Дочь Агриппы

Однажды у двери комнаты родителей Беренис подслушала их разговор.

Отец жаловался:

– Нет, я не могу полагаться на случай. Выдам ее замуж, а потом окажется, что она не девственница? И ее потом вернут мне с презрением. Весь мир узнает, что она потаскуха?

– Сначала докажи, что это так, – протестовала Кипра.

– Что доказывать? У меня разве глаз нет? Я что, дурак?

Его голос начал дрожать от возмущения, и Кипра сказала примирительно:

– Я же не сказала, что ты дурак, Агриппа. Я знаю, как блестяще ты решаешь все проблемы. Должна признать: ты самый мудрый мужчина из всех, кого я знаю. Но я вижу, что тебя заботит, не потеряла ли Беренис девственности. Почему не позвать врача для осмотра…

– Чтобы через неделю об этом узнал весь Тиберий, а через месяц – и Израиль? Ты встречала когда-нибудь врача, способного держать язык за зубами? Они еще худшие сплетники, чем женщины.

– Что же ты собираешься делать?

– Предоставь это мне. Я придумаю что-нибудь.

И придумал. Отец пригласил ее в свой огромный официальный кабинет и приказал всем оставить их одних. В кабинете негде было сесть, только на помосте стояло полированное кресло – царский трон. На нем сидел он, одетый в простую белую холщовую, расшитую золотыми нитями рубашку, на голове – золотая ермолка, украшенная шелком и золотом, а не корона. В последнее время он предпочитал ее короне. Это импонировало уличным певцам, которые прославляли его за то, что он носит ермолку, как любой еврей. В годы своего благочестия Агриппа все еще позволял себе золотые украшения в качестве символов самодержавия, но носил только белое на все случаи жизни. В этой ситуации, как нарочно, Беренис надела сорочку цвета лаванды и яркую оранжевую накидку. С легкой вызывающей улыбкой она предстала перед отцом.

– Зачем ты так вырядилась? – спросил он. – Бросаешь мне вызов?

– Воздаю тебе почести, – мягко возразила Беренис.

– Нарядившись уличной девкой?

– Разве уличные девки так одеваются? – вздохнула Беренис. – Тогда они очень богаты. Это самое дорогое из моих платьев.

– Видеть тебя нет сил! – закричал Агриппа. – Ты как сопля в носу!

Отец, как обычно, входил в раж. Беренис было неинтересно. Страшно, скучно, но неинтересно, и она спросила, ради чего он ее пригласил.

– Неужели из-за платья? – добавила она, оглядывая огромный пустой кабинет. – Зачем же ты тогда выпроводил всех?

– Не хочу делиться своим позором с посторонними.

Беренис зевнула. Отец возмущенно закричал:

– Чтоб тебя Бог покарал! Она еще зевает! Смеется! Поет! Я умываю руки! Все! С меня довольно.

Пусть кто-нибудь другой терпит позор. Я тебя сосватал.

Он широко расставил руки в стороны, что означало подтверждение высказанного им в твердой форме решения.

Беренис в упор посмотрела на него. Сердце как будто сразу налилось свинцом. Ничего подобного она не ожидала. Тут она испугалась и прошептала:

– Кто? Кто же мой муж?

– Мой брат, – ответил Агриппа. – Мой брат Ирод, царь Калки.

Наступила тишина. Никакой реакции со стороны Беренис. Она пыталась уловить смысл сказанных отцом слов. Потом произнесла:

– Это неудачная шутка. Но я ее заслужила. Я знаю, что заслужила. Прости меня, отец, мой царь, мой господин, прости. Я прошу у тебя прощения, признаю свою вину. Прости меня. – Она сделала шаг к Агриппе. – Так это шутка? Можно смеяться?

– Если хочешь, смейся, – согласился Агриппа.

– А ты не…

– Я все сказал. Ты выйдешь замуж за моего брата Ирода. Или ты заслуживаешь лучшего спутника жизни? Он вдовец, солидный и взрослый человек, царь Калки. Он будет обращаться с тобой строго, но справедливо…

– Старик, – прошептала Беренис.

– Старик? Дочка, ты меня обижаешь. Он на год моложе меня. Разве я старик? Вряд ли. В любом случае он будет твоим мужем, а ты его женой…

Никогда раньше она не просила, не унижалась, не признавала свою вину, но сейчас взмолилась:

– Мне же всего пятнадцать!

