Дочь Агриппы
Его голос зазвучал жестче, и тут Беренис осознала всю подноготную его пребывания здесь, его истинную роль во вчерашнем пьяном спектакле и причину, почему он решил поговорить с ней, а не с ее братом Агриппой.
Беренис медленно произнесла:
– Мой отец был хорошим царем. Он следовал Закону. Народ любил его…
У нее не было намерения лгать или притворяться. Слишком поздно. И, осознав, что опаздывает, Беренис ощутила взаимосвязанное значение себя и отца в мире. Она – Беренис, и только она могла представить грандиозность их падения. Она замолкла.
Римлянин воскликнул:
– Любил! Признаюсь, леди, ни один нормальный человек никогда не поймет способ мышления еврея. Клавдий вручил вашему отцу империю, а тот первым делом начал восстанавливать внешнюю стену Иерусалима. Я специально приехал из Дамаска посмотреть. И затем написал императору и доложил ему, что Агриппа делает Иерусалим неприступным. Против кого?
Беренис молча глядела на собеседника.
– Против кого? – Римлянин повысил голос.
– Я слышу тебя, проконсул.
– Клавдий приказал ему прекратить работы. Тот ослушался императора. Тогда мне было приказано проинформировать его лично, что, если он положит еще хоть один камень в чертову стену, это будет означать войну с Римом. Тут он остановился, источая улыбки и робкие оправдания. Он объяснил, что строил стену против парфян на случай, если им придет в голову преодолеть путь в тысячу миль и напасть на Иерусалим. Ложь. Притворство. Все, что угодно, кроме правды. Он строил бастион для защиты от Рима. С первого дня, став царем, Агриппа готовился к тому часу, когда сможет бросить вызов Риму. Чисто еврейская болезнь, моя дорогая леди. Или чисто еврейское безумие?
– То было почти четыре года назад, – неуверенно ответила Беренис.
– Совершенно верно. Когда первое дело не удалось, была сделана новая попытка. Проворный ум был у вашего отца. Примерно через год мне сообщили, что двенадцать царей и царевичей или находятся на пути в Тиберий, или уже там. Двенадцать, все мелкие монархи региона. Царь Селеукии, царевич Антиокии, цари Сидона и Каппадокии и два якобы августейших брата Спарты, которая до сих пор прикидывается государством, а также другие ваши мелкие властители. Собрались здесь, сунув свои горбатые носы в горячую иудейскую похлебку, которую заваривали. Я приехал один. Ваши совещались здесь, в этой комнате, где мы сейчас сидим. Я оттолкнул стражу, вошел в двери и приказал всем вернуться домой. Со мной не было войска, не было стражи, только я один. И я предупредил их, что не допущу никаких заговоров или союзов против Рима. Как побитые псы, они расползлись по домам.
Беренис хранила молчание.
– Это произошло за полгода до того, как я смог отправиться в Рим и обсудить все проблемы с императором. Пока я находился там, мое внимание привлекли другие действия твоего отца, и я доложил о них императору. Агриппа начал копить деньги, собирал их и вкладывал везде, где были еврейские сообщества, то есть по всему свету. А ты знаешь для чего?
– Он всегда любил деньги, – прошептала Беренис.
– Как ты ошибаешься, моя дорогая. Он презирал деньги. В молодости он растранжирил миллионы. Деньги уходили у него сквозь пальцы, как вода. Знаешь, почему он стал скрягой? Потому что решил нанять стотысячное войско для войны с Римом. Он был выдающийся человек. Преданный своему делу. Дайте мне добропорядочного человека, который получает власть и становится негодяем. Это и естественно, и неизбежно. С таким можно иметь дело. Но уберегите меня от негодяя, который приобретает власть и становится святым! Мы с императором обсудили проблему, и он принял решение. Ваш отец переступил все грани разумного и утратил всякую признательность. И когда он умер, проблема решилась сама собой.
– Как ты поступишь с моим братом? – осторожно поинтересовалась Беренис.
– Император великодушен и вспоминает твоего отца с теплотой. Твой брат останется царем Тиберия, в его владения войдут несколько сотен квадратных километров Галилеи. Если проявит лояльность, император, возможно, вознаградит его в будущем. Что касается евреев, император решил, что ваш отец запомнится им как последний их царь. Больше не будет еврейских царей в стране, которую вы зовете Израиль, а мы – Палестина. Таким образом, у домов Ирода и Маттафея остается только прошлое. Вместо этого император назначил прокуратора над Иудеей. Его имя Куспий Фад. Он прибыл со мной из Рима и сейчас находится в Кесарии, сформирует свое правительство, затем продолжит путь в Иерусалим.
