Чудо

– Ну и молодец.

Марго промолчала, особой доблести в лишних покупках она не находила, но иногда… Дважды в год, во время краткосрочных якобы скидочных кампаний, в ходе которых «Стокманн» и «Каубамая» сплавляли залежалые товары, приправив их некоторым количеством псевдодешевых вещичек, она в магазины заглядывала и даже что-то приобретала, в универмаге, конечно, поскольку в «Стокманне» о существовании сине-зеленой половины спектра, кажется, вовсе не подозревали, а она предпочитала именно эту цветовую гамму, зеленый, голубой, синий… но не фиолетовый, что еще?.. бирюзовый, морской волны… Вот и теперь ее соблазнил васильково-синий на белом фоне, и она схватила блузку, даже не посоветовавшись с Михкелем, а ведь раньше три часа бы колебалась и тридцать раз взвесила… Можно подумать, новые летние вещи удержат ее на этом свете до лета… Хотя до того не так уж и много осталось, и если томография не обнаружит чего-нибудь фатального, то купленная сегодня обновка не отправится в мусорный ящик ненадеванной… в этом мире ведь любой вещи, новой ли, старой, дорога одна – на свалку… Да и одежка ей больно приглянулась, она пожалела, что купила позавчера другую, сегодняшняя была не в пример красивее, но кто же знал, что такая появится, в сущности, особо выбирать и теперь не приходилось, почти как в советское время, когда торговки, высокопарно именуемые спекулянтками, приносили нечто, и следовало сразу решать, брать или не брать (проблема Гамлета эпохи реального социализма), не возьмешь, уведут из-под носа, готовые вещи котировались высоко, вот вам парадокс, одежду «с чужого плеча»… иногда в полном смысле слова, бессовестно подсовывали тот еще секонд-хенд… одежду с чужого или, по крайней мере, на чужое плечо безоговорочно предпочитали платьям и костюмам, сшитым портнихами, а портнихи в Ереване были умелые, ткани натуральные, шили дешево и на тебя, а не на стандартное бревно без талии и бедер. Удивительно! Тогда, встречая в книгах упоминание о магазинах готового платья, где одевался тот иной иной персонаж, она как-то не улавливала в описаниях презрительного оттенка, только теперь, когда оказалась в мире этой самой готовой одежды, плохо скроенной, дурно сшитой и неизбежной, как старость, она поняла смысл многих пассажей…

– Покажешь? – спросил Михкель.

– Дома.

– Выберемся тогда из этой сауны, – сказал муж, увлекая ее к выходу.

А что, собственно, такого-эдакого могла обнаружить томография? Марго мысленно оглядела себя в зеркале. Внешне она ничуть не походила на изнуренного болями онкобольного в терминальной стадии, но ведь эта треклятая болезнь хитра, как сам дьявол, или нет, похуже, у дьявола все наружу, и рога, и копыта, и хвост с кисточкой, конечно, он может переодеться Мефистофелем, при шпаге, и шляпа с пером, но все равно раскусить его несложно, так или иначе он себя выдаст, не ту песенку споет, задерет кого-то, он ведь не прячется за углом, как некоторые… И, однако, до последней минуты прятаться невозможно… Да? Марго снова вспомнила подругу, которую метастаз в кишечник доконал за несколько дней… Нет, ничего тут наперед не угадаешь… И от ее медицинского диплома нет никакого проку не потому вовсе, что она работала по специальности давно и недолго, и даже не оттого, что с самого начала шарахалась от онкологии, как черт от праведников… если таковые существуют… Началось это шарахание на третьем курсе, когда после очередной операции… на самом хирургическом священнодействии их группы не было, им демонстрировали нечто другое, что именно, она не помнила, зато в память намертво врезались беспардонно отчекрыженная женская грудь, прекрасная округлая грудь с белоснежной кожей, молодая и упругая, ибо злополучной пациентке, которую Марго, к счастью, не видела, было лишь слегка за двадцать, и то, как хирург, перевернув «препарат», показал студентам темно-желтое затвердение диаметром сантиметра в два, ерунда вроде, но последствия… Марго до сих пор не могла выкинуть из памяти ужас, ее охвативший и так и никогда не оставивший, ужас подхватить эту болезнь, чем оно и кончилось. Может, именно поэтому? Когда долго чего-то боишься, это в конце концов случается. И сколько ни прячься от онкологии, она тебя найдет, отыщет и заставит себя выучить…