– Ничего, ты уже достаточно взрослая, чтобы плясать и играть на музыкальных инструментах, – отрезал Агриппа.

Сегодня, в день, когда Агриппа должен был умереть, ровно через год с тех пор, как они вдвоем встретились в том же самом кабинете, через год с тех пор, как он с улыбкой заронил камень в нежную и трепетную душу пятнадцатилетней девочки, еще не познавшей мужчины и прикрывавшей свой страх к мужчинам детской амбициозностью и похвальбой, через год после всего этого та же девушка хладнокровно сыграла на его тщеславии и использовала его. Так же хладнокровно, как она теперь вообще делала все. Брат радовался за нее, когда они отправились погулять в сад после завтрака. Он был абсолютно счастлив, в чем сразу признался:

– Как же ты его ненавидишь! Мне такое и не снилось, однако…

– Разве? – оборвала она. – Предположим, ты мог убить его…

– Как такое можно предположить?

– Нет, ты меня неправильно понял, брат. Мы же нормальные люди, разве не так? Я хочу сказать, где-то внутри каждого из нас есть какой-то зачаток человеческой порядочности…

– Где? – ухмыльнулся Агриппа.

– Я же не говорю: убить его в буквальном смысле слова. Но, предположим, ты можешь вмешаться, чтобы предотвратить его гибель?

– Не знаю, – медленно и задумчиво произнес брат.

– Вот! А говоришь, у тебя нет к нему ненависти.

– Но не в такой степени, как у тебя, – запротестовал Агриппа. – За что мне его ненавидеть? Быть сыном или дочерью – большая разница. Пусть он никогда не проявлял ко мне любви, но никогда и не выходил из себя до такой степени, чтобы жестоко со мной обращаться.

– Но он же к тебе равнодушен.

– Возможно. – Агриппа пожал плечами. – Возможно, ты и права. И мне нравится, как ты с ним обращаешься.

– Ах, я дорого заплатила за то, чтобы это было правдой.

Они остановились, и Агриппа повернулся к сестре:

– Зачем ты приехала сюда, Беренис?

– Чтобы быть подальше от Ирода, – прямо ответила она. – Он стал бояться меня. Я поощряю его страх и добилась в этом успеха. Я становлюсь самостоятельной, и чем дальше, тем больше…

– Знаешь, я и раньше собирался сказать тебе, Беренис. Причем честно. Несмотря на все твои высказывания о своем хасмонском происхождении, в тебе гораздо больше от великого прадеда Ирода, чем ты готова признать.

– Как ты смеешь! – воскликнула она гневно. – Как смеешь!

– Я хотел…

– Никогда больше не говори мне этого. Никогда!

– Хорошо, не буду, – примирительно согласился Агриппа. – Сменим тему. Ты пойдешь на это глупое представление?

– Да.

– Почему?

– Хочу посмотреть твоих греков. Увидеть, что в них такого эротичного.

– Да нет! Честно, почему?

Беренис пожала плечами.

– Будет жарко, – сказал брат. – Пьеса скучная – три часа действа, сочиненного дорогим другом отца, его благодетелем и защитником императором Клавдием. Или безымянным умным греком. Все равно, мне сказали, что это полнейшая скука.

Мелодрама была бы не лучше. А это – комедия, избитые шутки, произносимые неуклюжими остряками. Спаси нас Бог. Почему бы нам вместо этого не пойти купаться?

– Я обещала Габо взять ее с собой, – вздохнула Беренис.

– Габо?

– Этот зверек никогда не был в театре. Она надоедала до тех пор, пока я не согласилась ее взять.

– Только поэтому?

Беренис опять пожала плечами.

– Знаешь, – продолжал брат, – когда-нибудь эта длинноволосая гадина погубит тебя. Беньямины все до одного убийцы. Я бы не подпустил к себе ни одного из них. Ни за что. Наступит день, когда ей придет в голову перерезать тебе горло.

– И правильно сделает, – кивнула Беренис. – У меня и самой часто появляется такая мысль, просто не хватает духу воплотить ее.

Кипра, мать Беренис, умирала медленно. Весь этот день и многие последующие она все еще будет умирать. Ее кожа стала совсем белой, как простыня, лицо выражало крайнее разочарование, которое появлялось у каждого члена семьи Ирода, когда они видели перед собой смерть. Она была двоюродной сестрой своего мужа Агриппы и, как и он, приходилась внучкой Ироду. Когда-то Кипра была статной и энергичной женщиной, Беренис это помнила, но сейчас, на смертном одре, слабая и раздражительная, она задавала вопросы дочери, стоявшей рядом:

– Почему он не навещает меня? Вчера за весь день ни разу не зашел.

