Дочь Агриппы

– У меня необыкновенная память, – сказала она тогда брату. – Я очень хорошо все запоминаю.

До первой помолвки Беренис обращала мало внимания на своего отца, а тот, в свою очередь, почти не замечал ее. Можно сказать, он был занят другим. Молодой красивый царевич рода Ирода, но без настоящего царства. Чтобы как-то компенсировать его запросы, ему выделили лишь незначительную провинцию Галилею, правда с неограниченными финансами. Его манили неисчерпаемые соблазны Александрии, Афин и Рима.

А ведь даже самые простые, незатейливые пороки требовали от него полного сосредоточения. Это было, разумеется, до того, как святость снизошла на Агриппу. Затем, проповедуя четыре года добродетели, он однажды заметил, что Беренис из ребенка превратилась в женщину. Произошла та заметная перемена, которая случается с молодыми девушками в возрасте пятнадцати, четырнадцати, тринадцати и даже двенадцати лет. Царь Агриппа сделал свое открытие, когда Беренис исполнилось лет четырнадцать – пятнадцать. Он нашел ее высокой, полногрудой, широкобедрой, с веснушчатым лицом, медным отливом кожи, рыжими волосами, искрящимися зелеными глазами, привлекательной своей необычной, диковинной силой.

– Пора бы ей замуж, – сказал он своей жене Кипре.

– Пусть немного поживет в покое и в свое удовольствие. Она ведь еще ребенок, – возразила Кипра.

В период своей праведной жизни Агриппа скептически относился к удовольствиям, как к напоминанию о его собственном прошлом, и испытывал при этих воспоминаниях чувство неловкости. Он осознавал, что Беренис требует его забот не ради нее самой, а ради его спокойствия. Однако, когда дело дошло до выбора подходящей пары, Агриппа оказался перед нелегким выбором. К людям он стал подходить с высоты своего происхождения, и при достаточном количестве достойных людей во всех слоях населения Израиля вскоре обнаружил, что лишь очень немногие из них имеют достаточно высокое происхождение, а еще меньше – богатых. Пусть Агриппа не брал в расчет потребности или желания Беренис, но он отнюдь не был равнодушен к ее генеалоги. Она могла назвать своими предками не только Ирода и Хасмония, но царя Давида, а также проследить родство с римским Юлием Великим. В ней текла голубая кровь Израиля. Кто мог оказаться достойным ее?

В конце концов решение было принято в пользу болезненного шестнадцатилетнего юноши по имени Марк Лисимах. Он приходился младшим сыном Александру Лисимаху, алабарху Александрии. За пределами Палестины самая крупная и зажиточная диаспора евреев проживала в египетской Александрии. Здесь евреи были сами себе хозяева, составляя половину населения города. Они жили в лучших домах на самых широких и величественных улицах. Здесь же находились их школы, их колледжи, их театры. В диаспоре осели не только богатые купцы, но и наиболее известные ученые, поэты, писатели и философы. Один из местных философов стал почти таким же знаменитым, как и Платон. Его звали Фило, о нем говорили, что со времен Моисея ни один из смертных не приближался настолько к знанию и пониманию Бога.

Может, он кое-чего и достиг в области теологии или философии, но в материальном плане добился немыслимого богатства и влияния, став в один ряд с наиболее значимыми еврейскими семьями того времени. Его брат Александр Лисимах – номинальный глава семьи и одновременно алабарх – правитель, глава над всеми евреями и многими язычниками, жившими в дельте Нила. Именно его сына Марка Агриппа и выбрал женихом для своей дочери.

Были и другие зажиточные семьи, желавшие заключить союз с домом Ирода и взять в жены дочь царя Агриппы, однако семья Лисимаха была настолько же добропорядочна, насколько и богата. Жена Фило не носила украшений, ни единой золотой застежки на платье, хотя могла бы унизать себя бриллиантами с макушки до сандалий. Когда ее спрашивали, отчего она так скромна, жена философа отвечала: «Какие бриллианты могут затмить славу моего мужа, которая окутывает меня повсюду?» Это была одна из многих детских, ничем не подтвержденных историй, которую повсюду рассказывали евреи. Говорили, что жена Александра, закрывшись плащом, шла к подлому сословию раздавать милостыню нищим, на что потратила деньги от проданных украшений, как своих, так и невестки. Для такой сказки не требовалось подтверждения: богатство Лисимаха было так велико, что он мог бы накормить всех нищих Египта и при этом не заложил бы ни одного бриллианта. Известность и власть семьи были так велики, что уже после того, как Агриппа отправил к ним своего посланника с предложением брака между своей дочерью и сыном Александра, его обуяли неуверенность и сомнения.

