Дочь Агриппы

Беренис встретилась взглядом с Германиком Латом. Тот ей улыбнулся. Лат обладал только итальянцам присущим даром оценивать красивых женщин, или, что больше к месту, способностью дать понять шестнадцатилетней девушке, что она красива и женственна. Жестом он показал, что расстроен тем, что их разделяет такое расстояние. Она в ответ знаком показала, что очень хочет пить. Гость развел руками в знак глубочайших извинений и отдал быстрые распоряжения своим слугам. На такую пантомиму вскоре обратил внимание царь Агриппа, и Лат знаками попросил извинений и у него. Только теперь Беренис увидела, что у отца достаточно напитков. Только у нее и ее брата не оказалось под рукой ничего, чем можно было бы утолить жажду.

Брат послал пажа Иосифа Беноха за вином. Стеклянный кубок, стоящий в деревянном ведре со льдом, вмещал больше литра вина и оказался таким тяжелым, что паж даже пошатнулся. Наблюдая, как паж приближается к павильону, Германик Лат подал ему сигнал, чтобы дали отведать вина царю. Кубок перешел к Беренис.

– А где лед? Разве нет льда? Мне показалось, что я видела его.

Беренис запустила руку в ведро, нашла кусочек льда и стала наблюдать, как с него капает вода. Зрители, сидящие в павильоне, собрались вокруг, так как лед был необычным явлением в Кесарии, и кое-кто его вообще никогда до этого не видел. Лед добывали зимой на высокогорных озерах Ливана, затем его засыпали опилками, чтобы летом продать по фантастически высокой цене. На арамейском языке Палестины его даже называли тающим золотом.

– Кинь его сюда, дитя, – попросил Агриппа.

Он был в прекрасном расположении духа, его окружали друзья и советники, и царь чувствовал свое превосходство на фоне бездарности пьесы императора Клавдия. Многие годы они соперничали с императором, и теперь он испытывал особое удовольствие, наблюдая за литературным провалом близкого друга.

Люди вокруг Беренис расступились, и она бросила кусочек льда отцу, который проворно поймал его и улыбнулся Лату.

– Старый черт! – произнес Агриппа. – Всегда может полакомиться льдом! Даже для царя Кесарии его нет, но как только здесь появляются люди двора римского императора, то тут же возникает и лед, и все, что ни пожелаешь!

Агриппа говорил на латыни, которой он пользовался так же легко и бегло, как и родным арамейским. Высокий командный тон его голоса привлек внимание зрителей. Актеры застыли на сцене в знак уважения к царю, а Германик Лат крикнул в ответ:

– Этим-то и объясняется то, почему мы правим миром, царь. Я найду лед в Кесарии, воду в пустыне и женщин легкого поведения в Иерусалиме!

Ответ был не Бог весть каким умным, однако вызвал взрыв смеха у тех, кто понял латынь, и море вопросов у тех, кто не понял. Агриппа доброжелательно улыбнулся. Он счел, что в этом нет ничего достойного смеха, а в нынешнем положении у него не было желания показывать одобрение двусмысленному намеку на Иерусалим.

Тем временем Агриппе-сыну подали искусно украшенную серебряную чашу, и он влил в нее почти треть кубка.

Позднее Беренис могла в подробностях вспомнить путь чаши Агриппы. Краем глаза она видела Агриппу-младшего, наливающего вино. Он подал чашу жрецу Финису, который пошел по рядам, пока его не остановил сенешаль царя по имени Ирод Кофас, приходящийся в четвертом или пятом колене кузеном августейшей семьи. Сенешаль повернулся, на мгновение закрыв телом чашу, и передал ее секретарю, тот, в свою очередь, передал ее одной из девиц, сидящих в одном ряду с царем. Та сделала попытку отпить, но Агриппа с наигранной злостью перехватил ее руку, взял чашу и, забыв от волнения роль и долг августейшего пробователя блюд, одним глотком ополовинил сосуд.