– Государственные дела, – сказала Беренис. – В конце концов, не шутка – быть царем таких огромных владений. – Ей было противно лгать, так как у нее это плохо получалось. Когда ей приходилось говорить неправду, выразительный голос Беренис утрачивал свои краски. Те, кто знал ее, догадывались об этом сразу. – Он постоянно занят то тут, то там…

– Беренис, прекрати! – оборвала ее мать.

– Ладно. Но что тебе еще сказать?

– Не знаю. Я умираю. А его не волнует то, что я умираю. Мне так одиноко и страшно…

В том юном возрасте, в котором пребывала Беренис, она могла только подумать: «Мы все умрем, а кого это волнует? Кого вообще это может волновать?»

– Что ты будешь делать, когда я покину вас? – Кипра заплакала. – Что будет с моими детьми?

– Мы уже не дети, мама, – возразила Беренис.

– Я знаю его и смягчаю его приступы гнева. Он переживает из-за них. Бывает, что входит в раж и шумит, но это ничего не значит, потому что в душе он святой. Народ знает это. Люди чтят его. Разве не так?

– Да, чтят, – согласилась Беренис.

– Приведи его ко мне, пожалуйста. – Кипра принялась умолять дочь, слезы потекли по ее восковым щекам. – Приведи его ко мне, Беренис. Он просто забыл. Выскочило из головы. Но напомни ему, и он придет ко мне.

Агриппа объявил этот день праздничным. На улицах раздавали хлеб и вино. В Кесарии в 44-м году новой эры только около четверти населения составляли евреи. Они сочли ниже своего достоинства принять милостыню от Агриппы, заперли двери своих домов, закрыли ставнями окна и отвернулись от царя евреев, который посвящал этот день языческим обрядам и языческому императору, почитаемому наравне с Богом.

К исходу дня отвергшие своего царя евреи прекрасно осознают причинные связи между грехом и смертью Агриппы. Их совсем не тронет тот факт, что пятьдесят четыре года разнообразных прегрешений, предшествующих этому дню, прошли безнаказанными со стороны Господа Бога. Сейчас была кульминация, которую они приняли. Хотя даже такой приговор не был одобрен всем еврейским сообществом. Добропорядочное большинство считало Агриппу святым человеком и переживало его смерть. А евреи всей Палестины рвали на себе одежды и рыдали, как только стало известно, что Агриппы больше нет. Справедливости ради следует сказать, что при Агриппе все стало иначе, чем при его деде Ироде Великом. Когда его время настало, когда дед лежал при смерти, все евреи Израиля улыбались и пили вино за избавление от него. Евреи выходили на улицы, обнимались и поздравляли друг друга с известием о том, что Ирод скоро умрет. Услышав об этом, Ирод решил позабавиться и казнить сотню самых уважаемых и любимых людей Израиля, чтобы на пути к его могиле слезы лились по всей земле. К счастью, он умер раньше, чем успел воплотить в жизнь свои намерения.

Агриппа осознавал, что царь Палестины правит не только евреями. Особенно это касалось городов, построенных римлянами, таких, как Кесария. И если кто-то из евреев сердился на него, все равно к полуночи греки, сирийцы и египтяне, проживавшие в Кесарии, возносили ему хвалу.

Певцы-гомеши (выжившие представители древней культуры Филистии), участвующие в предстоящем спектакле, вышли с танцами и песнями на улицы, играли на трубах, надев на головы короны из зеленых листьев. Все были уже пьяные. Из окна своей комнаты во дворце Беренис и Габо наблюдали за ними. Певцы вели себя просто непристойно. Мужчины в открытую мочились на виду у публики, женщины плясали вокруг мужчин, делая неприличные телодвижения, демонстрируя полуголые груди и похотливо двигая бедрами. Они надели тесные юбки, туго перетянутые кожаными поясами, как это делали их предки, пришедшие с древнего Крита в полузабытом прошлом.

Габо все это поражало. В свои семнадцать она была посвящена во все скрываемые пороки и извращения и воспринимала их как часть среды, в которой существовала. Но эти показные языческие ритуалы, да еще на улицах Палестины, стали для нее новым явлением. Возмущенная, она повернулась от окна и сказала Беренис, что в Иерусалиме или Мизбахе, как в любом другом еврейском городе, за подобные мерзости этих людей просто растерзали бы.