Холод на улице был собачий, может, после сауны оно и хорошо, но мы-то не собаки, да и кто сказал, что собакам подобная погода по вкусу, они ведь не все в шубках, иные совсем голые… последних она не любила, наверно, потому, что к таковым относились противные псы с мертвыми глазами… поразительно, как люди заводят подобных собак, когда существуют очаровательные чау-чау… да и любая дворняга более обаятельна, чем иные породистые звери… Что ж, каждый выбирает по своему вкусу, хоть иногда и диву даешься несочетаемости хозяина и собаки, но, видимо, противоречие это кажущееся, – так пару дней назад они с Михкелем встретили на Ратушной площади двух дюжих мужиков, державших на поводках по крошечной дамской собачке, удивились было, мужчине вроде негоже, потом пригляделись, а у ребят сережки в ушах и повадки соответственно собачкам… Словом, скажи мне, кто твой пес, и я скажу, кто ты…

Марго огляделась с легким недоумением. Она стояла в углу обширного патио, сильно вытянутого в длину, но и ширины немалой, разделенного надвое протекавшим посередине узким каналом… то есть это был, разумеется, бассейн, вода в нем стояла недвижно, отражая растущие по сторонам апельсиновые деревья, густо усыпанные оранжевыми крупными плодами. Дальше шла галерея, охватывавшая увенчанное темно-голубым небом открытое пространство чередой резных арок, опиравшихся на короткие тонкие колонны. Стены за арками в верхней части были покрыты сплошным узором, замысловатым, но бессодержательным, в нижней же многоцветными, больше в сине-желто-оранжевой гамме, азулехос… Это слово потянуло за собой свежее еще воспоминание: дворец Педро Жестокого в севильском алькасаре. Только здесь не бродили разношерстные туристы с непременными фотоаппаратами, реже видеокамерами, то и дело нырявшие в смежные помещения, довольно унылые, чаще без окон, темные и голые. Возможно, в стародавние времена, когда они были обставлены, украшены… Вот! Что крылось за стенами, Марго не видела, но в галерее там и сям лежали подушки, обтянутые золотой парчой, стояли низкие сандалового дерева… почему сандал, откуда?.. столики, уставленные блюдами с неизвестными кушаньями. На подушках сидели смуглые мужчины в белых одеждах… разумеется, теперь все в белых одеждах, если не в буквальном смысле слова, то в переносном… а меж ними скользили полуобнаженные девицы в шароварах и лифчиках, все, конечно, золотое или, по крайней мере, позолоченное, сверкающее, скользили, томно выгибали спины и усердно трясли мускулами голых животов, звучала и музыка, заунывная, чуждая. Марго вгляделась в сидевших за ближним столиком, вытаращила от изумления глаза, потом догадалась. Лица и руки, то, что не было скрыто под одеждой, выглядело… Словом, пирующих граждан уродовали неровные, смыкающиеся концами или краями шрамы, словно людей этих собрали из кусков. Не иначе террористы-смертники. Глаза у ребят были тоскливые, почему, угадать нетрудно, наверняка всякие там арабески и изразцы им до лампочки или до бомбочки, интересуют их полуголые дамочки, а ведь согласно их символу веры гурии в раю всегда остаются девственницами, награда же блаженным – собственные праведные жены… ой-ой-ой! Знали бы они об этом на грешной земле… Собственно, для прирожденного убийцы награда – самоубийство… Любимый лозунг человечества «убей врага» на самом деле неоднозначен, во все времена человеческие существа различались по отношению к его составляющим, если часть их с воинственными воплями и разнообразным оружием в руках плясала вокруг глагола, ибо главное для таких убить, а враг всегда найдется, то более умеренные настороженно толпились вокруг существительного, убить следует врага, а коли его нет, можно и воздержаться. Но хотя вторых – надо надеяться! – больше, тон всегда задавали первые, либо их невольные помощники, которые ищут врага не только для себя, но для всех, ибо без как-то неудобно, вдруг все разбредутся, начнут, как те кошки, ходить сами по себе, что опасно и чревато, – да и неуютно человеку выпадать из массы, неуютно самому, а уж тем, кто за веревочки дергает… Впрочем, чтобы всех постричь под одну гребенку, не обязательно даже врага искать, можно, например, детишек, сколько