Одиссея. Песни IX-XII

быстро поднялся; рукою, простертой к спутникам,
схватил двоих, размозжил, как щенков, о землю:

мозг головной излился, увлажняя землю.
Он разрезал обоих, приготовил ужин.
Он сожрал их, как лев, горами вскормленный, —
всё без остатка: мясо, потроха и кости.
Увидев злодейство, мы взвыли, воздевая руки
к Зевсу; беспомощность сжала каждое сердце.
Когда циклоп наполнил огромное брюхо
человечиной, запив молоком неразбавленным, —
заснул в пещере, разлегшись между овцами.
В бесстрашном сердце я замыслил приблизиться,
выхватить острый меч, висящий в ножнах,
нащупать, где печень прикрыта грудною клеткой,
нанести удар, но другой удерживал помысел:
тогда бы мы погибли неизбежной смертью,
ведь мы не смогли бы сдвинуть руками камень
огромный, который стоял в высоком проеме.
Проливая слезы, ждали бессмертную Эос.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Он развел огонь, передоил, как должно, стадо
и подложил сосуночка под каждую матку.
Когда наконец поспешил завершить работу —
снова схватил двоих и приготовил кушанье.
Позавтракав, вывел наружу тучное стадо,
легко отодвинул огромный камень и снова
установил в проеме, будто колчан закупорил;
присвистнул и тучное стадо направил в горы.
Я остался в пещере обмысливать злобно
расплату, лишь бы Афина вняла молитве.
Лучшим представился в сердце замысел этот:
возле загона лежала циклопья палица,
огромная – зеленый ствол маслины, срубленный,
чтобы носить, подсохший, на вид подобный
мачте на двадцативесельном, черном судне,
широком, грузовом, плывущем по морю,
таким он казался – в длину и в обхват – огромным.
Я подошел и отрубил не меньше сажени,
спутникам приказал обтесать обрубок.
Они всё исполнили, а я заострил обрубок,
приблизившись, затем острие обуглил
в пламени, спрятал его под кучей навоза,
который во множестве лежал в пещере.
Заставил кинуть жребий – кто посмеет
взять и воткнуть обрубок в глаз циклопий,
когда подступит сладостный сон к чудовищу.
Четверо были избраны (этих спутников
я выбрал бы сам), а пятым меня избрали.
Вечером он возвратился; тучное стадо,
прекраснорунное, загнал в широкую пещеру,
не оставил снаружи, на глубоком надворье, —
своим ли помыслом или бог приневолил.
Камень поднял высоко, установил в проеме,
расселся, подоил, как должно, овец и козочек
блеющих и подложил сосуночка под каждую.
Когда наконец поспешил завершить работу —
снова схватил двоих и приготовил кушанье.
Я приблизился, стиснув деревянную чашу,
в которой вино чернело; промолвил циклопу:
«Вот тебе, выпей, ведь ты вкусил человечины, —
узнаешь, что за напиток на судне хранился.
Возлиянье принес для тебя, в надежде, что сжалишься,
отошлешь домой, но вынести твое безумство
невозможно. Жестокий, кто из людского множества
приплывет к тебе, ведь ты поступил неправедно?»
Так я сказал. Он взял и выпил, и насладился