Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

«В некотором царстве…» – так начинается большинство сказок. Для Анастасии сказка началась с описанной выше пышной церемонии, вобравшей в себя великолепие сословных привилегий русского двора. Связанная где кровными, а где семейными узами с королевскими дворами Великобритании, Дании, Германии, Испании и Греции, она была рождена для жизни в мире изысканных дворцов, среди ливрейных слуг и сияющих золотыми эполетами придворных, для роскошных яхт; для жизни с любящими родителями, в окружении преданной семьи, то есть всего того, что необходимо, чтобы прожить, как и положено, достойную, греющую душу жизнь. Для Анастасии, однако, такой счастливый конец уготован не был, ее сказка получила трагически страшное завершение, война и революция разбили в прах все сказочные надежды и обещания. На месте той сказки возникла новая, та, которая придала новое звучание смыслу, заложенному в ее имени; сказка, в которой надежда с триумфом побеждает отчаяние и желание жить взлетает над ужасной действительностью. Утверждают, что даже принц Шарман[5 - Герой сказки Перро «Золушка». – Прим. пер.] приходил, чтобы спасти Анастасию. Все это слилось в одно целое, чтобы создать новый миф, современную легенду, новую сказку, которая, кажется, во все свои драмы заключила все безумства двадцатого века.

Оглядываясь на события более чем столетней давности, трудно представить себе роскошь той жизни, которая была уготована Анастасии. Почти варварская, византийская роскошь имперского двора наделяла ее жизнь всеми элементами фантазии, что обязательны для любой хорошей сказки. Вне всякого сомнения, Николай II был богатейшим монархом Европы. Он единолично правил одной шестой частью суши земного шара, ни перед кем не отчитываясь в своих действиях. Не довольствуясь одним, он владел более чем тридцатью дворцами; императорские резиденции находились в Финляндии, Польше и в Крыму; в его распоряжении были необъятные запасы леса и полезных ископаемых Сибири и Кавказа, он имел пять яхт и два личных поезда, а также сотни лошадей, экипажи и новинка того времени – автомобили. Его счета, на которых хранились золотые слитки, были размещены в банках Москвы, Лондона и Берлина; он собрал тысячи произведений искусства, включая особо ценные полотна Ван Дейка, Рафаэля, Тициана и Леонардо да Винчи, а также короны, диадемы, ожерелья и целые сокровищницы драгоценных камней, а также бесценную коллекцию ювелирных украшений и пасхальные яйца работы прославленного ювелира К. Фаберже. Обслуживаемые целой армией поваров, горничных, ливрейных лакеев, дворецких, садовников, шоферов, плотников, кучеров и слуг, всячески опекаемые придворными и защищенные тысячами солдат и полицейских, Романовы не нуждались ни в чем.

И по крайней мере в начале правления Николая II многие надеялись, что он будет править Россией взвешенно и осторожно в соответствии со своим спокойным характером, что он будет мудро и дальновидно прокладывать свой курс по никому еще незнакомым водам и течениям начала двадцатого столетия. Когда в 1894 году он взошел на трон вслед за преждевременной смертью своего отца Александра III, Николай II, восемнадцатый правитель из династии Романовых, среди которых были такие гигантские фигуры, как Петр Великий и Екатерина Великая, был молод, красив и необыкновенно хорошо воспитан. Доставшаяся ему страна была отсталой, и она уже изнемогала под тяжестью требований и задач нового времени. Подавляющее большинство подданных императора были крестьяне, верные ему, но безграмотные, и все их силы уходили только на то, чтобы выжить; кроме них еще были рабочие, тысячи несчастных людей, которые в нечеловеческих условиях трудились за гроши на крупных промышленных предприятиях. Тонкая прослойка разночинцев создала интеллигенцию; она послала своих сыновей в университеты, где они легко нашли близких им по духу товарищей, каждый из которых прошел собственную суровую школу тягот и лишений. И на самой вершине сословной пирамиды страны, отделенная от других сословий и роскошью, и языковым барьером, надежно защищенная своими привилегиями, располагалась элита, которая чаще была озабочена поисками удовольствий, нежели чем заботой о процветании страны, а именно: высшее сословие из числа военных, чиновничества, духовенства Русской православной церкви, а также придворных, аристократии и самого царского семейства, наконец. Нет сомнения, многие считали, что такая система была обречена. Древние принципы самодержавия, которые были унаследованы царем Николаем II, сохранялись только за счет индивидуальных качеств личности, а также благодаря незыблемому следованию традиции, согласно которой император, и только император, несет ответственность перед самим собой и перед богом за положение дел в этом гигантском котле, где вскипало недовольство.

