обидчиков…

– И как следует пограбил! – пробормотала Кассандра.

– Что ты там бубнишь? – нахмурился Агамемнон.

– Я говорю, что ты взял к тому же богатую добычу. Разве не так?

Агамемнон поглядел на нее высокомерно.

– Так. Но мы только забрали награбленное. Долгие годы троянцы нападали на корабли ахейцев, ждавшие попутного ветра у входа в Геллеспонт, обирали моряков и торговцев до нитки, нередко лишали и самих кораблей.

Кассандра промолчала.

– Разве не так? – передразнил он ее.

– Мы не грабили, а всего лишь взимали пошлину, – сказала Кассандра устало.

– О да, – подхватил Агамемнон с иронией, – пошлину за проход по проливу, на который если кто-то и может предъявить права, то только Посейдон, а не смертные. Но теперь с этим покончено, некому больше восстановить город и заново стать у Геллеспонта дозором. Ни один троянец, сколько-нибудь на это способный, не избежал мести богов.

Скажи лучше, кровожадных ахейцев! – подумала Кассандра зло, но вслух сказала только: – Ты ошибаешься, один из нас остался жив.

– Кто? – спросил Агамемнон живо.

– Эней.

Агамемнон пренебрежительно хмыкнул.

– Эней? Не самый великий из воинов, не самый знатный из властителей и, в сущности, не троянец.

– Возможно, – сказала Кассандра сухо. – И, тем не менее, ты его недооцениваешь.

Агамемнон вскинул голову.

– То есть?