В конце концов царю Агриппе в то время, всего два года назад, исполнилось пятьдесят два, а святым он пробыл всего два года из прожитых лет. Остальные полвека Агриппу знали только как внука царя Ирода Великого. И евреи до сих пор произносят проклятия и заклинания при упоминании одного имени его деда. И пока Агриппа не получил ответа из Египта, он вел себя как угрюмый и злобный тиран.

Прежде всего он обратил свой гнев на Беренис. Царь прекрасно знал, что случится, если Александр Лисимах отвергнет его предложение. В считанные недели об этом станет известно по всей Римской империи, и он сделается объектом для насмешек и персонажем для всяческих выдумок.

Однажды Беренис обратилась к нему в неподходящий момент. Он набросился на нее в гневе и закричал: «Чертово отродье, мне следовало бы тебя выпороть и забросать камнями!»

Так как Беренис ничего не знала о происходящих приготовлениях к свадьбе, поведение отца ее напугало и удивило.

В конце концов пришел ответ из Александрии, написанный четким, уверенным подчерком алабарха. Он принял предложение благородного Агриппы, выразив желание соединить свою кровь с благородной кровью хасмонианцев – бриллиантов в короне иудеев…

Агриппа послание стерпел, хотя в письме не упоминалась идумейская кровь царя Ирода, а отмечалась только линия Марианны, жены Ирода, которая происходила от Хасмона, являвшегося отцом пяти великих Маккавеев. В этом можно было увидеть и преднамеренное оскорбление, но можно и по-умному принять за тонкую дипломатию, вежливую предусмотрительность против возможных препятствий к предложенному браку. В другой раз Агриппу охватила бы ярость, но он обуздал себя и продолжил чтение с легкой дрожью.

…бриллиантов, продолжал автор письма, которые не потускнеют от намечаемого союза. Он много слышал об уме и красоте Беренис, о ее прекрасной коже и рыжих волосах царицы и жрицы, которыми во многих поколениях отмечены племя Леви и дом Аарона. Он надеется, что Беренис проявит терпение к его сыну, доброму и нежному юноше, но слабому телом и подверженному недугам…

На последнее замечание Агриппа пожал плечами. Замужество – оно и есть замужество. Августейшие отпрыски не лошади, которых покупают, продают и выращивают ради силы и спортивного характера.

Агриппа должен понять, продолжал в своем послании алабарх, насколько он любит своего сына Марка, и нет слов, чтобы выразить чувства, с которыми он соглашается на его брак с Беренис. И чтобы показать, как он будет любить свою будущую невестку, посылает царю Агриппе скромный подарок из двух талантов золота и трех серебра.

Агриппу потряс и привел в трепет этот роскошный даже для царской особы подарок, ведь в мире нашлось бы от силы пять царей, способных собрать такое богатство, никто из них не смог бы позволить себе вручить его в качестве даже не приданого, а просто по доброте душевной. И вовсе не страшно, что Лисимах пренебрег в письме предками Агриппы по линии Ирода. За такие деньги Агриппа готов отречься от Ирода вообще.

Царь был счастлив, улыбался и веселился, радость переполняла его. Проходя мимо комнаты, где отец обсуждал новость с ее матерью, Беренис увидела, как он танцевал от восторга. Через много лет Беренис в полной мере осознает ту огромную пропасть в пространстве, времени и уровне культуры, которая разделяет семью Ирода и клан Лисимаха. А тогда она считала себя выходцем из семьи благородного происхождения, а Марка – простолюдином. Беренис не могла понять тонкостей того статуса, который достался ей от отца с матерью.

Итак, она проходила мимо комнаты, где обсуждалась ее судьба. Беренис позвали. В голосе отца прозвучала странная и настораживающая теплота.

– Беренис, моя дорогая!

Она не привыкла, чтобы к ней так обращались, и поэтому неуверенно остановилась перед дверью.

– Входи, дорогая, – пригласила мать.

Беренис сделала несколько неуверенных шагов в комнату. В свои четырнадцать лет она была скорее осторожной, чем уравновешенной.