Но к этому времени застенчивый, деликатный и вежливый Николай II сделал нечто такое, что совершенно смутило тех, кто надеялся, что такой образованный и воспитанный в духе времени молодой человек признает невозможность продолжать управление страной с позиций самовластья. Всего лишь через несколько месяцев после восшествия на престол он недвусмысленно дал понять, что никогда не будет делиться властью с какими бы то ни было выборными институтами управления и что темп проведения всех ожидаемых реформ будет очень и очень медленным. Уверовав в то, что он является помазанником Божиим, которому сам бог велел править страной, согласуясь только со своей совестью, Николай II видел себя царем-батюшкой, отцом русского народа, благожелательным и всезнающим педагогом-наставником, который неожиданно для себя оказался в классе с непослушными учениками, где для наведения порядка потребуются и его плеть, и его мудрость. Честолюбивые замыслы пришли в конфликт с действительностью, и с началом двадцатого столетия требования провести реформы стали все более и более настойчивыми, особенно в силу того, что страну несло от одной катастрофы к другой: министры и чиновники царя оказались неспособными справиться с растущим революционным движением, Русско-японская война завершилась унизительным поражением, мятежи вспыхивали в солдатских казармах и во флотских экипажах, крестьяне грабили и жгли усадьбы, и то тут, то там происходили еврейские погромы, зачастую с молчаливого и тайного одобрения правительства. К 1905 году забастовки и смута парализовали страну. Оказавшись лицом к лицу со всеобщим недовольством, Николай II вынужден был уступить давлению и объявил о создании парламента – Думы. Эта уступка скорее была вырвана с боем, нежели чем дарована, и Николай так никогда и не смог примириться с мыслью, что он отказался от своей власти царя-самодержца.

В те годы, что последовали за приходом нового столетия, в стране воцарился непрочный мир. Полностью лишившись каких-либо иллюзий, Николай II стал все больше уклоняться от своих государственных обязанностей, обретая душевное спокойствие только в кругу своей жены и детей. Подобное состояние духа царя разделяла его жена, императрица Александра. В 1894 году, когда они сочетались браком, принцесса, дочь великого герцога Гессенского и Прирейнского, а также и любимая внучка королевы Виктории, Александра – Аликс, или «Солнышко», как звал ее муж, была необыкновенной красавицей. Оба они – и Николай, и Александра – казались воплощением сказочных принца и принцессы, которые всегда будут жить счастливо. Однако под этим лоском оказалось нечто такое, чего трудно было ожидать: необычайно робкая, серьезная и полная возвышенных идей, Александра обладала тем стальным характером, которого так не хватало ее мужу. Она всей душой приняла православное вероисповедание, к которому была приобщена после вступления в брак; однако в святых таинствах и догматах православия ею были усмотрены оправдывающие обстоятельства для своего, не знающего пределов желания считать власть супруга-императора абсолютной. Настаивая на том, что император не обязан делать какие-то уступки своему народу, Александра, так же как и Николай II, отказывалась верить, что самовластию пришел конец. В этом заключалась великая ирония судьбы: вскоре внучка королевы Виктории, самого могущественного и самого демократичного монарха на земле, стала даже в большей степени, чем ее муж, убежденной в том, что самодержавие освящено Божиим промыслом,

