Дон Хуан

– В тот день, когда агентство по найму прислало нам Мариану, мне достаточно было увидеть ее глаза, услышать ее хриплый, страстный голос, чтобы понять – нам не миновать новой мелодрамы. Но, заглянув в ее душу, я содрогнулся от радости: она сулила нам целый фейерверк развлечений.

– Там что, были петарды?

– Не валяйте дурака. Вы хотите посмеяться… надо мной? – И он тотчас переменил тон. – Я скажу вам, что там было. Вы когда-нибудь видели разрезанную курицу? Вас не поражала спрятанная у нее в животе гроздь яичек, больших и совсем крошечных, тех, что ждут своего часа? Любой, кто знает анатомию души так, как знаю ее я, умеет разглядеть в душах зародыши будущих поступков; они впитывают жизненные соки, медленно развиваются… совсем как яички в курице. И в один прекрасный день – хлоп!

– В один прекрасный день Мариана начинает кудахтать, но… преступление ей все же снести не удается.

– Точно. А вот Соня, в душе которой я никогда не видел зародыша убийства, кудахтать не кудахтала, но именно убийство и снесла.

– Вы сами себе противоречите.

– Нет, тут все дело в Дон Хуане. А ведь о нем говорили, что он бесплоден! Не помню, когда-то раньше, а может вчера, мы с вами рассуждали о гармонии, которую Дон Хуан способен увидеть в женском теле. Я забыл добавить: он умеет делать и кое-что еще; благодаря ему в женской душе возникают, а потом начинают развиваться зародыши поступков, вроде бы несовместимых с характером этой женщины. Он превратил Мариану в существо, готовое на самопожертвование, а Соню – в убийцу. Хороший романист, создав таких героинь, заставил бы Мариану совершить преступление, а Соня у него пожертвовала бы собой. Иначе критики не пощадили бы его. И уж конечно, ни один романист не сочинил бы ничего похожего на то, что происходило здесь со вчерашнего вечера до сегодняшнего полудня. Или на то, что случилось несколько месяцев назад в нашем доме. Стоит ли упоминать, как долго и тщательно готовились подобные сцены.

Он встал, весь словно раздувшись от торжественной важности, но прежде, чем продолжить речь, сделал хороший глоток вина и, смакуя его, громко прищелкнул языком, что уж никак не вязалось с попыткой выглядеть внушительно.

– Открою вам один секрет: победами своими Дон Хуан обязан умению преображать женские души.

Я пожал плечами:

– Любое человеческое существо, сталкиваясь с другим человеческим существом, в какой-то мере изменяет его, а когда дело касается влюбленных, то перемены бывают весьма глубокими.

– С одной оговоркой, друг мой: возможность перемен уже заложена в характере того, кто меняется; присутствие любимого человека пробуждает и развивает эти возможности. Но склонность к жертвенности никогда не была заложена в Мариане, а способность убивать – в Соне. Дон Хуан создал зародыши, посеял семя…

– Да-да, и вскормил…

– Сделал реальностью… Поэтому он велик и неподражаем.

– А может, он прививает своим возлюбленным фальшивые, случайные свойства?

– Кстати, вы заметили, что сейчас говорите о моем хозяине, словно он и в самом деле Дон Хуан?

Я улыбнулся:

– Я принял это в качестве гипотезы.

– Нет-нет, вы говорили именно о Дон Хуане – и абсолютно всерьез.

Он взглянул на часы:

– Пора отвозить его на место. Не окажете ли любезность помочь мне? Впрочем, хотите подождать меня здесь? И у вас будет возможность все хорошенько осмотреть. Предлагаю не из вежливости, я и вправду желал бы этого. Я скоро вернусь.

Не ожидая моего ответа, он взвалил тело хозяина на спину и удалился. Через окно я наблюдал, как он затолкал раненого в машину, совершенно не опасаясь, что их кто-нибудь увидит. Не знаю почему, но у меня возникло ощущение, что видел их только я.

8. Какое-то время я не решался дать волю любопытству. Я сидел с сигаретой в руке перед рюмкой коньяка и думал: вот уже несколько дней, как определенная часть моих поступков зависит от желаний – а возможно, и помогает исполнению тайных замыслов – того, кто сам себя называет Лепорелло. Я ощутил себя игрушкой в его руках или литературным персонажем в руках бездарного романиста. Но теперь я не мог тратить время на подобные рассуждения. Желание разгадать тайну пересилило нерешительность, и я приступил к тщательному осмотру квартиры. Лепорелло отсутствовал два часа, ровно столько, сколько мне было нужно.