Беренис наблюдала за отцом. Она запомнила, что в ту минуту почувствовала нестерпимую жажду и уже протянула руку, чтобы попросить брата налить вина ей, смешав с водой или льдом, но рука ее остановилась на полпути, так как неожиданно ее отец поднялся на ноги, держа опустевшую чашу в трясущейся руке. Хриплый, нечленораздельный крик вырвался из его горла, царь подавился. Потом раздался пронзительный вопль ярости и боли, серебряная чаша со звоном упала, рука со скрюченными пальцами повисла в воздухе.

Девушки, которые были с ним, завизжали. Спектакль закончился, актеры и зрители с ужасом смотрели на сраженного царя. Голоса стихли, разговоры прекратились, улыбки застыли на устах. Повсюду люди вставали со своих мест, чтобы лучше увидеть происходящее.

Царь зашатался, как толстый, лишенный корней и ветвей дуб. К нему бросились люди, взмахом руки он остановил их на почтительном расстоянии, пытаясь что-то сказать, но неведомая сила сдавила горло, оборвав речь. И тут он упал. Не прошло и нескольких минут, как Агриппа уже завершил свои счеты с жизнью.

В наступившей неразберихе Беренис оставалась на удивление хладнокровной, собранной и отстраненной. В то время, когда начались паника, всеобще смятение, попытки обезопасить себя, она сохранила рассудок и предотвратила превращение трагедии со смертью царя во всеобщую драму мятежа и резни. Роль, которую она сыграла, стала откровением не только для окружающих, но и для нее самой.

Когда толпа сгрудилась вокруг тела царя, Беренис оставалась рядом с братом. Ей не требовалось подтверждения того, что отца отравили. В таком деле ее опыт и знания оказались достаточными: она видела, как умирают люди от такого яда, и ее в тот момент не отягощали чувства горечи или сожаления. Брат так и застыл, склоненный над кубком с вином. Ужас, страх и удивление сковали его, так же как и пажа – Иосифа Беноха. Брат еще раздумывал над тем, что необходимо предпринимать, а Беренис уже достала стеклянный кубок из ведра. Она уронила его, как бы ненароком, и сосуд разбился, ударившись о мраморный пол, разбрызгивая пурпурное вино на светлые подушки и белый пол. Брат уставился на нее, губы сложились, чтобы задать вопрос: «Зачем?» Она ответила ему свистящим шепотом:

– Послушай, чего ты хочешь? Если яд был в бутылке, то это рука Рима? Или ты думаешь, что такое мог сделать Бенох, этот ребенок? Нет, если там и был яд, в деле замешан Рим.

– Но теперь мы об этом не узнаем, – возразил Агриппа.

– Лучше и не знать.

Зрители кружились в замкнутом пространстве театра. Енок Бенарон, начальник царской стражи, встал перед Агриппой-младшим и объявил в официальной форме, что царь мертв. За спиной Бенарона толпились жрецы, сенешали, слуги, еврейская знать протискивалась из своих павильонов к царскому тенту. Агриппа уставился на них в замешательстве, Беренис пришлось шепнуть ему на ухо:

– Теперь ты царь, брат. Ради Бога, соберись!

Енок Бенарон, молодой галилеянин, ненавидящий язычников, доложил Агриппе, что он расставил своих людей у каждого выхода, и в его распоряжении две тысячи преданных воинов царя.

– Одно твое слово, – обратился он к Агриппе, – и я научу эти языческие отбросы рыдать по кончине царя. Они у меня узнают, что должны чувствовать подданные при убийстве владыки евреев. Скажи только слово!