– Прекрасная новость, – проговорила мать, но уже с меньшей радостью теперь, когда дочь стояла перед ней. Теперь ей казалось, что Беренис уже не ее ребенок, а какой-то посторонний человек.

– Ты помолвлена, – объявил отец. – Мы породнились с одной из самых влиятельных еврейских семей в мире. Мы почитаем их, они почитают нас – так и должно быть.

Беренис слушала. Ничто не отразилось на ее лице, оно по-прежнему выражало лишь тревожную настороженность. Ее мозг переваривал то, что она услышала, расставлял по местам факты, формировал ее собственное мнение на основе детского опыта. В глубине сознания Беренис понимала, что однажды она выйдет замуж. Но к этому примешивалось другое знание. Брат Агриппа, старше ее на год и один месяц, оказался способным учеником. Во дворце было много рабынь, которые за небольшую плату наглядно демонстрировали ему все пикантности отношений полов. Сначала увиденное вызвало у нее отвращение, но никогда в жизни она не отступала до тех пор, пока любопытство ее не было удовлетворено. Мотивацию ее натуры определяли многие вещи, но не последнее место занимало желание знать: что, почему, как и когда?

Итак, отец с матерью решили перевернуть ее судьбу, а поскольку ничто задуманное ими до этого ее в принципе никогда не радовало, обольстительных ожиданий и сейчас не предвиделось. Она промолчала.

– Конечно, я мог бы выдать тебя замуж за царевича язычников, – продолжал Агриппа. – Мог бы еще расширить свои владения, но что потом? Мой долг – следить за соблюдением Закона. Я должен быть чист перед людьми. Выдать тебя за язычника? Как бы не так. Можешь мне поверить, еврейские царевичи не растут на деревьях…

Ни один мускул не шевельнулся на лице Беренис.

– Что-то я не вижу радости на твоем лице.

– С кем я помолвлена? – спросила наконец Беренис.

– С Марком Лисимахом, сыном Александра, племянником Фило, одним из самых богатых молодых людей на земле.

– Понимаю, – произнесла Беренис. Ее вовсе не тронули слова отца.

Позже Кипра скажет мужу:

– Все-таки жаль девочку, совсем ребенок…

– Ребенок! Черт тебя за язык тянет! – возразил Агриппа. – Она давно уже не ребенок. Я только об одном молю, чтобы моя дочь еще сохранила целомудрие.

Беренис была девственницей. Ее брат Агриппа, три кузена и молоденький римский князек, каждый со своей стороны, что только не делали, чтобы овладеть ею, но под нежной кожей скрывались крепкие как железо мышцы. Широкоплечая, длинноногая, она была сильнее их всех. Ученые доктора из Александрии одобрительно раскудахтались, когда приехали ее осматривать. Беренис же лежала на спине, пылая ненавистью к докторам и всем мужчинам на земле. Они осмотрели ее промежность и начали обсуждать состояние девушки. И хотя в те времена такая процедура была принята не только в Палестине, но и в сотне других стран, Беренис возмущал не сам осмотр. Ей было противно, что какие-то простолюдины прикасаются к ней и кладут руки на интимные места. Она лежала и думала о том, какие ужасные последствия ожидали бы ее, окажись она дефлорированной. Отец проклял бы ее, а любой пьяница, проститутка или раб в Израиле могли бы свободно над ней насмехаться. Оценивая то, что ей удалось избежать благодаря своей физической силе и упрямству, Беренис придумывала кары, которые обрушит на головы брата, кузенов и римского князька, когда увидит их в следующий раз. Сейчас от ее состояния зависело, увидит ли она еще Рим, или ей предстоит переезд в Египет, что означало заключение за стенами садов дома александрийского миллионера.

Для Беренис, как и для большинства евреев Галилеи ее времени – а она в первую очередь и прежде всего была галилеянкой, – Египет ассоциировался не с географической реалией, а вызывал чувство морального отвращения. Все достижения Александрии, даже повторенные дважды, двойная корона иудейской и греческой культуры, как говорили тогда, не вдохновляли ее ни на грош. Она считала Египет тюрьмой, мерзостью из мерзости, низшей ступенью, в то время как Рим был высшей. И ее продали туда за деньги, не для того, чтобы связать ее с другой монаршей родословной, сделать женой великого царя или принца. Ей просто предстояло стать женой сына очень богатого человека. То, что ее моральные устои формировались в условиях Рима и только незначительно подверглись влиянию своего родного города Тиберия, хотя и не давали Беренис ни малейшего повода для зазнайства, но и не могли поколебать ее убеждений. В Александрию отправлялась хмурая, злая, ожесточенная царевна.