Николай редко возражал, когда супруга вмешивалась в государственные дела, и был внимателен к ее предостережениям. Во всем, что не касалось сферы политики, венценосная супружеская пара жила в полном соответствии с теми ролями, что были предназначены для них сказкой, и это самое малое, что можно сказать об их отношениях: они, несомненно, были очень сильно и преданно влюблены друг в друга, и их брак стал свидетельством торжества любви над внутрисемейными расхождениями и иными обстоятельствами. «Даже спустя много лет, – вспоминает один из их родственников, – они любили друг друга со всем пылом молодости» {5}. В то все более и более беспокойное время этот брак стал для каждого из них главным утешением и опорой. Однако такая императрица – любящая и полная душевного тепла – оставалась сокрытой, неизвестной для России. Вместо нее аристократический Санкт-Петербург видел только женщину, ограниченную, самодовольную и лишенную хотя бы капли юмора; особу, которая презирала пустую жизнь светского общества и пышные балы, которыми оно заполняло долгие зимние дни. Александра не особенно старалась скрыть, что она осуждает подобный праздный образ жизни, и вскоре она стала сторониться общества и даже большинства из многочисленной родни своего мужа. Зная, что симпатии общества не на ее стороне, и чувствуя себя все более и более нездоровой физически, она увела своего мужа в замкнутый для всех мир; он отделил их от скандалов и сплетен, а также от тревожащих душу мыслей. Однако тем самым она также изолировала себя и его от реалий меняющегося мира.

После 1904 года, когда она наконец произвела на свет долгожданного сына и наследника престола, цесаревича Алексея, религиозные воззрения Александры приобрели еще большую глубину. Общество ликовало по поводу этого события, но через шесть недель родители новорожденного узнали, что он страдает гемофилией, которая была передана ему его матерью; последняя, в свою очередь, унаследовала порочные гены от королевы Виктории. Эта новость бросила мрачную тень на жизни Николая и Александры, и вместо того чтобы открыто признать, что их сын стал жертвой этой губительной болезни, они придали гемофилии Алексея статус государственной тайны. О ней было сказано его сестрам, а также некоторым из слуг, придворных и узкому кругу родственников, но вся остальная Россия знала лишь то, что будущий император часто не бывает здоров. От этой болезни не было лекарства, и почти любой ушиб или падение могли закончиться потенциально смертельным кровотечением. В надежде избежать подобных случайностей императорская чета вменила в обязанность двум матросам – Андрею Деревенько и Климентию Нагорному – вести постоянное наблюдение за своим опасно больным сыном. И все равно: страх перед завтрашним днем лег тяжелым эмоциональным и физическим грузом на обоих родителей, но в особенности на Александру, которая знала, что это она хоть и без вины, но виновата в страданиях Алексея. Оставив все надежды на помощь науки, Николай и Александра обратились к религии, рассчитывая обрести покой посредством услуг ряда сомнительных провидцев и святых и отчаянно рассчитывая на чудо. Это чудо встретилось им в 1905 году, когда они впервые познакомились с печально известным сибирским крестьянином Григорием Распутиным.

Нереализованные помыслы, войны, забастовки, волнения в стране, покушения – все это вкупе с враждебным отношением аристократии и болезнью Алексея слилось в единую силу, которая вынудила Николая и Александру отступить, уйти в идиллический мир ценностей буржуа и в мир любви к семье, любви, для которой не было больше места в роскошных покоях императорских дворцов. Уехав в Царское Село, что расположено примерно в 24 километрах к югу от Санкт-Петербурга, и уединившись в двух десятках скромно обставленных комнат в крыле белого с желтым, в неоклассическом стиле Александровского дворца, семейство Романовых вело замкнутую, в изоляции от общества жизнь. По периметру императорского парка несли свою службу часовые, в мраморных залах дворца ждала приказаний прислуга и склонялись в поклонах придворные, но при всем этом Николай и Александра создали своим детям такую жизнь, которая в сравнении с жизнью многих их двоюродных братьев и сестер в Европе поражала почти полным отсутствием налета театральности.