Он задыхался от гнева и горя, его потрясла смерть Агриппы. Сын не мог произнести ни слова, и тогда Беренис воскликнула:

– Ты что, потерял рассудок, Бенарон? Послушай, что я скажу: если что-то подобное тому, о чем ты говоришь, случится здесь, в театре, или где-нибудь в Кесарии, вся ответственность ляжет на тебя. Ты понял, Бенарон? Что бы ни случилось – уличные беспорядки, убийства, любое кровопролитие между евреями и язычниками – отвечать будешь ты. Понял?

Ее голос звучал пронзительно, высоко и властно, и Бенарон склонился в поклоне. Она впилась в него взглядом. На мгновение он поднял на нее глаза, потом опустился на колени перед ней и ее братом.

– Поднимись! – приказала Беренис. – Встань с колен и займись поддержанием порядка. Где твой здравый смысл? Царь умер от отравленного вина в чаше, которую ему подали. Они, – она повела рукой в сторону зрителей, – не убивали его. Это сделал кто-то из окружения царя, а кто – на него укажет перст Божий. А теперь делай что должен.

Солнце садилось, когда они вернулись во дворец. Семнадцатилетний Агриппа со своей шестнадцатилетней сестрой Беренис остались наконец наедине. Оба были измотаны событиями дня, хаосом, возникшим со смертью царя, почти паникой, неразберихой и волнением. Нежданно-негаданно на их головы обрушилось множество проблем, требующих решения. Со всех сторон посыпались вопросы:

– Тело. Куда отправить тело?

– Нужно ли бальзамирование? В такую жару…

– Он хотел быть похороненным в Галилее.

– Его жена. Надо сообщить благородной Кипре.

– Поставили ли в известность Иерусалим?

– Его жена…

– Вы пошлете сообщение в Иерусалим?

– Пройдет ли процессия? Если будет, она должна зайти в Иерусалим.

Агриппа, молодой Агриппа, стал царем. Так все считали, но обращались со всеми проблемами к Беренис. Агриппа не возражал. Сам он не имел ни малейшего понятия, что надо, а чего не надо делать. Все еще не пришедшего в себя, его повели взглянуть на отца.

– Прежде всего отнесите тело во дворец, – распорядилась Беренис.

Ирод Кофас беспокоился, что потребуется много времени для составления послания необходимого размера и достоинства.

– Ох, придумайте что-нибудь, – отмахнулась от него Беренис. – Хоть кто-то из вас способен что-нибудь делать?

У ее плеча оказался римлянин Германик Лат.

– Я полностью в твоем распоряжении, – прошептал он. – Какой трагический день! Что я могу сделать, чтобы облегчить твои страдания?

Она безнадежно покачала головой. Бестолковая возня вокруг нее и тела царя продолжалась.

Беренис пришлось идти на встречу с матерью без брата. Агриппа отказался, заявив:

– Она подумает, что это сделал я.

– Этого только не хватало! – взорвалась Беренис. – Никогда не произноси такого вслух, а лучше даже и не думай!

Немного погодя она уже стояла неподвижно над рыдающей Кипрой, думая про себя с отстраненным любопытством: «Эта женщина любила его. Она по-настоящему любила его».

– Он был добр, – сказала ей Кипра. – Никто не знает, каким добрым он был, каким мягким. Его не поняли. Он был так одинок. И никем не понят…

Беренис было нечего сказать, она молча слушала, не возражая.

– Мы отнесем его тело в Иерусалим, – прошептала Кипра. – Огромная процессия должна воздать ему почести.

– В такую жару? – воскликнула Беренис.

– Как смеешь ты говорить о жаре! – вскричала Кипра. Она приподнялась на постели, вся как-то ожила, и в голосе ее появились царственные нотки. – Пусть после бальзамирования его милое тело обложат острыми специями в кедровом гробу. Распорядись… – Но тут силы оставили ее. – Неблагодарная, – произнесла уже слабым голосом царица, – он любил тебя.

Беренис больше не в силах была вытерпеть все это. Она позвала сиделок и покинула мать. Встреча с братом произошла в длинной открытой комнате, где утром им подавали завтрак. С того времени прошли считанные часы. Они молча смотрели друг на друга, наконец Агриппа спросил, как все прошло с матерью.