Алабарх Александрии прислал не только врачей и деньги, а также большой отряд греческих войск, служанок, огромный колесный экипаж для царевны, несколько повозок с подарками. Беренис сопровождали двадцать конных телохранителей, юноши из лучших семей Александрии в блестящих медных доспехах. Для них это путешествие было, с одной стороны, забавой и развлечением, благодаря которому они могли повидать удаленные места Галилеи, а с другой – возможностью оказать почтение влиятельному человеку своей страны.

Несмотря на то что стояли последние дни лета, дорога из Тиберия в Кесарию, где им предстояло пересесть на корабль до Александрии, нагрелась, как склон вулкана, а воздух в огромном крытом экипаже раскалился как в топке, Беренис терпела эти неудобства довольно долго. Но как только пропал из виду Тиберий и процессия начала подъем из жаркой низины, где лежало Мертвое море Галилеи, они с Габо выбрались из-под навеса и легко спрыгнули на землю. Служанки из Александрии побоялись последовать их примеру. Тогда Беренис сказала, что они могут задыхаться сколько им угодно, и ей на них наплевать. Сама она была одета только в белую хлопковую рубашку (в то время хлопок ценился дороже шелка), сбросила украшенные золотом сандалии и пошла босиком по дороге.

Увидев это, сенешали алабарха, отвечавшие за путешествие, пришпорили своих ишаков и помчались к Беренис с криками ужаса, призывая ее выполнять требования этикета для благородных и вернуться в экипаж. Она ответила им довольно грубо, предложив охладить свои головы в водах Галилеи.

– Но, царевна, – взмолились они, – так не принято.

– А кто вы такие, презренные лакеи, чтобы указывать мне, что принято, а что нет?

– Умоляем тебя, именем нашего благородного господина.

– Меня ваш благородный господин, как вы его называете, – ответила Беренис, – волнует меньше, чем моя непутевая рабыня. Намного меньше. Она, по крайней мере, помогает мне мыться и одеваться, а для вашего господина я товар, который продается и покупается. Меня купили, и только в этом состоят мои обязательства перед вашим господином. А теперь убирайтесь с глаз долой!

Ошарашенные таким отпором со стороны пятнадцатилетней девицы, сенешали отступили. Однако не очень-то смутились и стали старательно записывать все ее поступки в ходе путешествия, которые, по их мнению, могли быть интересны алабарху. Им пришлось записывать почти все, что она делала. Беренис была молода и не оставила без внимания красивых молодых людей в латах, среди которых оказались самые красивые молодые евреи Александрии. Вскоре они стали ее самыми преданными слугами, обожателями, поклонниками и защитниками, и на время она забыла о своей антипатии к противоположному полу. Таким образом, путешествие в Египет оказалось для нее более приятным, чем Беренис могла предположить раньше.

Однако в Египте ее не ожидало ничего хорошего, и помолвка с женихом Беренис отнюдь не обрадовала. Беренис приготовилась отвергать все и вся, что ей предстояло увидеть в Египте, но к тому моменту, когда они подъехали к дворцу алабарха, ее высокомерие поколебалось при виде широких улиц, величественных общественных строений и великолепных скульптур Александрии. Как и все греческие города, она поражала разнообразием зданий, переливалась синевой, зеленью, желтизной и кипучей краснотой красок, которыми был покрыт каждый сантиметр каменной и кирпичной кладки. Бульвары Александрии впитали в себя половину населения мира. Здесь можно было встретить римлян, греков, черных нубийцев, арабов в капюшонах, евреев, сирийцев, галлов, ливийцев и парфенян. Город казался таким огромным, оживленным и шумным, что в сравнении с ним ее родной Тиберий представлялся захолустной деревней на берегу всеми забытого высокогорного озера.

Огромный дом алабарха оказался именно таким, каким она его себе и представляла, но в нем царила могильная атмосфера, а встречавший ее мужчина был погружен в траур.