Беренис сидела, не проронив ни слова, мрачная, напряженная, взгляд зеленых глаз затуманился. Внутри все похолодело и оцепенело, мысли шевелились медленно, вяло и устало.
– Потребуется время, чтобы ко всему этому привыкнуть. – Римлянин качнул головой. – Представляю, ты ужасно расстроена, брат твой расстроится еще больше. Но ты по-прежнему царица Калки, а Агриппа по-прежнему царь, пусть даже малой части владений отца. Тиберий богатый и красивый город, а прилегающие земли плодородны. Не все из нас могут быть императорами. Советую тебе и твоему брату как можно лучше распорядиться тем, что у вас есть, и считайте, что вам повезло. Почитайте Рим, и Рим поддержит вас.
Беренис и Агриппа обедали вдвоем, оба молчали. А когда говорили, то не касались крупных проблем. Только раз Агриппа упомянул о возможности разногласий с Римом.
– Война с Римом? – удивилась Беренис. – Но те, кто идет войной против Рима, терпят поражение…
– Я знаю, – печально согласился брат.
– Нам говорили, что наш отец святой. Ты и я…
– Я знаю.
– Мы не святые.
– Нет, думаю, нет.
– Строго говоря, – сказала Беренис, – никого нимало не волнует наше существование. Вряд ли в Израиле сильно опечалятся, если нас убьют.
Агриппа кивнул.
– Война? Никто не пойдет воевать за нас. Взглянем правде в лицо, брат. Все очень просто. Скорее всего, найдется пара предприимчивых евреев, которые скоренько сунут нам нож в спину, а останки выдадут Риму. В таком исходе больше смысла, чем в войне. Даже выгода есть.
– В конце концов я некоторое время побыл царем, точнее – двадцать три дня.
– Ты все еще царь Тиберия.
Агриппа жалобно улыбнулся:
– Ты знаешь старика Исаака Бенабрама?
– Арчона города?
– Да. Я спросил его, нужна ли ему помощь. Он улыбнулся мне, как будто я сошел с ума. Я спросил его о царском дворе. Не беспокойся, мой сын, ответил он мне.
– Но все равно это лучше, чем Калки, – заметила Беренис.
– Теперь ты вернешься в Калки?
– А что еще остается? – посетовала Беренис. – Простая и горькая правда, брат, состоит в том, что я беременна. И этот ребенок – плод жирного мужлана, который сидит в палатке неподалеку от города. Куда еще мне идти? Когда-то мне казалось, что власть и слава решат все вопросы. Но римляне отобрали нашу власть и славу, а война между Тиберием и Калки не будет даже забавной, и уж совсем не желательной. Я возвращаюсь в Калки, брат.
Беренис послала за своим мужем. Вместо Ирода пришел его гонец с письмом, в котором говорилось:
«Моя верная и преданная жена, я здесь в моей палатке буду ждать тебя с радостью и нетерпением. Если тебя не будет здесь в течение суток, в Калки отправится гонец с приказом всей моей армии прибыть сюда. Армия Калки не очень большая, но, я считаю, достаточная, чтобы справиться с Тиберием. А поскольку большинство моих воинов не любят евреев, они, без сомнения, получат удовольствие излить свою ненависть на улицы, дома и жителей Тиберия. Все это вызовет сожаление у нас, ибо мы, как евреи, не хотим кровопролития для своего народа. Но это чувство вряд ли посетит моих хороших друзей и союзников римлян. Вибий Марк был добр настолько, что пересказал мне содержание своей беседы с тобой и намекнул, что, если я буду вынужден предпринять справедливый штурм Тиберия в защиту моих прав и чести, он будет рад предоставить мне достаточно осадных машин для разрушения ваших стен.
Итак, моя хорошая жена, учитывая твою репутацию здравомыслящей и логичной женщины, жду тебя в своей палатке. И скоро».
Беренис показала письмо Агриппе, которого стало трясти от возмущения, пока он его читал.
– Мерзавец! – воскликнул брат. – Вшивый, тухлый, опустившийся мерзавец! Придет день, и я выпущу из него кишки! Клянусь святым именем Бога! Я распорю ему жирное брюхо и, пока он будет еще жив, собственными руками выгребу все его потроха…
– Успокойся, брат, успокойся, – стала упрашивать его Беренис. – Он всего лишь демонстрирует характер семени Ирода…
– Что ты будешь делать?