– Как ты и ожидал…

– Она восприняла это тяжело?

– Мне кажется, она умирает, – произнесла Беренис спокойно. – Поэтому нет разницы, как она это приняла.

– Какая ты! Разве можно быть такой безразличной и холодной? – возмутился Агриппа.

– Холодной? Я ни холодная ни горячая, – раздраженно возразила Беренис. – Просто надо делать то, что требуется. Я его не любила, поэтому нет во мне и скорби.

– Он был царь, – возразил Агриппа. – В его власти распоряжаться жизнью и смертью. Он мог погубить нас, сделать все, что ему пришло бы в голову…

– Но он мертв, – резко произнесла Беренис. – Не раскисай. Волей Рима теперь ты царь. Все дело в том, как к этому отнесется император Клавдий. Я никогда до конца не понимала их отношений с отцом.

– Я царь. – Агриппа кивнул. – Странно. Не чувствую этого. Должны же быть какие-то перемены…

– Если Клавдий захочет этого, – подтвердила свою мысль Беренис.

– И все равно я царь. Я теперь царь! – Агриппа огляделся, стараясь рассмотреть что-то в сгущающихся тенях. – Почему не принесут огня?

Он кликнул факельщиков, которые вбежали и установили по всей комнате мерцающие лампы. Перед дворцом начали собираться плакальщицы, чтобы оплакивать уходящего царя евреев, который считался святым. Беренис слышала их причитания и знала, что это продлится всю ночь.

– Самое малое, что я могу сделать, – это отомстить за отца, – произнес Агриппа.

– Кому? – спросила Беренис.

– Ты упомянула перст Божий. Ты веришь…

– Я нахожу, что перст Божий, – отвечала Беренис, – сделает свое дело в свое время. Что мы будем иметь, если найдем убийцу?

– Что будем иметь? – повторил Агриппа, пораженный ее хладнокровием и деловым подходом. – Разве не существует на свете такого понятия, как справедливость? Разве может оставаться безнаказанным убийца царя? Разве наша собственная плоть и кровь не взывает к отмщению?

– В настоящий момент меня меньше всего заботит наша собственная плоть и кровь, – мягко возразила Беренис. – Подумай как следует, брат. Постарайся увидеть, куда мы попадем, прежде чем что-либо предпримем. Кто мог отравить царя? Думай!

– Кто угодно, – ответил Агриппа.

– Едва ли. Я тебе назову того, кто мог бы это сделать. Во-первых, римлянин, Германик Лат. Обвиним его, порвем с Римом, убьем легата. А потом что? Война?

– Зачем это нужно Лату?

– Подожди-ка, – прервала его Беренис. – Я же не сказала, что именно он это сделал. Я говорю, он мог. Дальше. Иосиф Бенох. Ты подозреваешь его? Ребенка?

– Кто угодно, только не он, – согласился с сестрой Агриппа.

– Это в том случае, если яд находился в бутылке. Но если его подмешали в чаше, у нас расширяется круг подозреваемых. Жрец Финис, сенешаль Ирод Кофас – наш кузен, секретарь Джоаш и высокородная потаскуха Зиппора Басомен. Каждый из них держал в руках чашу, у всех была возможность отравить царя. Ну, кого будем обвинять? Ирода Кофаса? Какой у него мотив? Должно умереть полсотни претендентов, пока подойдет его очередь на трон. Но если мы обвиним его, то признаемся перед всем миром, что готовы убивать друг друга. Кто еще? Секретарь Джоаш? Он фарисей. Расправимся с ним – расколем всю нацию. Фарисеи с одной стороны, саддукеи – с другой? И зачем ему убивать? Какую выгоду он получает от этого? Или девушка. Обвиним ее и настроим против себя ее многочисленную и влиятельную еврейскую семью Зиппори? А какой у нее мотив? Наконец, жрец Финис, который нам обоим неприятен. Он потерял защитника, дом, теплое местечко и ежедневную миску еды. Да, мы можем разыскать его и распять, и никто не будет возражать. Я уверена, что он уже находится на полпути в Иерусалим, загоняя несчастную лошадь. Нет, и у него нет мотива.