Когда Беренис наконец встретилась с алабархом, она предстала перед ним относительно спокойной. Одетая в шелка, украшенная бриллиантами, с волосами, забранными в сетку из бесценных жемчужин, увенчанная тонкой диадемой с вставшим на задние лапы львом над единственным рубином, обутая в золотые сандалии, Беренис была восхитительна. Золотой лев иудеев свидетельствовал о ее хасмонском происхождении. Будь то Александрия или Рим, все равно в целом мире не найти такого древнего рода, как ее, такой благородной фамилии, которая уже царствовала, когда Рим был всего лишь деревней с глинобитными хижинами и плетеными шалашами. Возможно, алабарх думал именно об этом, глядя на нее, уже не ребенка, но девушку редкой, даже странной красоты.

Лисимах был прекрасно сложенным мужчиной, высоким, широкоплечим, стройным, с белой бородой и пронзительно голубыми глазами, такими же, как и его платье, подпоясанное в талии. Вся его фигура внушала превосходство в сочетании с исключительным умом – фигура деятеля и лидера и, так же как его брат Фило, мечтателя и философа. Когда сенешали обратились к нему со своими жалкими претензиями по поводу ее поведения в дороге, он прогнал их с криком:

– Меня не касается, что вы там подсмотрели! Подведите ко мне дитя!

И вот царевна Беренис уже стоит перед ним.

– Дитя мое. – Голос алабарха звучал хрипло, он с трудом держал себя в руках.

Беренис все еще ни о чем не догадывалась. Ей пока ничего не сказали. Но она чувствовала, что в Александрии произошла какая-то огромная трагедия. Лисимах продолжал:

– Ты даже красивее, чем я мог себе представить. Ах, как все могло бы быть хорошо.

Она уставилась на него в полном недоумении.

– Но, видишь ли, мой ребенок, мой сын, умер сегодня утром.

Беренис, не осознавая смысла его слов, недоуменно смотрела на алабарха.

– Мой сын Марк, твой жених, – он умер.

Кем же она стала теперь в сложившейся ситуации? Она не знала. Она спасена? Или боролась напрасно и ей опять предстоит борьба? И что от нее ждут? Должна ли она рыдать? Человек, которого прочили ей в мужья, мертв, и она никогда не видела его.

– Ты хочешь посмотреть на него? – мягко спросил алабарх.

«О чем он меня спрашивает? – думала Беренис. – Хочу ли я увидеть тело? С какой стати мне смотреть на труп? Я уже видела мертвых. Чем этот мертвец отличается от других?»

– Или ты боишься, дорогая?

«Боюсь? – подумала она. – Что тут страшного? Мертвец? Милый мой, у тебя странные представления о том, что значит быть царевной при дворе Ирода. Перед моими глазами убили не одного человека. Признаюсь, у меня нет никакого желания смотреть на вашего мертвеца. Ни малейшего».

Но вслух она ничего не сказала, только посмотрела в лицо убитого горем пожилого мужчины и кивнула.

– Иди за мной, дорогая Беренис, – сказал он.

Она последовала за ним через многочисленные комнаты, мимо толп народа, которые молча смотрели на нее, и вошла в освещенную свечами комнату, где на постели лежало распростертое тело, а рядом стояла коленопреклоненная женщина в черном. Она рыдала, прижав к щеке мертвую руку юноши. Две девушки лежали у изножья постели, тоже все в слезах. В комнате находились еще люди – жрецы, врачи и служанки, но они стояли на почтительном отдалении.

В своей жизни Беренис предстояло увидеть еще много страшных и холодящих кровь событий, но ничто не тронет ее так глубоко и горько, как вид матери юноши, прижимающей к своей щеке его мертвую руку. Она не знала, что с ней произошло, но в эту минуту ее переполнила непонятная и неизвестно откуда пришедшая печаль.

Алабарх подвел ее к ложу и приоткрыл лицо сына. Взору Беренис предстало белое, без кровинки, восковое личико мальчика, который должен был стать ее мужем. Лицо жениха, с которым она уже никогда не заговорит, к которому никогда не прикоснется и которого не поцелует.

Неожиданно для себя она заплакала. Жена алабарха встала с колен, подошла к Беренис и обняла ее.

– Не надо, не плачь над ним, – прошептала она.