Квартира Дон Хуана не была холостяцким логовом в привычном смысле слова – я не обнаружил там ни сулящих наслаждение диванов, ни фривольных гравюр. Я бы назвал это жилищем, о котором мечтает каждый: затерянное в одном из тихих городских закоулков тайное убежище, где можно упиваться воспоминаниями, мечтать или просто радоваться тишине. Я видел не безликую комнату, обустроенную с оглядкой на модный образец или образец démodé[6], нет, все детали здесь находились в таком согласии друг с другом, что, принадлежа конкретному лицу с конкретной судьбой и своими привычками, комната могла служить и кому-то другому, даже многим другим, и никто не почувствовал бы себя в ней неуютно. Точно так же слова поэта могут выражать очень личное чувство, но настолько глубоко, что ими охотно пользуются другие люди – чтобы максимально точно передать свое собственное состояние. В этой квартире можно было написать шедевр, пережить великую любовь или, замкнувшись в одиночестве, шаг за шагом подбираться к пониманию того, что жизнь человеческая соткана из времени.

Я зажег все огни, прошелся по комнате, но несколько минут не мог решиться и приступить к осмотру, потому что чувствовал себя здесь, как у себя дома, где мне всегда было хорошо, где просыпались многие забытые желания, уснувшие мечты и даже многие похороненные мною люди; они заполняли мое сердце, зажигали в нем пылкий восторг – стремление вместить в себя весь мир, всю жизнь целиком. Не помню, как мне удалось очнуться и сколько длилось затмение рассудка. Знаю только, что вихрь жизненной энергии в одно мгновение лишил меня воли и рассеял остатки благоразумия, загнав мое здравомыслие в тесный закуток, в чулан, где хранится ненужное барахло. И уже не я осматривал то, что было вокруг, а оно завладевало мною, заполняло меня. Должно быть, мистические откровения – это нечто подобное и столь же потрясающее, неописуемое и светозарное. Как-то очень естественно, без дедуктивных усилий – когда разум непременно отыскивает обоснование фактам и только потом делает выводы – я почувствовал рядом присутствие, почти осязаемое, тех женщин, которые когда-то здесь побывали, которые пережили здесь долгие часы любви и исчезли, оставив по себе в доме неизгладимый след. Как известно, подобные глубинные откровения, или озарения, по природе своей относятся к разряду вещей неизъяснимых. Я рискнул бы найти для них определение, но определениям они не поддаются. В самом состоянии вещей, в самих вещах мне виделись, подобно ауре или эманации, женские образы, но образы совершенно особенные и ни с чем не сравнимые. В комнатах Дон Хуана женщины впадали в экстаз, схожий с моим, но потрясение их было сильней моего – они любили и становились собой, выплескивали свою исключительность, суть своего «я», как это должно происходить в Раю. Но последняя мысль, внушенная мне извне и воспринятая мною как нечто бесспорное, вдруг явила мне свой кощунственный смысл, и я понял: пусть и без Бога – а скорее всего, в пику Ему, – все случившееся здесь с теми женщинами имело религиозный смысл.

В смятении я открыл дверь спальни, куда до тех пор не заходил. Там я увидел кровать, светильники на низких столиках, рядом со светильниками – пепельницы. Я оглядывал все словно в бреду, лихорадочно переводя взгляд с предмета на предмет.

– Ну что? Теперь вы понимаете?

Лепорелло стоял за моей спиной – не сняв шляпы, еще более насмешливый, более глумливый, чем обычно.

– Нет, все равно не понимаю.

– Я ведь вам уже говорил: в вас сосуществуют два уровня реальности, но только один из них доступен вашему разуму. Теперь перед вами рабочий инструмент профессионального соблазнителя. И совершенно очевидно, что им никогда не пользовались. Но вы отказываетесь в это поверить.

Я плюхнулся на софу.

– Извините. У меня немного закружилась голова. У меня…

– С вами все в порядке, просто нельзя безнаказанно вступать в прямой бессознательный контакт сразу с несколькими человеческими личностями, а вы это только что проделали. Такое случается редко, исключительно редко, человеку не под силу вынести подобное потрясение. Ваше головокружение – своего рода разрядка. – Он указал на полуоткрытую дверь спальни. – Ну теперь-то вам ясно, почему Соня хотела убить моего хозяина?