В то время как надменные русские аристократы осуждали императрицу, видя в ней немецкую бюргершу, проявляемая ею забота о доме позволила детям расти в атмосфере любви и тепла. Александра могла быть всепоглощающе одержима какой-то целью и бескомпромиссной в ее достижении, но она была также и чуткой матерью, верность которой идеалам семейной жизни находилась в резком противоречии с тем намеренным удалением от семьи, создаваемом женщинами многих королевских домов Европы. Когда дети были в младенческом возрасте, она ставила их колыбели у себя в спальной, и она купала, меняла им пеленки и ухаживала за ними сама. Но часто такое в чем-то сродни анахронизму отношение, характерная для него серьезность и возвышенные устремления не давали Александре поддержать в своих детях настроения, характерные для их возраста, и большинство из людей, близких к царской семье, были единодушны в том, что за исключением Татьяны все они в большей степени любили отца {6}. Когда она была девочкой-подростком, Анастасия в своих письмах к Николаю II не жалела слов, чтобы выразить свои чувства, она обращалась к нему: «Мой золотой, мой добрый, дорогой папа» и писала: «Я так соскучилась, я так хочу видеть тебя», а в конце письма приписывала: «Целую тебя 1 000 000 раз, и руки, и ноги твои» {7}. К несчастью, как вспоминал один из придворных, «в повседневной жизни царь не особенно часто видел своих детей. Его занятость и царские обязанности не позволяли ему проводить с ними столько времени, сколько ему хотелось бы» {8}.

Но вместо того, поскольку императрица часто болела, а император был занят делами, дети, как правило, находились под присмотром нескольких нянь из Англии. В течение какого-то времени императорской детской ведала Мэри-Энн Орчард – няня, на попечении которой когда-то была сама Александра, и ей же было поручено заниматься подбором русских женщин, которые служили под ее началом {9}. Ко времени рождения Анастасии главной няней была Маргарет Игер, но в 1905 году она оставила службу при дворе, и ее на этом посту заменила коллега Игер Александра Теглева. Вместе с еще несколькими русскими девушками Теглева, которую дети звали Шурой, обеспечивала ежедневный уход за детьми, была сиделкой при них, когда они болели, и баловала их со всей возможной любовью и вниманием. Позже, когда две ее старшие дочери повзрослели, Александра назначила их гувернанткой молодую женщину, которую звали Мария Тютчева, однако позже последняя выразила несогласие с императрицей по поводу посещения детской Распутиным {10}.

Четыре великие княжны, которые вели замкнутый образ жизни и были, в сущности, никому не известны, которые редко выходили в свет и общались только с узким кругом избранных придворных и аристократов, превратились в нечто несуществующее. Подданные их отца могли видеть их лица на официальных фотографиях и на сувенирных открытках, но за пределами закрытого для всех пространства в Царском Селе мало кто знал хоть что-нибудь о том, как они живут в действительности. Лишенные друзей и возможности общения, они жили в каком-то искусственном убежище, для которого было свойственно преувеличивать значение обычных конфликтов и сомнений юности в то время, когда каждая из них боролась за то, чтобы добиться одобрения и повысить свой статус как личности.

Ольга, старшая из четырех дочерей, считалась, по общему мнению, самой умной из детей Николая и Александры. Глубоко религиозная, добрая молодая женщина, Ольга была наделена некоторым упрямством, а также склонностью впадать в уныние, что время от времени приводило к столкновениям между ней и матерью. По своему характеру и по внешности Ольга больше походила на отца, которого она обожала {11}. Татьяна, вторая из дочерей, больше тяготела к матери, и младшие сестры и брат называли ее «гувернанткой». От природы стройная и элегантная, Татьяна унаследовала тонкие черты своей матери, а также не знающую сомнений уверенность в своих исключительных привилегиях. Но, несмотря на это, она по своей природе была достаточно скромна, и, несмотря на то что ей доставляло удовольствие то немногое из светской жизни, что было ей позволено, Татьяне не нравился церемониальный этикет, который соответствовал ее рангу: однажды, смутившись из-за того, что некая фрейлина обратилась к ней «Ваше Императорское высочество» {12}, она ударила ее ногой.