– Разве у меня есть выбор? Пойду к нему, разумеется.
– Предположим, мы поддадимся на шантаж. Осмелится ли он осадить Тиберий?
– Осмелится. И проконсул посодействует ему.
– И никто не придет нам на помощь?
– Кто? Кто, брат? Все вокруг скажут: пусть псы Ирода грызут друг друга. И будут правы. В любом случае прошли времена, когда народы воевали друг с другом из-за каприза женщины, покинувшей мужа. Мы не в Трое, а мой обжора муж не Агамемнон. А евреи не воюют, пока не попраны их гордость или вера. Нет, Агриппа. Я пойду.
С этими словами Беренис позвала Габо и приказала ей упаковать три огромных сундука с ее гардеробом. Спустя несколько часов она была готова. Тиберий не большой город, и весть о том, что Беренис возвращается к жирному Ироду Калки, достигла всех его уголков. Было уже известно, что император Клавдий расчленил великое иудейское царство и создал несколько мелких римских провинций. Новый прокуратор уже был на пути в Иудею на юге, а что касается Агриппы Бенагриппы, их семнадцатилетнего монарха, то он стал царем Тиберия и ничем больше. Поэтому, когда она вышла из дворца, сопровождаемая Габо, десятком вооруженных воинов, назначенных братом сопровождать ее, а также рабов, несущих ее огромные сундуки с одеждой, улицы уже заполнили толпы мужчин, женщин и детей. Ведь нет более радостной картины, чем видеть падшее величие. Кто-то молчал из сдержанного уважения к дочери умершего Агриппы, зато другие не могли избежать соблазна гиканьем, свистом и плевками продемонстрировать свое презрение. Как крикнула одна старуха:
– Потаскуха, иди к своему мужу, нечего жить с братом!
Если бы в толпе смогли придумать более страшное обвинение, она бы и его услышала. И некоторые так и поступили, считая отцеубийство страшнее греха кровосмесительства. Но были и те, кто молча смотрел, как она проходит мимо (Беренис не несли на носилках, и она не прятала лицо) и говорил себе: «Никогда раньше женщина такой красоты и достоинства не ступала на землю древнего Израиля».
Ирод, ее муж, ждал в палатке. Он стоял, обернутый с головы до ног в белые одежды с золотым шитьем с мрачным выражением на лице и не проронил ни слова, когда она предстала перед ним. Ирод отрепетировал свой ответ сотни раз и знал, что, если она подаст единственный, самый простой знак раскаяния, его злость сразу пройдет. Но знака не последовало. Она взглянула на него молча и спокойно, ее зеленые глаза остановились на его лице, на губах еле заметно читалось презрение, достаточное, чтобы взорвать его с таким трудом удерживаемый гнев.
Его удар пришелся ей по голове. Сначала Ирод испугался, что убил ее. Потом он увидел, как Беренис зашевелилась.
Голову разрывала боль, рассудок помутился, из носа шла кровь. Беренис с трудом поднялась на ноги, ее шатало некоторое время, затем она отступила на шаг от мужа, когда он подал ей руку.
– Ты нанес свой удар, Ирод, – с усилием произнесла Беренис.
Теперь трясло его, и он начал просить прощения.
– Замолчи, – прошептала она.
Сила ее личности, ее лицо и вид платья, заливаемого кровью, – все говорило о ее презрении. Он отошел от жены, протянув руки, чтобы прикоснуться к ней или помочь, но храбрости не хватило, и он так и стоял в своей нелепой позе. Беренис прошептала:
– Если ты ударишь меня снова, то когда-нибудь я убью тебя, Ирод. Ты понял?
В ее зеленые глаза страшно было взглянуть.
– Ты понял меня? – повторила Беренис.
Он кивнул.
– Я пойду в мою палатку, – предупредила она, – и никто не должен меня беспокоить сегодня.
Она победила. Как ей это удалось, Ирод не знал. У него были солдаты, поддержка Рима, власть и кулаки, но последнее слово оставалось за Беренис. А у нее не было ничего.
Часть вторая
В 44-м году нашей эры, через четыре года после того, как Беренис вышла из ворот Тиберия и вошла в палатку своего мужа Ирода Калки, она написала длинное письмо своему брату Аргиппе и отправила его с посыльным.