– Вы хотите сказать…

– Не хочу, потому что вы уже и сами это знаете. Дон Хуан неспособен сделать своих возлюбленных любовницами. Не смотрите на меня так. Сколько раз вам доводилось читать о его импотенции… А объясняется все очень просто: он родился в Севилье в 1599 году, то есть почти триста семьдесят лет назад.

Мистический экстаз схлынул и оставил по себе лишь смутное воспоминание. Зато у меня вновь возникло подозрение, будто меня дурачат, но смысл фарса из-за его чудовищной запутанности ускользал от меня, хотя все сразу встало бы на свои места, прими я на веру абсурдный факт, что он действительно Лепорелло, а тот, другой, – Дон Хуан.

– Надеюсь, вы понимаете, – продолжал Лепорелло, – Дон Хуан отнюдь не всегда вел себя таким образом. В былые времена ни одна женщина не посмела бы обвинить его в мужской несостоятельности. Его действительно называли Обманщиком, но совершенно по другой причине, собственно, тогда он и не был, как нынче, настоящим Обманщиком, прозвище возвещало скорее будущие подвиги. И не могу не добавить: никогда его особый и совершеннейший способ любви не достигал таких вершин, как нынче. Да, сегодня Дон Хуан достиг совершенства в искусстве сделать женщину счастливой, беда в том, что неизбежно наступает момент, когда счастье требует еще и плотского воплощения, чего, слава богу, Дон Хуан дать не может… – он запнулся и изобразил руками нечто двусмысленное, – скажем, из-за своего почтенного возраста. Но будь он в силе, женщины просто не выдержали бы этого. – Он снова замолк и повторил прежний жест. – Человеческая природа, друг мой, устанавливает пределы накалу или степени наслаждения, и то наслаждение, которое мог бы подарить женщинам мой хозяин, было бы для них гибельно. Но они-то этого не ведают, они жаждут полноты… И вот в миг высшего взлета их желаний мой хозяин, как тореро, ловко делает обманный взмах плащом – и… бык проносится мимо, хотя иногда и задевает тореро рогом… тогда приходится тащить его в больницу. – Он вкрадчиво засмеялся. – Что я только что и сделал. Оставил его на руках Марианы и под присмотром доктора Паскали. Нет, послушали бы вы только Мариану! Сначала она кричала, что убьет злодейку, потом попыталась покончить с собой… Это называют женской логикой, но мы-то с вами знаем, сколько здесь здравого смысла… – Он помолчал и добавил: – Мой хозяин ведет себя безрассудно. Вечно впутывается во всякие истории, но о практических последствиях не задумывается. Теперь я должен срочно добыть денег, а где, скажите на милость, их взять? Только в казино… Эх, не миновать греха – придется жульничать… Хотите пойти со мной?

9. Я проводил его до дверей казино и уже успел откланяться, но тут Лепорелло вдруг окликнул меня:

– Вам теперь нечем будет заняться. Если останетесь в одиночестве, увязнете в мыслях, и они не дадут вам заснуть. Вот мой совет: примите вещи такими, как они есть, и, главное, не старайтесь всему найти объяснение. Именно так поступают благоразумные люди, хотя вы, на беду, к их числу не относитесь. Но я все-таки хотел бы вам помочь, я тут пораскинул мозгами… – Он сделал паузу. – У вас есть в Париже подружки?

– Нет.

– Ужасная ошибка! Ведь для чего нужны женщины? Чтобы человек мог отдохнуть и забыться! Сегодня вам необходима женщина. – И, увидев мою улыбку, он добавил: – Да я не о том! Можно по-разному нуждаться в женщине, и даже вполне целомудренно, хотя от такого варианта проку меньше всего. Но у вас сегодня особый случай. Вам надо перестать думать о себе, надо попытаться понять другого человека, чтобы помочь ему, а может, даже спасти. Скажем, помочь несчастной женщине, соблазнительно, знаете ли, несчастной… Я имею в виду Соню…

– Я с ней не знаком.

– Это и к лучшему. Есть ситуации, когда незнакомый человек вызывает больше доверия, чем близкий друг. Отнесите-ка ей платок и пистолет. Вот адрес.