Поскольку они имели небольшую разницу в возрасте, естественно, что сестры Ольга и Татьяна были близки между собой, и в семье их обычно называли «большой парой», тогда как две великие княжны, младшие по возрасту стали называться «парой маленькой» {13}. Мария, третья дочь Николая и Александры, тоже отличалась красотой. Густые золотистые волосы и большие голубые глаза заставили броситься к ее ногам множество поклонников; двоюродный брат Марии, принц Луис Баттенбергский – будущий лорд Маунтбэттен – был настолько очарован ею, что фотография Марии всегда стояла у его постели вплоть до 1979 года, когда он был убит боевиками Ирландской революционной армии (ИРА) {14}. Мечты Марии, непривередливой и непритязательной девушки, не шли дальше того, чтобы в один прекрасный день выйти замуж и создать большую семью {15}.

Анастасия, младшая из всех дочерей, и та, которой история назначила стать самой знаменитой, была, по утверждению одного из придворных, «совершенно самобытной, непохожей на своих сестер» {16}. Лили Ден, одна из самых близких подруг императрицы, называла Анастасию «хорошенькой», но отмечала, что «ее лицо скорее было умным, чем красивым» {17}. У Анастасии были русые волосы с легким золотистым отливом, а также «правильные и тонкие черты лица» {18}. Но что привлекало к ней больше всего, это ее серо-голубые глаза «с изумительным сиянием», как вспоминает о них Татьяна Боткина, дочь Евгения Боткина, главного врача царской семьи; они привлекали внимание, эти полные энергии, пульсирующие, согласно словам Ден, «колодцы разума», которые находились в постоянном движении и в которых постоянно мерцало озорство {19}.

Впечатление, что за благонравным поведением Анастасии всегда таится озорство, относилось к тем качествам, которые маленькая девочка развивала в себе сама, начиная с раннего возраста. Возможно, что являясь самой младшей из четырех сестер и будучи наименее значимой из всех пяти детей царской семьи, она осознанно старалась использовать любую возможность, и не важно, насколько подходящую, чтобы утвердить свою индивидуальность, поскольку она, несомненно, очень сильно отличалась от своих сестер и по поведению, и по темпераменту. Казалось, ничто не может остановить ее бьющие через край энтузиазм и энергию, казалось, ей неведомы ни ограничения, ни страхи. Великая княгиня Ольга Александровна, тетка и крестная мать Анастасии, называла ее Швыбзик, и Анастасия вела жизнь в полном соответствии с этим прозвищем {20}. Начиная с раннего возраста, утверждает Глеб, младший сын доктора Боткина, Анастасии «без всякого сомнения, принадлежал рекорд семьи по части совершения проступков, подлежащих наказанию, поскольку во всем, что касалось непослушания, она была подлинным гением» {21}.

Анастасия любила потеряться в огромном парке имперской резиденции и прятаться от встревоженных караульных до тех пор, пока общая тревога не вынуждала ее выходить из своего укрытия; она забиралась на головокружительную высоту на деревья и отказывалась спускаться вниз, до тех пор пока отец не прикажет ей сделать это, и она строила гримасы в лицо застывшим по стойке смирно часовым {22}. Ее опасались и приезжавшие к ним двоюродные сестры; одна из них, княжна Нина Георгиевна, утверждала, что Анастасия «отвратительна до такой степени, что ее можно считать воплощением зла», аналогичным образом сестра Нины, Ксения Георгиевна, называла Анастасию «дикой и грубой» и вспоминала, что когда та бывала недовольна результатом игры, она «часто царапала меня и таскала за волосы» {23}.