– Тогда радуйся, что мы не в Иерусалиме, – ответила Беренис. – Там нет театра, и если бы не это торжество, как бы такой негодный зверек, как ты, попал в театр?

– Театр похож на все это?

Беренис пожала плечами:

– Может быть. А может, и еще хуже. Я смотрела комедию Афрония, где актеры сыграли половой акт открыто, прямо на сцене.

– Ой! – воскликнула Габо. – Какой ужас!

– Почему?

– Разве тебе это не кажется мерзким? Чтобы женщина позволила сделать с собой такое на глазах у всех…

– Глупая девчонка, – надменно сказала Беренис. – Женщины и не позволяют себе ничего подобного. На сцене вообще нет женщин. Роли женщин играют мужчины, одетые в женские платья и маски.

– Это правда? – У Габо перехватило дух.

– Разумеется. Не думай, что все настолько же глупы и тупы в таких вопросах, как евреи.

– Но двое мужчин…

– Да, двое мужчин. Как будто это новость для тебя, – нетерпеливо проговорила Беренис. – Но уже поздно, и я должна переодеться.

– Но открыто на глазах у всех…

– Ты невозможна, – оборвала ее госпожа.

– Но, госпожа, – продолжала настаивать Габо, – ваш брат, благородный Агриппа, говорил о женщинах в труппе. Что…

– Конечно, там есть женщины. Но не на сцене. Это было бы неправильно. Они служат для удовольствия мужчин труппы…

Со временем, в том далеком завтра, которое наступит еще через много лет, Беренис перестанет подсмеиваться над отцом. Она поймет, что «хороший» царь – это то, что отвергает и отрицает сама природа – так же как она отрицает нарушение естественных законов, по которым вода никогда не потечет вверх. Ее народ, евреи, тысячу лет терпел царей. И если кто-то был грешен, то беглое прочтение истории преподносило другой персонаж, еще более грешный. А поскольку несправедливость всегда нестабильна и опасна, то в конце торжествует справедливость.

«Горе тебе!» – предупреждали пророки своих правителей, и время подтверждало логику их предсказаний. Время неумолимо, и добру остается только терпеливо ждать, когда зло будет побеждено. Конечно, чтобы перетерпеть ожидание, требуется определенный талант, именно тот талант, который евреи уже приобрели на собственном опыте.

Когда Агриппа был низложен, евреи собрались в синагогах, не только чтобы почтить уход доброго в глазах Израиля царя, но и отдать должное логике божественной справедливости. Потому что из всего, чем они дорожат, самым ценным считается неотвратимая справедливость Бога. Так они подбивали итог: был ли театр непристойным? Был ли принц тьмы римский император Клавдий непристойным? Не была ли написанная им пьеса непристойной? Не были ли языческие актеры непристойными? Был ли весь языческий город Кесария непристойным? Доказательство порождает доказательство, и если Бог простил Агриппе многое из его непристойной жизни, то из дней святости простил мало. Заключенные контракты не нарушаются. Такой вывод очень соответствовал мышлению евреев и был поистине национальным.

Но Беренис еще предстояло разобраться с собой как с еврейкой, и при всем ее суеверии она знала, что считать смерть ее отца карой Божьей неправильно. Просто слишком много людей желало его смерти, не до конца исключались и она сама с братом. Теперь она уже не испытывала былой ненависти. Ей понравился языческий праздник, вылившийся в балаган общегородского размаха. И ей тоже хотелось окунуться в его волны, танцевать на улицах, пить вино с незнакомыми людьми и отдаваться тем удовольствиям, которые для нее таковыми и не были.

К сексу она относилась равнодушно не только сердцем, но еще в большей степени своим женским естеством. Языческая вседозволенность уживалась у нее с еврейским педантизмом и пуританством. Она была порождением окружающего мира, где эти две противоположности вели безжалостную борьбу.

Жертвой ее стала собственная натура, угнетенная и замороженная. В мире, где не существует вразумительного объяснения холодности, она существовала вполне естественно в виде разрозненных частей, составляющих ее естество.