И тут он словно испарился. А я остался стоять на незнакомой мне, довольно мрачной парижской улице, при этом в одной руке держал пакет, содержимое которого очень не понравилось бы полиции, в другой – бумажку с адресом. Окажись поблизости река, я, разумеется, бросил бы все это в воду и поскорее бежал бы прочь. Но реки, как на грех, не было, и я мечтал поскорее выбраться из этого неприветливого места, мечтал избавиться от пистолета. Я увидел такси, остановил и назвал адрес Сони. Ехать пришлось долго. Жила она на тихой и просторной улице с элегантными домами, кажется, это был XVI округ. Вдоль тротуаров тут и там застыли дорогие машины. У подъезда Сониного дома стоял двухместный спортивный автомобиль – красный с черным верхом.

– Да, это здесь, – подтвердил привратник. – Шестой этаж налево.

Он указал на лифт. Соня жила на последнем этаже. Я не сразу решился позвонить. Сердце мое бешено колотилось, и мне хотелось повернуть назад, не ввязываться в очередную авантюру. Но я вызвал в памяти образ Дон Кихота, а также вспомнил о пистолете, спрятанном в кармане пиджака. И нажал кнопку звонка.

– Вы из полиции? – спросила Соня слегка дрогнувшим голосом.

Но сначала мы несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

– Нет. Я не из полиции.

– В таком случае…

– Я принес вам вот это.

Я протянул ей пакет. Она тотчас узнала пистолет.

– Где вы его взяли?

– Под софой. А платок – в машине.

– Как, и платок?

– Да.

Она провела ладонью по лбу.

– Спасибо.

Я хотел попрощаться. Она остановила меня:

– Подождите. А он?

– Он жив.

– Войдите, прошу вас.

Она распахнула дверь. Я еще колебался. Она повторила:

– Пожалуйста, войдите. Разве вы не понимаете…

Я вошел, она закрыла дверь и встала, прижавшись к ней спиной.

– Я хочу знать…

Она начала всхлипывать. И плакала долго, а я не знал, что делать, и стоял неподвижно, молча, даже не пытаясь ее успокоить. Я глядел на нее, рассматривал, а заодно краем глаза рассматривал и помещение, где мы находились: маленький холл, устланный ковром, мягкий свет, узкий диванчик, очень красивая акварель Дюфи, старинное зеркало в темной раме. За моей спиной что-то колыхалось, и это что-то бросало на стену длинную и расплывчатую тень.

На Соне были серая юбка и зеленый свитер, шею украшали мелкие, тоже зеленые, бусы. Она оказалась довольно высокой, чуть выше меня…

Теперь мне трудно вспомнить, что я тогда о ней подумал, ведь мы виделись и после, а первые впечатления обычно смешиваются с более поздними, заслоняются ими. Но, думаю, она не слишком понравилась мне, по крайней мере с первого взгляда, и не потому, что была некрасивой, нет, я сразу отдал должное ее привлекательности, просто я воспринимал ее как несчастную возлюбленную Дон Хуана, и меня интересовало прежде всего то, что было оставлено в ней Дон Хуаном, то, что он сотворил и преобразил в ее душе. Рыдания Сони могли пронять кого угодно, что уж говорить обо мне, человеке по натуре сентиментальном. Да вот только в тот миг мне представилось, будто рядом со мной не живое существо, а литературный персонаж. Соня была обманутой возлюбленной человека, который выдавал себя за Дон Хуана и вел себя до определенного предела соответствующим образом, и меня как раз интриговал оттенок, вносимый вот этим «до определенного предела», я готов был засыпать Соню вопросами, на которые она наверняка не сумела бы ответить. Нынешняя проделка Обманщика показалась мне по сути своей не только новой, но и весьма оригинальной, именно ею была теперь занята моя голова. После разговора с Лепорелло самозванец целиком и вопреки моей воле завладел моими мыслями, это походило на наваждение. Да, именно вопреки моей воле, вопреки моим словам и поступкам что-то менялось в моем сознании, и если честно признаться, в глубине души я был рад, что впутался в эту историю.

– Давайте выпьем по рюмочке! Мне надо спросить вас кое о чем.

Это сказал не я, эти слова произнесла Соня, мягко взяв меня за руку и потянув за собой. Мы вошли в комнату, довольно большую, и она сразу показалась мне знакомой, хотя я никогда здесь не бывал. Что-то роднило ее с квартирой Дон Хуана, но – как бы выразиться поточнее? – здесь все звучало глуше, было чуть смазано, словно обитавший здесь человек оставил в другом доме самый четкий отпечаток своей личности. В целом же комнату по виду можно было назвать и кабинетом, и гостиной (хотя, наверно, она служила и спальней), где жила богатая студентка с хорошим вкусом. Из вежливости я похвалил какую-то картину и розы на столе.

Примечания