Для особы царской крови такое поведение было явно недостойным, однако Анастасии то ли в силу ее очарования, то ли в силу поразительной честности все проделки сходили с рук. Они становились способом утверждения себя как личности в стерильной и изолированной от всех атмосфере русского двора, своеобразной формой бунта против незыблемого и давящего уклада жизни в Царском Селе. Отец Анастасии мог сколько угодно быть самым богатым сувереном в мире, однако, как только Анастасия выросла из детской колыбели, она стала делить спальню со своей сестрой Марией. Это было простенькое помещение, которое для большего уюта было заставлено мебелью, обито вощеным ситцем, а его стены украшали иконы, акварели и полюбившиеся фотографии {24}. Так же как и ее сестры, Анастасия спала на узкой армейской складной походной кровати, данная традиция в семействе Романовых уходила своими корнями к детству царя Александра I, и это делалось для того, чтобы закалить характер и бороться с изнеженностью {25}. Подобного же рода заботы делали обязательными ежедневные холодные ванны по утрам, и это притом что для мытья в теплой воде, что предписывалось делать по вечерам, служили массивные литые серебряные ванны, на которых были выгравированы имена всех детей царской фамилии, которые купались в них {26}. Анастасия и ее сестры помогали горничным, когда те убирали их комнаты, и, для того чтобы они не стали испорченными детьми, придворные и прислуга обращались к ним чаще по имени и отчеству, Анастасия Николаевна, например, нежели чем с использованием необходимых по статуту титулов и званий {27}. Княжны каждый месяц получали небольшие карманные деньги, на которые Анастасия могла приобрести какие-нибудь подарки или что-то для себя лично, включая ее любимые духи Коти Violette {28}. «Таким способом – как вспоминает один из придворных – их мать надеялась сделать так, чтобы они понимали значение денег, а это то, чего трудно понять многим из князей. Но правила этикета запрещали им заходить в любой из встреченных магазинов, за исключением магазинов канцелярских принадлежностей в Царском Селе и в Ялте, и поэтому они не имели какого-то четкого представления об истинной стоимости и цене товаров» {29}. В сравнении с другими королевскими домами здесь все было очень просто, но слишком подчинено форме, а не содержанию, оно было как бы отзвуком бесхитростных шарад, которые разыгрывала Мария-Антуанетта, своей «деревеньке» в Версале незадолго до того, как Террор смел Бурбонов с их трона.

Дни в Царском Селе проходили в безмятежном однообразии. Если за хорошо защищенными стенами императорской резиденции Россия опасно вскипала гневом и недовольством, здесь встречались только подобострастно улыбающиеся лица. Восставши ото сна, великие княжны спускались по узкой деревянной лестнице, что вела из их комнат в покои матери, чтобы пожелать Александре доброго утра и лишь затем возвратиться к себе, чтобы позавтракать. Николай к этому времени уже сидел за письменным столом. И хотя бывало и так, что он сопровождал своих детей на прогулке по парку, и иногда даже вместе с императрицей, как правило, в первый раз за день вся семья собиралась вместе в четыре часа, когда все приходили на чай в знаменитом розово-лиловом будуаре Александры Mauve Boudoir. Это тоже совершалось в соответствии с традицией: правила, установленные во времена правления Екатерины Великой, определяли количество и форму булочек, количество блюд с хлебом и пирожными, которые ставились на стол. Александра жаловалась, что «в других домах чайные партии бывают гораздо более интересными», но, даже будучи императрицей, она «бессильна изменить хоть что-либо в порядке, заведенном при русском дворе» {30}. Александра разливала чай, передавала по кругу блюда с крошечными сэндвичами и пирожными; детям давали какао и небольшие ванильные вафли, называемые biblichen. Николай курил и читал что-нибудь вслух, императрица и ее старшие дети занимались вышиванием, а Анастасия вместе с Алексеем играли на темно-зеленом ковре {31}.

Подобные сцены, полные семейного, полностью буржуазного уюта, часто повторялись по вечерам, и нередко в них участвовала Анна Вырубова – самая близкая подруга императрицы, наивная, «сентиментальная и склонная к мистике» молодая женщина, у которой преданность к Александре соперничала только с ее безусловной верой в печально известного Распутина {32}. Царское семейство слушало граммофонные записи, особенно популярными были пластинки с операми Вагнера, а также русские или английские романы, которые читал вслух Николай, императрица занималась своим вышиванием, а девочки вклеивали фотографии, сделанные ими с помощью ящичных фотоаппаратов[6 - Ящичный фотоаппарат – официальное название дешевых пластиночных фотокамер. Они заряжались 6 или 12 стеклянными фотопластинками, как правило, 6 ? 9 или 7,5 ? 10 см; отснятые фотопластинки с помощью специального рычажка опускались на дно камеры. – Прим. пер.] «Кодак», в переплетенные в кожу альбомы {33}. По другим вечерам в большом полукруглом зале дворца проводилась демонстрация кинофильмов, показывали кинохронику, какие-нибудь детские фильмы, и не исключено, что показывали немые комедии из Америки или Европы, а также какие-нибудь сериалы. Все, что подлежало демонстрации, подвергалось тщательной инспекции, дабы на экран не попало что-либо недопустимое для показа детям, однако цензор неизбежно пропускал какой-нибудь страстный поцелуй или многозначительный взгляд, и все это вызывало у царских детей приступы смеха {34}.