Когда первый раз она осталась один на один со своим дядей Иродом Калки сразу после того кошмара, которым была их церемония венчания, ее сковал прямо-таки парализующий ужас. Эти воспоминания она вызвала специально сейчас в Кесарии, одеваясь с помощью Габо и слушая песни и музыку, доносящиеся с улицы. Он был толстым мужчиной, ее дядя Ирод, за которого ее отец выдал замуж в качестве ничем не оправданного акта бессмысленной мести. Высокий, полный, с налитыми ляжками, он предстал перед ней в красной сорочке, надетой на голое тело.

– Пожалуйста, подожди до завтра, – с трудом прошептала Беренис.

Ирод почти не знал ее. Перед женитьбой видел всего три раза. Первый раз – когда ей не исполнился и месяц, второй – когда ей стало шесть лет и еще раз – когда ей было десять. На день свадьбы ей шел уже шестнадцатый год. Она стала взрослой женщиной, высокой, широкобедрой, плечистой, с выдающимися зелеными кошачьими глазами и рыжими волосами. Она была необычной, а может, и красивой – кому что нравилось. Пятидесятидвухлетний Ирод Калки не мог сказать, в его ли она вкусе. Он не отличался ни телесным совершенством, ни изворотливостью ума, которыми отмечен августейший дом Израиля. Подчиняясь воле своего брата, Ирод согласился жениться. Ему не доставляло удовольствия положение вдовца, а в последнее время его стало пугать наступление импотенции. Хотя легенда гласит, что лучшим лекарством от потери мужской силы служит молодая девственница, тем не менее молодость сама по себе важнее целомудрия. А его племянница и была юной. Его раздражали мольба и ужас в ее глазах. Ирода заверили, что Беренис не девочка и уже напрактиковалась в искусстве ублажать мужчин.

И вот она умоляет его подождать до завтра.

Ирод нисколько не сомневался в ее лживости. Он опросил мнение многих советников своего брата о царевне Беренис. Развратная, коварная и лукавая – такими характеристиками наградили ее сенешали царя. Общий приговор был – лживая донельзя. Ирод Калки являл собой тот тип глупца, который идет по жизни уверенный в том и довольный тем, что его нельзя одурачить.

Толстяк сжал Беренис в своих объятиях. Его переполняла похоть, она вызвала в нем трепет. Импотенция? Дядя радостно засмеялся. Возбуждение возникло у него сразу же, стоило сорвать одежды племянницы. Он гордо выставил напоказ свою наготу, свою жирную бесформенную тушу. Его мужское достоинство смешно торчало из складок плоти. Когда она начала кричать и сопротивляться, он легко сломил ее жалкие попытки, навалившись на Беренис всем весом, обволакивая ее обвислой плотью, задыхаясь и сопя от мужской гордости и ликования. Скотская похоть ослепила его, Ироду было не до девушки под ним, не до чувств его жены-племянницы.

Когда все было позади, он глупо уставился на лужу растекавшейся по полу крови, там, где лежала жена.

– Ты что, никогда раньше не знала мужчины? – спросил он ее. – Я первый, Беренис?

Он сразу заважничал и загордился тем, что овладел девственницей. Сам того не ожидая, он нашел чистый бриллиант в яблоке, которое считалось гнилым. Но тут увидел ее глаза. Зелень покрылась пеленой, как прибрежная вода, потемнела и заволоклась тучами. Зрачки наполнились таким холодом, такой горькой ненавистью, что его голое тело покрылось мурашками, потную спину будто окатило ледяной водой. На него навалился страх, он запаниковал.

Все это Беренис вспомнила сейчас. Вспомнила намеренно, готовя себя к чудесной роли на городском празднике. Но фантазии, связанные с сексом, будущими эмоциями и свободой, обычно возбуждавшие ее, сейчас оставляли Беренис холодной…

Пьеса была скучной, настолько застывшей и окостеневшей, что никакими усилиями труппа колофонских греков не могла вдохнуть в нее жизнь. Двое актеров плохо знали латынь и произносили свои монологи с ужасным ионским акцентом. Всякий раз, когда один из них бросал реплики, публика ревела от возмущения и забрасывала его огрызками от фруктов и кусками колбасы. И хотя пьеса была названа комедией, ничего смешного в ней не было. Творя в своей надуманной, схоластической манере, Клавдий вольно позаимствовал то, что уже было до него написано (если на самом деле пьеса вышла из-под его пера), и слепил вместе череду разрозненных событий.