их есть, посадить за «Гарри Поттера» в книжном виде, а лучше экранном, сами потом в парикмахерскую побегут… А лучше совместить, так, чтобы и враг имелся, и плюс нечто как бы красиво-благородное, например, неверные и Гроб Господень… Любопытно, что, покрутившись, покрутившись, колесо истории повернулось туда же, где было лет эдак тысячу назад, почти по советскому учебнику с его спиралью истории, на другом уровне и как бы в зеркальном отображении, вместо Крестовых походов теракты, примитивные убийства без взятия твердынь и водружения флагов… Да и суть войны другая, поскольку идет она не между христианами и мусульманами, а между какой-никакой, но свободой и духовным рабством. Ибо что есть религия, если не духовное рабство… но только, Марго, не надо говорить об этом вслух, а то съедят, если не христиане с мусульманами, то политкорректяне – суд, штраф, отсидка, не трогай! Не трогай верующих, неверующих, голубых, зеленых, красных… Впрочем, красных можно, красных и изобретенные ими, окрашенные большей частью в тот же или близкий колор миры, от багрового военного коммунизма до розового коммунистического рая… подозрительно смахивающего, черт побери, на любимый потребительский, что не так-то и странно, если вспомнить его единственный неотъемлемый признак. В студенческие годы она активно стремилась дознаться у растерянных преподавателей, из чего состоит коммунизм, кроме как лозунга «от каждого по способностям, каждому по потребностям», но те ничего более добавить не могли. А коли так… Правда, коммунистическому раю долженствовало расположиться на земле, а не в небесах, но если капиталистическому потребителю положен отдельный райский уголок и за облаками, почему бы не быть таковому и для коммунистов? И вообще для всякой категории граждан. Дадим каждому по участку, так сказать, райку, ну не буквально каждому, но раз уж есть, к примеру, достаточно обширная агломерация, где воют динамики и машут в экстазе руками девочки-мальчики, свихнувшиеся на почве тяжелого рока, почему бы не иметься и небольшому анклаву, в котором ставят «Аиду» с Джильи и Канильей? Нетрудно вообразить и рай для писателей: лавровые венки, фимиам, высокие постаменты, на которых, жадно вдыхая ароматный дым, стоят в позе Ленина или на худой конец Августа офимиамленные счастливцы, а вокруг сидят во множестве читатели с книгами… это, бесспорно, ангелы с крыльями, ибо иных любителей литературы ныне взять неоткуда… впрочем, вечность – понятие бессрочное, почему бы не заглянуть в прошлый, а лучше позапрошлый век, когда не было кино, телевидения и так далее… правда, и это ненадолго, даже если собрать народ из всех предыдущих столетий, почитав теперешних писателей, они быстренько пересмотрят свое отношение к литературе… Ладно, это все ерунда, вот представить рай для красных сложнее, не трудармии же должны по нему маршировать?.. А почему, собственно, нет? Марго вспомнила прочитанные в перестроечные времена в одном из толстых журналов излияния некой старой большевички, мол, они и в ГУЛАГе строили социализм, такие экземпляры с радостью вольются в ряды трудармий и будут с песнями и плакатами топать в строю к месту работы, на лесопосадки, к примеру, или, наоборот, на вырубку посаженного, – можно ведь совместить, одни сажают, другие следом рубят, – главное, процесс идет, а результат ничем не отличается от общечеловеческого: производится мусор…

Алькасар, между тем, давно исчез, а жаль, тепло, синее небо, апельсины… Она снова вспомнила Севилью, город апельсиновых садов, аллей, скверов, везде, везде росли раскидистые деревья, увешанные оранжевыми шарами, волшебное зрелище, она все снимала их на камеру, вблизи, издали, никак не могла угомониться. И, удивительно, никто их не трогал, казалось бы, срывай и ешь, тем более что в магазине апельсины стоили отнюдь не гроши, но нет, они шлепались на тротуары и лежали, пока их не сгребали в кучи и не загружали в свои машины мусорщики. Они с Михкелем смотрели и смотрели, наконец, однажды не удержались и, оказавшись в достаточно укромном месте, сорвали соблазнительный плод, сорвали и там же съели. Точнее, пытались съесть, но не смогли, апельсин оказался горьким.