Но, несмотря на всю эту домашнюю идиллию, одной вещи в ней недоставало: у Анастасии не было друзей. Будучи маленькой девочкой, она повсюду ходила с истрепанной, однорукой, одноглазой и безволосой куклой, которую она звала Вера, и ждала поддержки и утешения от своих сестер и любимцев семьи {35}. Изолированные от всех, великие княжны общались только друг с другом, а также с придворными и слугами, что окружали их. Графиня Анастасия Гендрикова, которая прислуживала их матери, была особой любимицей сестер, равно как и баронесса Софи Буксгевден, которая в 1913 году в возрасте двадцати восьми лет была назначена камер-фрау императрицы, однако ни та ни другая не могли претендовать на роль настоящих подруг {36}. Как отмечал Пьер Жильяр, придворный учитель при детях императора, «в силу обстоятельств великие княжны учились довольствоваться тем, что могли придумать сами, поскольку в их жизни отсутствовали какие-либо развлечения извне» {37}.

В этом повинна императрица. Как вспоминает Анна Вырубова, Александра «страшилась, что ее дочери окажутся в обществе искушенных в жизненных делах юных дам аристократического круга, умы которых даже в классной комнате подпитывались глупыми и зачастую порочными сплетнями декадентского общества» {38}. Иногда, правда, случались нечастые встречи с детьми старшей сестры Николая II, великой княгини Ксении Александровны, а также с княжичем Георгием и княжной Верой, самыми младшими детьми великого князя Константина Константиновича, который жил в Павловске, неподалеку от Царского Села, а также с княжнами Ниной и Ксенией Георгиевнами, дочерьми великого князя Георгия Михайловича, троюродного брата Николая II, однако такие встречи не носили систематического характера, и это были только кратковременные развлечения, а не подлинно приятельские отношения. Александра, по словам Вырубовой, «не поощряла» даже такие невинные встречи, считая, что многие из родственников ее мужа «нездорово и до времени созрели в своих взглядах на жизнь» {39}.

Увидев, как замкнуто живут ее племянницы, как они лишены возможности хоть как-то участвовать в жизни общества, Ольга Александровна, младшая сестра Николая II, сделала попытку вмешаться и предоставить им хоть малую толику развлечений. Довольно скромная и непритязательная, Ольга Александровна, которая была несчастливо выдана замуж за князя-гомосексуалиста, разделяла выраженное неприятие своей крестной дочерью Анастасией косности и убивающих все живое требований этикета, принятых при дворе российского императора. Ее предложение сводилось к тому, чтобы на несколько дней вывезти княжон в свой дворец в Санкт-Петербурге, чтобы они могли позавтракать со своей бабушкой, вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Помимо этого Ольга устраивала для своих племянниц небольшие приемы, чайные партии и танцевальные вечера, и великие княжны с нетерпением ожидали второй половины дня воскресенья, когда они встретятся с другими юными дамами и кавалерами, приглашенными их теткой, и будут танцевать и играть в разные игры, беззаботно забыв обо всем {40}. Все они, как об этом позже вспоминала Ольга Александровна, «получали удовольствие от каждой минуты, проведенной на этих вечерах», особенно Анастасия. «Я и сейчас помню, как ее смех звенел по всем комнатам. Танцы, музыка, игры – она со всей душой пускалась в эти развлечения» {41}.