«Привет и уважение тебе, мой брат Агриппа, – писала она, – тетрарх Галилеи и царь Тиберия. Кланяюсь тебе и желаю доброго здоровья и мира. Шлю тебе это письмо, так как здесь мне не к кому обратиться. Пишу, а на сердце пустота.
Сегодня утром, как раз перед рассветом, мой сын Хирсан умер. Ему еще не исполнилось четырех лет, и он был моим первенцем. Прошло семь недель со дня кончины его отца Ирода и одиннадцать недель с того дня, как я потеряла другого своего сына – Беренициана, не достигшего и трех лет. Жила ли на свете мать, потерявшая так много за такой короткий срок, как я? Мне еще нет и двадцати одного года, а все мои кровные потомки погибли.
Прошлую ночь он спал в моей постели. Думаю, меня разбудил жар от его несчастного, пораженного лихорадкой тельца. Когда я проснулась, было еще темно. Я отодвинула шторы и увидела серый сумрак рассвета. Я потянулась потрогать моего сына, и моей первой реакцией была радость – лихорадка отступила, его кожа остывает под моими пальцами. Но надежда теплилась лишь минуту. Потом страх охватил меня. Я тронула его, но сын даже не пошевелился. Подняла его веко, и оно не закрылось. О! Есть ли на свете более несчастная женщина, чем я?
Я закричала от ужаса и боли, и тут же проклятые слуги, окружающие меня, вбежали в спальню. Служанки, горничные, Габо разумеется, сенешали, которые слоняются по всему дворцу и даже спят, прижав ухо к двери, и конечно же врачи. Порази их Божий гнев, эту тухлую, лживую и невежественную свору! Но они самодовольны даже в большей степени, чем жрецы. А этот Аврам Бенрубин протиснулся к постели, чтобы ощупать и осмотреть моего сына, мир ему, моему бедному увядшему созданию, и заявил своим елейным голосом:
«Духи овладели им и поглотили его, поэтому душа покинула тело, о моя госпожа».
«Ты поглотил его с твоим невежеством! – прокричала я. Мой темперамент ты знаешь. – Ты несешь смерть своими прикосновениями, вшивый, залгавшийся лекаришка, не имеющий и понятия о врачевании!»
Они осмелели, брат. Все они осмелели и обнаглели. Теперь они говорят, что я Ирод Великий, вернувшийся к жизни, но не в величии, а в чудовищности моих поступков. И ищут подтверждения своим измышлениям. Утверждают, что я умертвила своего мужа Ирода, хотя все врачи, которые осматривали его, видели, что огромная опухоль поразила его живот до такой степени, что он не мог ходить, как будто вынашивал дьявольское дитя. Ночи напролет он лежал без сна от такой нестерпимой боли, что даже моя ненависть к нему и его поступкам прошла, и я даже искренне пожалела его. Но все равно они видят во мне причину его смерти. Потом, чтобы воткнуть нож глубже в мое сердце, начали распускать слухи, что я погубила Беренициана, этого нежного и красивого ребенка, что я свернула ему шею, дабы у моего первенца Хирсана не было соперников на трон Калки. Глупцы с мелкими и греховными мыслишками! Тысячу таких тронов, как несчастное седалище Калки, отдала бы я, чтобы на мгновение облегчить боль хотя бы одному из своих детей. И такие разговоры ходят вокруг меня, и с этими сплетнями они делаются все смелее.
Врач Аврам Бенрубин осмелился взглянуть мне в глаза. Размахивая руками и кривляясь, он прокричал, что это мне Божье наказание, как ведьме. Но я ничего ему не сделала за такие возмутительные речи. Теперь конечно же весь город говорит только о том, что Бог евреев поразил первенца еврейской царицы. Как бы ты ни переживал, мой брат, из-за малых размеров твоей вотчины в Галилее, по крайней мере, ты правишь в еврейском городе. И если тебя ненавидят за принадлежность к дому Ирода, то хотя бы не за то, что ты – еврей.
Но я должна вернуться к моей печали. Тело моего сына забрали, чтобы приготовить к погребению, а затем Габо помогла мне одеться. Она хотела, чтобы я поела, но я не могла не только думать о еде, но и о том, чтобы прикоснуться к ней. Вместо этого я пошла в чудесную комнату этого замка, которой и ты когда-то восхищался. Мы называли ее музыкальной комнатой, так как бродячие певцы, посещавшие Калки, пели здесь. Я пошла в эту комнату потому, что там на стене висит мозаичное панно с изображением Авраама, готовящегося принести в жертву Господу Богу своего первенца сына. Мне подумалось, картина успокоит меня.