– Тогда у кого он есть? – задал вопрос Агриппа.

– Только у одного из них, – ответила Беренис. – У римлянина.

– Ты шутишь…

– Нет, – твердо сказала Беренис. – Он ничего не выигрывает и не проигрывает от смерти нашего царя, но это он послал нам вино, и он служит своему господину, Клавдию.

– Другу отца?

– Ты думаешь, у отца были друзья? – улыбнулась Беренис.

На следующий день перед отправлением процессии в Иерусалим Германик Лат нанес официальный визит Беренис, в ходе которого объяснил, что обстоятельства не позволяют ему совершить путешествие в Иерусалим, как бы он этого ни хотел.

– Царь был моим дорогим и любимым другом, так же как и другом всех римлян, блистательным и интересным человеком, – добавил Лат.

Затем он продолжил свою речь, заметив, что находит дочь царя в эти трагические дни такой же привлекательной и необыкновенной, как всегда.

– Говорят, тебе только шестнадцать. Разве такое возможно? – спросил он Беренис.

– Возможно, – улыбнулась девушка.

– Верится с трудом. Простишь меня, если я не стану заострять внимания на соболезнованиях? Мне представляется, ты не очень расстроилась, узнав о смерти царя.

– Он был моим отцом, – спокойным тоном ответила Беренис.

– Да, конечно. Конечно. Я никогда не преуменьшал роли кровных связей. Тем не менее… – Лат улыбнулся и промокнул голый череп платком. Его лицо было круглым и невинным, как у младенца, темные глаза широко распахнутыми и искренними. – Тем не менее мы постараемся понять друг друга.

– Я всегда стараюсь понять первых граждан Рима.

– Прекрасно сказано. – Лат кивнул. – Не представляю, как вы, галилеяне, переносите жару своих прибрежных дворцов. Мне предпочтительнее ваши зеленые холмы.

– Спасибо. – Беренис улыбнулась. – Я тоже предпочитаю холмы Галилеи равнине побережья. Но здесь был мой отец…

– А где был он, там же находилась и его преданная дочь, – кивнул Лат.

– Если тебе так угодно.

– Да, мне так кажется. Твоя латынь превосходна, царица Беренис.

– Ничего удивительного, ребенком я прожила в Риме целый год. Не то чтобы я много помню, но язык успел сформироваться. Еще у меня наравне с учителем греческого был и преподаватель латыни.

– Восхитительно, – кивнул Лат и сцепил руки вокруг своего толстого, выступающего живота. – Восхитительно в самой превосходной степени, особенно для такого невежды, как я. Сколькими языками ты владеешь, моя дорогая?

– Латынью и греческим, – послушно отвечала Беренис, – и, разумеется, моим родным арамейским. Еще я немного разговариваю по-египетски, на местном говоре, и, естественно, знаю древнееврейский, священный язык, на котором написаны наши главные книги.

– Пять языков! – Римлянин произнес это, покачивая головой от восхищения. – Ты самая изумительная женщина на свете, дорогая. Тебя не смущает такое обращение? Очень на это надеюсь. Я полностью осознаю твое высокое положение царицы Калки и первой принцессы древней хасмонской крови. Но мне, кроме всего прочего, уже пятьдесят три года, и в таком возрасте больше подходит воспринимать молодую девушку как свою дочь. Ты, конечно, знаешь, что у меня три своих дочери.

– А у меня муж твоего возраста, о чем ты, конечно, осведомлен, – очаровательным голосом съехидничала Беренис. – Поэтому я чувствую себя непринужденно с тобой и не возражаю, если тебе хочется называть меня «моя дорогая» или как еще там подскажет твоя фантазия.