В некотором государстве царица родила сына. Точно в это же время родился ребенок и у рабыни, которая ухаживала за царицей. Так как у царицы не подошло молоко, потребовалась кормилица, на роль которой выбрали эту рабыню. И разумеется, та подменила младенцев, чтобы ее сын взошел на трон. Это был древний сюжет, и к нему были привязаны другие не менее древние, все действие разворачивалось по вполне предсказуемому сценарию.

Беренис и Габо, устроившаяся у ее ног, сидели позади царского павильона, в который вмещалось около двух дюжин зрителей на четырех террасах или ступенях из камня, здесь же для удобства стояли стулья и были разложены подушки. Навес над головой обеспечивал тень. Остальной амфитеатр был открыт жарким лучам полуденного солнца. Императорский павильон был того же размера, что и царский, и предоставлял все удобства тем римлянам в Кесарии, которые пожелали посмотреть пьесу. Сегодня там находился легат Германик Лат, полный, лысый, добродушный итальянец, со своей женой, тремя дочерьми и полудюжиной свиты. Места, расположенные наискосок по отношению к царскому павильону, позволяли им улыбаться и кивать свите царя. Лат находился в Палестине с торговой миссией по поручению императора, и ему не подобало пропускать открытие представления по мотивам первого театрального опыта своего господина. Щедро обеспеченные вином, стоящим в ведрах со льдом, они пили, улыбались и поглощали фрукты по мере того, как на сцене разворачивались события.

Беренис и Габо делили последний ряд своего павильона с братом Агриппой и молодым дворцовым пажом по имени Иосиф Бенох. Перед ними сидели три жреца и весьма подозрительная женщина двора. Ряд дальше занимали сенешали, советник, остальные жрецы и дворцовый управляющий. А на переднем ряду сидел сам царь Агриппа с двумя девушками, которым он в последнее время отдавал предпочтение. С ними занимали места двое молодых людей из приличных семей, чтобы поддерживать репутацию царя как праведника.

Если бы не обязательность присутствия на представлении по пьесе самого императора Клавдия, Беренис ушла бы через несколько минут, не выдержав столь откровенной чуши. Агриппа распорядился закрыть все ворота театра, и зрители, большинство из которых не имело даже зонтов, были вынуждены терпеть. Только малая часть аудитории смела возражать. Остальные пришли на праздник, принесли с собой корзины с едой и бутылки с вином и были готовы радоваться всему, что происходит на сцене. Они пили, закусывали, подбадривали актеров, подшучивали над ними, кричали в знак одобрения или свистели от недовольства. Толпа постепенно пьянела, становилась счастливой, а иногда и жестокой. Евреев среди них не было, за исключением немногих, которые сидели в павильонах. Некому было осудить незатейливые радости простых людей, испортить им веселье и удовольствие. Сирийцы, ливантийские греки, египтяне, полукровки филистяне и моабитцы, разноязычные персы, парфяне, хиттиты, ассирийцы, вавилоняне, иебюситы, самаритяне, итальянцы, даже кое-где галлы, испанцы, германцы, финикийские моряки, эдомитские портовые грузчики и многие другие, – перечисление всех было бы бесконечным, так как Кесария слыла, быть может, самым космополитическим из морских портов. Представители всех народов веселились от души, плевались в актеров, прерывали их, бросались объедками. В общем, пользовались возможностью охаять плохой и нудный спектакль, понимая, что еврейские аристократы в их веселых павильонах не будут вмешиваться до тех пор, пока народное гулянье остается в рамках относительного порядка, граничащего с полномасштабным мятежом.

Жара усиливалась, пьеса продолжалась, и раздражение Беренис росло. Если бы не всецело поглощенная разворачивающимся действием Габо, Беренис пренебрегла бы запретом отца и ушла через кордоны охраны. Но она знала, с каким нетерпением ее рабыня ждала этого события, и решила терпеть до конца, чувствуя себя светочем добродетели.

Ее брат, погибая от жажды, наблюдал, как итальянские хамы буквально тонут в вине со льдом. Агриппа недолюбливал Лата, чье подлое происхождение и деловую хватку, благодаря которой этот итальянец занял нынешнее положение богатого князя, он откровенно презирал.

– Этот хам, занявший высокое положение, купается в вине, – зло проговорил он.

Беренис стало досадно за брата. Она могла бы выразить свое чувство поговоркой: «Если хочешь стать снобом, то в первую очередь запасись мудростью». Молодой Агриппа отличался умением вращаться в обществе, но отнюдь не умом.