Здесь, в Калки, чаще встречается настенная живопись, чем в Тиберии, где фарисеи считают своим долгом поносить изображения людей.
Я сидела в музыкальной комнате на скамье, и мое горе навалилось на меня невыносимой тяжестью. Чем дольше я сидела там, тем с большей силой чувствовала свою вину за причиненный ужасный вред своему сыну.
С неделю назад, когда Хирсан только заболел и у него началась лихорадка, во дворец зашел ребби Эзра, прославившийся в Калки умением лечить наложением рук. Известно, что такое лечение распространено по всей стране как результат невежественности ее жителей. И когда ребби Эзра заявил, что сможет вылечить моего сына, я приказала прогнать его. Как я могу объяснить причину? Для меня было что-то ужасное в этом грязном, бормочущем чушь старике, и я сказала себе, что никогда, пока я жива, не прикоснется он к моему ребенку.
Теперь он мертв.
На некоторое время я отложила письмо, брат мой. Наступила ночь. По моему приказанию принесли огонь, и теперь при свете ламп я пытаюсь восстановить ход своих мыслей. Тяжко, поверь мне, так много горестных чувств переполняет мое сердце. Перед глазами постоянно стоит картина: та мозаика на стене музыкальной комнаты, где Авраам с ножом склонился над распростертым связанным телом своего сына Исаака. Но Бог остановил его руку…
Не знаю, как я пережила этот день, мой брат. Именно в этот день мне больше всего на свете нужно было совсем немного любви, тепла хотя бы от одного человека. Но в такой день меня окружали только ненависть, настороженность и презрение.
В самый разгар страшных событий из Рима от императора Клавдия пришло послание. Уверена, к настоящему времени оно дошло и до тебя. Император приветствовал меня и утешал по поводу утраты мной мужа. Очевидно, внимание императора не обратили на потерю мной сына или, вероятно, в Риме не придают значения таким вещам. В любом случае император заявляет, что из любви и уважения к дому Ирода он дарует город Калки тебе, мой брат. Хочу открыть тебе две вещи. Во-первых, ты знаешь о моей любви к тебе. Ты – единственный член нашей семьи, который никогда не проявлял ненависти и презрения ко мне. Даже находясь на смертном одре, моя мать не позвала меня, только моих сестер, которые замужем за язычниками. И эти самые сестры подлили масла в огонь шельмования, языки которого постоянно обжигают меня. Поэтому должна подчеркнуть, что ты для меня очень важен, и я только радуюсь увеличению твоего царства. Во-вторых, я не желаю быть царицей Калки. Здесь меня ненавидят. Единственная выгода от царского звания только в том, что оно оберегает мое достоинство и обеспечивает физическую защиту. И теперь я лишилась его, оставшись всего лишь сестрой царя. Но я не ропщу. Но и не горю желанием продолжать жить здесь в одиночестве.
Пожалуйста, дорогой брат, умоляю тебя, пришли за мной людей и пригласи к себе в Тиберий. И хотя я прожила всего двадцать лет, мне трудно переносить бремя каждого прожитого года и тяжесть времени. Я ничего не прошу, только разрешения жить спокойно в Тиберии, где у меня остались те немногие воспоминания, которыми я дорожу.
Жду твоего ответа.
Твоя сестра Беренис».
Агриппа, тетрарх Галилеи и царь Тиберия и Калки, своей сестре Беренис:
«Прими мои приветствия и утешения. Пути Господни неисповедимы. Он дарует, он же отнимает, благословенно будь имя Господа. Но я бы выпустил кишки этому врачу. Я не верю никому из всей их братии. А что касается наложения рук, я запретил бы его, если бы не упорное невежество тех, кто им пользуется. Как-то пригласил доктора найти причину моих болей в прямой кишке, но после приема порошков, которые он мне прописал, боли стали непереносимыми. Пришлось приложить к его спине тридцать плетей, чтобы лучше прочувствовал ответственность за свое ремесло.
Мое сердце замирает при мысли о тебе, сестра. Что сказать, чтобы облегчить твои страдания? Ты хочешь переехать ко мне в Тиберий. Однако я считаю своим долгом предупредить тебя, что этого не следует делать. Ненависть и злоба усиливаются не только в Калки. Глядя на меня, одни постоянно спрашивают: «Почему он все еще не взял себе жену?» Другие судачат: «Это неестественно для дома Ирода, чтобы царевич жил как девственник. Наверное, этот Агриппа творит свои мерзости втайне».