– Значит, я могу обращаться к тебе как к дочери?

– Естественно, – кивнула Беренис.

– Итак, буду говорить как с дочерью. В этом случае я бы спросил, почему ты так быстро избавилась от кубка с вином? Проверка его могла бы дать интересные результаты.

– Случайно. – Беренис отмела эту тему как не существенную.

– О нет, нет, нет! Трудно поверить, что такое произошло случайно. Ты на самом деле считаешь, что я убил вашего отца?

– Сама мысль об этом чудовищна, – возразила Беренис. – Тем не менее начальник стражи отца, Енок Бенарон, очень скорый на расправу, тогда мог принять глупое решение. Он всегда предпочитает действие. И…

– И римский посол мог оказаться по ошибке убитым. Тогда случилось бы несчастье.

– Бог уберег нас от него, – прошептала Беренис.

– Но тебе, моя дорогая, – продолжал Лат, – какое дело до всего этого как царице Калки? Рим наказал бы жителей этой местности. Сюда пришли бы римские легионы, а с ними и римская справедливость. Твой-то какой здесь интерес, осмелюсь спросить?

– Ты забыл, что я еврейка, – спокойно отвечала Беренис.

– Нет! Ну нет! Это я постоянно помню. Ни один еврей никогда не позволит никому забыть, кто он есть.

– И хасмонянка, – добавила Беренис, начиная сердиться и стараясь отделаться от римлянина, не показывая своего раздражения.

– Разумеется. Я становлюсь специалистом в вопросах нееврейско-еврейской дипломатии. Ты согласна?

– Трудно предположить, что здесь требуются какие-то специалисты. Мы – простой народ.

– Ну нет! – Лат разразился хохотом. – Ну уж куда там, простой народ! Все вы обманщики. Простой – нет, вы сложные до недоумения. Все вы романтики, полные иллюзий, и очень опасные, как люди, питающие иллюзии. Вы поклоняетесь Богу, которого не существует, но который обитает в храмах, причем абсолютно пустых. Вы считаете добродетелью то, что не приятно, и грехом то, что доставляет удовольствие. Вы делаете мудрецов из шестнадцатилетних детей с международной репутацией аморальных и распутных существ, которые ведут себя как целомудренные весталки и итальянские трибуны одновременно. Поэтому помоги мне. Ты совсем запутала незатейливого простого итальянского крестьянина. Ты смутила меня. Но я начинаю тебя обожать. А это довольно странно для толстого лысого человека, которому за пятьдесят. В отличие от твоего мужа, я, как римлянин, немного осмотрительнее, поэтому, вероятно, попытаюсь утихомирить то, что происходит в моей душе. Ты ненавидишь меня потому, что считаешь убийцей своего отца?

– Я не знаю, кто убил моего отца.

– Ладно, покончим с этим.

– У меня нет ненависти в душе, – возразила Беренис. – Честно говоря, я даже нахожу тебя симпатичным. Ты не мог бы кое-что сделать для меня?

– К твоим услугам! – воскликнул Лат.

– Не скажешь ли мне, утвердит ли император моего брата Агриппу на троне царя всех евреев и их земель?

– Ах! – Римлянин развел своими толстыми, как окорока, руками. – Если бы у евреев наследование могло идти по женской линии, ответить было бы легче.

– Но оно может идти только по мужской линии, – заметила Беренис.

– Кто знает, моя дорогая? Сегодня утром я отправил послание в Рим. Дойдет оно дней через десять-одиннадцать, столько же будет идти ответ. Да еще понадобится время на обдумывание проблемы императором. В течение месяца узнаем. А до того времени твой брат – такой же царь, как все остальные люди. А что собираешься делать ты, моя дорогая?

– Пока не решила, – задумчиво произнесла Беренис.