Но Беренис плакала над своей судьбой…

Через несколько месяцев в Тиберии Беренис пришлось все пересказывать своему отцу, который больше думал о другом: потребует ли Александр вернуть деньги? Расспрашивая Беренис, он пытался разузнать о настроении и намерениях алабарха.

– Он любил своего сына, – ответила дочь печально. – Что я могу сказать тебе о его намерениях?

– На черта мне знать о его чувствах к сыну! – проворчал Агриппа. – Что он думает о деньгах?

– Я не знаю. Меня его деньги не касаются, – ответила Беренис.

– Ах так! Тебя не касаются! Деньги, на которые можно купить царство, ее не касаются! А что тебя касается? Что заботило тебя все это время, что ты провела там?

– Ничего, – глухим голосом произнесла Беренис.

– Тогда почему ты задержалась?

– Я уже объяснила тебе. Потому что они меня попросили. Они полюбили меня и хотели, чтобы я побыла с ними.

– Полюбили тебя? Никогда раньше тебя не видели и полюбили? Ты это хочешь мне сказать?

– Да.

– Ты врешь!

– Агриппа, – взмолилась жена, – оставь ребенка в покое.

– Я сказал, что она врет! – бушевал царь, поворачиваясь к жене. – Ну разве не так? Ответь мне! Она когда-нибудь говорила правду, с тех пор как перестала быть ребенком?

– Оставь ее.

– Да? Провела в доме у алабарха три недели и даже не подумала спросить его о деньгах?

– И не подумала! – вдруг воскликнула Беренис. – Я не думала о деньгах! Я не говорю о деньгах, потому что я – хасмонская царевна!

– Ой! – закричал Агриппа. – И это ты говоришь мне, твоему царю, твоему отцу! Это я-то не знаю, что ты царевна! Так вот чему они тебя научили там, в Александрии?

Беренис молча смотрела на отца.

– А кровь Ирода? Ты ее продала алабарху?

– Я слила ее свиньям, – спокойно сказала Беренис.

И тут отец ударил ее. Ударил изо всех сил по лицу так, что она упала на пол и осталась лежать без движения некоторое время. Из носа пошла кровь. Потом она поднялась, повернулась спиной к родителям и покинула комнату. Беренис даже не попыталась остановить кровь и не проронила ни одной слезы.

– Не надо было этого делать, – сказала мужу Кипра.

– Знаешь, – произнес он задумчиво, гнев Агриппы прошел, – мне кажется, алабарх не потребует вернуть деньги. Должно быть, он воспылал похотью к Беренис. Теперь, когда она уже не девственница, от нее будет трудно избавиться.

– С чего это ты решил? – запротестовала жена.

– С чего решил? Не глупи. Я – мужчина. И алабарх мужчина. Он берет мою дочь к себе домой. Оставляет мне огромное состояние. И уж конечно, знает о бурных проявлениях молодости там, где ее ищут все старые развратники, – в женской промежности. Знаешь, моя дорогая, мне бы хотелось, чтобы алабарх попросил вернуть его деньги. И будь я проклят, если их не верну, но я научу уважать августейшее целомудрие. Но, боюсь, его уже не надо учить. Он и так знает, если хочешь покататься на молодой кобылке, покупай новое седло.

Алабарх не потребовал денег, и Агриппа все больше приходил к убеждению, что его выводы оказались правильными. Из-за этих денег Агриппа был вынужден сдерживать свой гнев, хотя по-прежнему видел в Беренис надоевшую и требующую решения проблему, что все более и более становилось для нее очевидным. Несмотря на внушительные размеры дворца, ничто не могло оставаться в нем тайной от его обитателей. Стоило ей увидеть отца, как она наталкивалась на отстраненный, блуждающий взгляд Агриппы. В те дни ее брат сказал:

– Послушай, Беренис, я уверен, что он замышляет предаться разврату с тобой.

– Поскольку он твой отец, – ответила Беренис, – то, что бы он ни замышлял в отношении меня, меня это не удивит.

Она лукавила. Отец уже перешел в стадию святости, да и годы брали свое, в его взгляде не было и искры вожделения. Любовь к деньгам вытеснила из личности Агриппы всех женщин. Последние не только мало интересовали его в физическом смысле как стареющего мужчину, но еще в меньшей степени видел он от них пользу для населения страны. Даже святой может отличаться скупостью, следуя заветам царя Соломона быть рачительным, как муравей. Но неразборчивость несовместима с добродетелью.