В томографе было нечто космическое. Никогда прежде встречаться с этим агрегатом Марго не доводилось, и при первом взгляде на него в памяти почему-то всплыли кадры телепередач с МКС: переборки цвета слоновой кости, мигающие огоньки на пульте и плывущие по воздуху астронавты. Тут, однако, в отличие от тесных отсеков станции было просторно, даже слишком, аппарат стоял в центре большого пустого зала. Может, нездешнее впечатление создавалось толстенным металлическим кольцом, сквозь которое скользило взад-вперед водруженное на широкий поддон человеческое тело, в данном случае, ее собственное? Перед тем ей, конечно, ввели контраст, тощая, чересчур юная, на ее взгляд, девица долго щупала ей руку, правую, ибо локтевая вена на левой, где она некогда просвечивала под самой кожей, ныне утонула в отечных тканях. На правой она была изначально запрятана глубоко и далеко, но шустренькая, как оказалось, медсестра нашла-таки подходящий сосудик где-то на запястье и попала с первого захода; Марго мысленно ее одобрила, не вслух, ибо уже имела некоторый опыт общения с персоналом, то бишь попробовала высказаться на эту тему при первой сдаче крови, в контексте, кстати, абсолютно положительном, но немолодая сестра, ту операцию осуществлявшая, посмотрела на нее пренебрежительным взглядом сытого удава, ходят, мол, тут всякие и осмеливаются рассуждать о вопросах, в которых некомпетентны совершенно. А еще раньше, до того, как водворить на поддон и вообще впустить в святилище, ей велели скинуть в крохотном предбаннике обувь… естественно, странно, что этого не требуют еще в холле больницы… и снять бюстгальтер, чего делать не пришлось, поскольку носила данный предмет гардероба Марго только летом и то не всегда, а зимой, то есть девять-десять месяцев в году, учитывая эстонский климат, обходилась без, – несмотря на не очень уже юный возраст, грудь у нее сохраняла форму и в упаковке не нуждалась… А если б даже и нуждалась, она бы, наверно, все равно ходила как есть, и немало в этом были бы повинны этой упаковки производители, ибо уже много лет все бюстгальтеры, которые только можно было отыскать в магазинах, содержали в качестве главного компонента отвратительные полукруглые железяки, впивавшиеся в тело и натиравшие кожу. А без оных железяк лифчиков просто не существовало, такова униформа, и всем положено ходить в ней, во всяком случае, в Эстонии, где поход по дамским отделам магазинов создает впечатление, что полмиллиона здешних женщин одевает и обувает одна-единственная фабричка, штампующая свои замечательные изделия в захудалой китайской деревеньке, где и сотни тысяч жителей не наберется…

Пропустив сквозь кольцо энное число раз, Марго освободили от иглы и разрешили встать. И, естественно, велели убраться восвояси. Вопросов она задавать не стала, ибо ответов на них получить не могла бы, даже если бы результаты обследования были уже сформулированы, распечатаны и подшиты, каждый на конвейере отвечает за свой участок, за общение с больными лечащий врач, и только он, иными словами, опять надо было ждать. Нельзя, впрочем, сказать, что она не находила себе места от нетерпения, напротив, была рада очередной паузе и жалела только, что та не очень длинна, меньше недели. Да и что точка, поставленная над «и», могла изменить, буква уже впечатана в текст ее биографии и заменить ее другой невозможно, что написано пером, того не вырубишь… а вот и нет, топор для подобной операции не подходит, но в каком-то смысле она осуществима, как то делают англосаксы с их извращенным звукообразованием, «и» у них благополучно превращается в «а», «а» в «е», и если латинское cancer произнести на английский манер, оно обернется черт знает чем, но только не тем, что оно есть, и, возможно, исполнитель (если таковой имеется) воли постановщика (не спектакля, а диагноза, собственно, и спектакля, коли уж мир – театр, в нем должен быть и режиссер) не поймет этого слова и устроит вместо аутодафе какую-нибудь инфлюэнцу… На самом деле, конечно, точка над «и» играла одновременно и роль финальной, от ее характеристик зависело, когда этот финал наступит. Ну и что? Есть люди, которым почему-то очень надо знать, когда они умрут, они подставляют ладони цыганкам, посещают гадалок и наверняка немедленно щелкают по идиотской интернетской ссылке с обещанием назвать со стопроцентной точностью день вашей смерти, последнее время эта штуковина, как ее зовут, Марго толком не знала, такая дурацкая рамочка с объявлением, которая скачет по нужному тебе тексту, изо всех сил мешая его читать, так вот, эта штука постоянно маячила у нее перед глазами, на какой сайт ни зайди, тебя уговаривают выяснить, когда ты окажешься на финишной прямой. Марго это не интересовало совершенно, она не собиралась срочно приводить в порядок свои дела, уничтожать, к примеру, черновики, дабы их не обнародовали трясущиеся от жадности наследники, не было смысла, как не было и потомков, на письменном столе у нее не лежала начатая рукопись, которую обязательно следовало закончить… начать с того, что у нее не было и стола, в отличие от рукописей никогда, даже в далеком школьном прошлом, и наверняка не будет и впредь… имелось, конечно, кое-что неосуществленное, например, посетить виллу Боргезе или послушать «вживую» Барбару Фриттоли… ну да ладно!