Еще одно важное событие произошло перед выходом похоронной процессии в Иерусалим. Солдаты Енока поймали жреца Финиса, пытавшегося покинуть город, переодевшись египтянином-носильщиком.

– Исключительно лицемерное переодевание для иудейского жреца, – отметил Агриппа, сообщая сестре об этом событии.

– Что с ним будет? – поинтересовалась Беренис.

– Хочу распять мерзавца. В любом случае кого-то надо обвинить и наказать. А сейчас только и разговоров о том, как Финис переоделся египтянином. Никто за него не подумает заступиться.

– Разумно, – согласилась Беренис. – Когда кого-то за что-то наказывают, это всегда полезно. Люди перестают болтать и распускать слухи. Не надо его распинать. Просто повесить.

– Почему? – запротестовал Агриппа. – Он мне всегда был ненавистен. Этот наушник, распространитель небылиц, ничтожный и никчемный обжора…

– Знаю, знаю. Но в качестве твоего первого официального акта такая жестокая казнь будет плохо выглядеть. Да и фарисеи останутся недовольны. К тому же Финис не убивал нашего отца.

– Тогда он будет повешен, – пожал плечами Агриппа.

– Как хочешь, – безразличным голосом произнесла Беренис.

Время в Иерусалиме течет по странным законам.

Иерусалим помнил Беренис, и он, в свою очередь, всплыл в ее памяти. Город ждал ее, и иногда Беренис казалось, что она чувствует это. Мысленно по памяти она воспроизводила его от края до края. Беренис много раз приезжала в Иерусалим, однако за последние четыре года не была здесь ни разу. Беренис видела город, когда была ребенком, а сейчас она уже стала женщиной.

Иерусалим как бы парил в воздухе. Без опоры этот город Бога просто плыл, поднятый над грешной землей его божественным дыханием, сияя серебром и золотом в лучах утреннего солнца. Видел ли кто-нибудь Иерусалим таким раньше? Она шла с Агриппой позади носилок с умирающей Кипрой во главе процессии. Пораженные зрелищем, они остановились, не в силах отвести глаза.

Город они увидели в двух местах сразу: одновременно над ними и под ними, здесь и сейчас, в прошлом и в будущем. Беренис смотрела на него сверху, но ей казалось, что город все еще висит в воздухе. Она не могла произнести ни слова, ей привиделось, что она видит часть самой себя, причем ту, о которой она и не подозревала.

По мере приближения процессии к воротам Иерусалима все больше людей собиралось, чтобы проститься с останками своего царя. Четыре года он был царем над ними, и все эти годы они знали: их царь следовал заветам Священной Торы. Чем он еще занимался, они не представляли себе, да и не хотели знать. Для них важно было одно: царь евреев скончался, снискав себе славу святого.

Люди рвали на себе одежду и посыпали головы пеплом. Все рыдали от горя. И когда перед ними проносили царицу, лежащую на одре смерти, а за ней шли брат и сестра – Агриппа и Беренис, живая кровь Маккавеев, – простые люди затихали и стояли, молча проливая слезы. Все больше народу выходило за ворота. И вот уже сотни, а потом тысячи человек стояли стеной вдоль дороги, плача.

Что побудило Беренис сделать это, она не знала. Просто скинула сандалии и пошла пешком по пыли. Брат последовал ее примеру. И она тоже начала плакать, не по своей воле, не от горя или боли, а потому, что наплыв эмоций от тысяч рыдающих людей был настолько силен, что она не смогла с ним справиться. Не важно, что стоящие перед ней люди – всего лишь простые обитатели улиц Иерусалима. Понятие Исроел, как указано в книге Левитов, определяет принадлежность к духовенству, монарху или благородному сословию по наличию крови из рода Давида, Маккавеев или Аарона. Беренис в данный момент оказалась с простым народом, ее сердце разрывалось от страдания тем сильнее, что ей не по ком было плакать и скорбеть.