Делегация из трех мужей пришла ко мне из Иерусалима: двое из них жрецы, а третий – один из этих фарисеев из синедриона. Им хотелось знать, почему я общаюсь со своей сестрой как с женой и чем я вызвал гнев Бога.
Мне удалось унять их гнев и обратить их внимание на то, что я здесь, в Тиберии, а моя сестра далеко в Калки.
«Как же мне удается общаться с ней?» – задал я им вопрос.
«Тайно посещая Калки».
«Я не был в Калки все эти годы. Вы же осведомлены о той вражде, которая существовала между мной и моим дядей Иродом. Я мог бы пойти туда только с многочисленным войском, иначе живым мне оттуда не вернуться. Как можно предполагать, что я тайком бывал в Калки?»
«Так нам сказали».
«И кто же вам рассказывает эти сказки?»
«Но Ирод Калки мертв».
«Да. Но и сердце моей сестры тоже мертво, так как она ни на день не снимает траурную вуаль».
«Все равно, ходят слухи, что ты общаешься с ней».
«Ложь!»
«Правда или ложь, все равно это мерзость, и мы пришли предупредить тебя. Прошли времена твоего предшественника Ирода Великого. Если из-за тебя гнев Божий падет на Израиль, то он и тебя погубит».
Это было тонко завуалированное предупреждение, сестра. Что мне делать? Они создают целую религию из ненависти к дому Ирода, и, поверь мне, император Клавдий будет поощрять ее и никоим образом не станет помогать мне. Такова политика Рима: разделить государство, а потом играть на противоречиях его жителей. Вокруг меня столько заговоров и интриг, что голова идет кругом.
Решение Клавдия сделать меня одновременно царем Калки и моего родного города было принято именно из этих расчетов. Он поставил меня царем над городом язычников, которые не испытывают любви к евреям и уже давно сыты по горло Иродом и домом Ирода. Он знает, что рано или поздно у меня возникнут проблемы с Калки и это ослабит меня в глазах Израиля.
Поэтому, сестра, умоляю тебя оставаться пока в Калки, и помни: Тиберий всегда твой дом. Твой дворец стоит нетронутый. Надеюсь, у тебя хватит разума прислать сюда из Калки твое золото и украшения из соображений безопасности. Но оставайся там сама до тех пор, пока не удастся утихомирить злобные наветы, распространяемые о нас.
Агриппа, царь Тиберия».
От Беренис, вдовы царя Калки, брату Агриппе, царю Тиберия и Калки:
«Приветствую тебя, а за долгое молчание прошу меня простить. Уже пять недель, как я получила твое письмо, и все это время я жила в отчаянии и горе. Я никого не видела, кроме слуг и моей Габо. Сидела в своих комнатах и гуляла по саду. Боюсь, что я слишком мало ем, так как сильно потеряла в весе, а когда смотрюсь в зеркало, то вижу осунувшееся лицо и не сразу узнаю себя.
Я потеряла всякий интерес к жизни и не вижу радости в окружающем мире. Существую в каком-то оцепенении, из которого ничто, кажется, не сможет вывести меня. Тут, два дня назад, приходили во дворец два персидских колдуна, которые заявили, что слышали о постигшем царицу горе и сердечной ее боли. У них будто бы имеются заклинания и амулеты, способные поднять ее настроение, принести ей счастье и помочь забыть о невзгодах. В обычной ситуации я бы приказала выгнать их вон, так как презираю тех, кто занимается магией и раздает пустые обещания. Но тогда я была слишком погружена в свое горе и, чтобы отвязаться от них, не смогла отказаться от встречи. Колдунами оказались два человека средних лет с толстыми животами и длинными волосами и бородами. Длинные волосы были их гордостью. Они аккуратно укладывали и прихорашивали их расческами и щетками. Самодовольные и заносчивые, колдуны первым делом заручились моим обещанием заплатить им сто шекелей золотом и только тогда приступили к своим заклинаниям. Само собой, в их действиях не было ни смысла, ни значения, и я приказала их схватить. Колдуны закричали, взмолились и напомнили о моем обещании заплатить им. Я отмерила им золота, но затем пригласила цирюльников и приказала всех обрить. Не только головы, бороды и брови, но и начисто все мужские достоинства, как у новорожденных. После этого голых с золотом в руках их выгнали из дворца и приказали не останавливаться, пока они не окажутся за воротами Калки.