Словом, ожидание ее не тяготило, более того, она даже особо не волновалась, а дошла до такой степени умиротворения, что отложила детективы и вернулась к постоянному в последние годы чтению трудов по истории, хотя приобретение новых знаний представлялось теперь занятием непродуктивным. Впрочем, продуктивность для Марго значения не имела, ей было просто интересно, она любила историю, как ни высокопарно это звучит, с детства, еще в школьные годы она прочла почти целиком многотомную «Всемирную историю», гигантский (по размерам) труд советских, с позволенья сказать, ученых, донельзя перегруженный марксистскими догмами и более чем обделенный фактами. Наверно, поэтому она не стала поступать на соответствующий факультет, классовой борьбы и смены формаций хватало везде, в мединституте их мусолили не меньше, чем в любом другом учебном заведении, кроме, по всей видимости, вышеупомянутого факультета. Не особо она читала в те времена и книги по истории, все равно почерпнуть из них что-либо умное было практически невозможно, и только после крушения реального социализма со всеми его истматами и диаматами и появления неидеологизированной исторической литературы она со всем усердием принялась за чтение. И довольно скоро обнаружила, что с научными или, по крайней мере, научно-популярными трудами происходит та же ерунда, что с детективами. Не говоря о постсоветских книгах, в которых, несмотря на все старания авторов, классовая борьба лезла не только из текста, но даже из пробелов, как грязная старая вата из дыр в обивке изношенного матраца, трактаты зарубежных авторов тоже можно было читать лишь с большой оглядкой; то они были сотворены какими-нибудь археологами, которые, наверно, гениально классифицировали черепки, но не имели никакого понятия о том, что полагается делать со словами, и размещали их на страницах в произвольном порядке, то авторами оказывались люди, отбирающие факты по собственному вкусу, как мебель для гостиной, излагающие одни и отбрасывающие другие… качество, не лишнее для романиста, но совсем неуместное для историка. Впрочем, неадекватный историк все-таки лучше такого же романиста, ибо, даже игнорируя одни факты, он, как правило, не выдумывает других, пусть мудрит с интерпретацией, но тут уж, имея каплю-две мозгов, можно разобраться самому, а нынешние романисты превращают гостиную в мебельный магазин, те же, кому удается этого избежать, обставляют ее на свой собственный современный вкус, которого Марго не переносила, открытые кухни – это еще полбеды, но открытые спальни… теперь ведь главный предмет обстановки – кровать, но и это еще туда-сюда, а вот что в последние десятилетия возникла мода на открытые уборные, унитаз ныне ставят на почетном месте в центре гостиной, а иные тащат туда и гинекологическое кресло… Но к черту романы!.. Словом, Марго взялась за толстенную «Историю Венеции» и читала ее всю пятидневку от визита на МКС до сакраментального телефонного звонка. Звонил, конечно, Михкель, Марго на сей раз стирку затевать не стала, но ретировалась-таки в другую комнату, благо их в квартире было две.