Единственным очевидным пороком данной сказки было отсутствие друзей и дружеских связей вне пределов царского дворца, та изоляция, в которой императрица держала своих дочерей. И ведь действительно великие княжны были, в сущности, пленницами, которых держали в золоченой клетке. Как вспоминал один из придворных, «Анастасии эти тесные рамки, внутри которых протекала ее жизнь, докучали больше, чем другим сестрам» {42}. Но вряд ли что можно было изменить. Те же часовые, специальные отряды полиции, матросы из Гвардейского экипажа, а также военнослужащие Казачьего конвойного полка, – все те, кто нес охрану территории резиденции, чтобы обеспечить в том числе, и безопасность Анастасии, они же держали ее, как в клетке, в этом удушающе тесном пространстве. Подобные меры предосторожности не радовали, но они были необходимы. Поскольку империя являлась государством, где недовольство постоянно грозило обернуться всплеском насилия, российский престол представлял собой шаткое сооружение. Подобная нестабильность встречалась и ранее, повторяясь с пугающей частотой: Петр Великий приказал замучить насмерть своего сына и наследника престола царевича Алексея; Екатерина Великая взошла на трон благодаря заговору, в результате которого был убит ее муж Петр III, а императора Павла I убила группа аристократов. И примеры нестабильности встречались и не в столь далеком прошлом: в 1881 году, когда будущему Николаю II было всего двенадцать лет, он стоял у постели своего деда, царя Александра II, глядя, как тот, истекая кровью, умирает от бомбы, брошенной террористом; менее чем четверть века позже дядя Николая и шурин, великий князь Сергей Александрович, был буквально разорван на куски бомбой, брошенной революционерами. И, когда Анастасии исполнилось десять лет, уже имело место около полудюжины неудачных попыток убийства самого Николая II. Бывало и так, что мощные забастовки и стихийные бунты приводили к тому, что императорская семья не могла уехать из своих резиденций. И даже когда они покидали защитную оболочку своей резиденции и ехали по пределам необъятной Российской империи, им приходилось использовать для этой цели императорский поезд из синих, сильно бронированных вагонов, который шел в сопровождении второго такого же поезда, пущенного с целью спутать планы возможных революционеров {43}. Такая ужасная неопределенность стала доминирующим содержанием сказки, в которой жила Анастасия, это была незаметная на взгляд, но вполне конкретная опасность, которая таилась под сверкающей поверхностью ее рафинированного мира.

2

Чертенок

Казалось, что характерные для Анастасии девическая живость и жажда жизни, так убедительно демонстрировавшиеся ею в ранние годы жизни, постепенно потускнели, стоило ей столкнуться с тяжелым испытанием в виде классной комнаты. Анастасию никогда не относили к числу особ с развитым интеллектом, но особенности ее врожденного любопытства не могли не привлечь внимания. «Всякий раз, когда я говорил с ней, – писал граф Александр Граббе, командир Собственного Его Величества конвоя, охранявшего Императорскую фамилию, – я всегда уходил, находясь под впечатлением от широты ее интересов. То, что она обладает живым и острым умом, было видно с первого взгляда» {1}.

Хотя еще до того, как она встретилась с безукоснительными правилами процесса обучения, все говорило о том, что Анастасия была просто захвачена желанием учиться. Ее интересовало все, она хотела как можно больше узнать про людей, про сложившийся порядок вещей и про то, какие смысл и значение несут в себе слова. В 1905 году двадцатипятилетний уроженец Швейцарии Пьер Жильяр получил пост преподавателя при дворе царя; до этого он служил в качестве придворного учителя у дальнего родственника Романовых герцога Сергея Лейхтенбергского, теперь ему было поручено преподавать французский язык великим княжнам старшего возраста {2}. Однажды, вспоминает Жильяр, он едва закончил занятия с Ольгой Николаевной, когда в классную комнату вбежала Анастасия, которой к тому времени было около пяти лет. «Она прижимала к себе большую книгу с картинками, а затем бережно положила ее на стол передо мной, – писал он, – после этого она протянула мне руку и сказала по-русски: “Я бы тоже хотела учиться французскому языку”. Не ожидая моего ответа, девочка забралась на стул, опустилась на нем на колени, открыла свою книгу и, указав на рисунок, изображавший большого слона, спросила: “И как он называется по-французски?” Вскоре мне пришлось назвать целый Ноев ковчег наименований – львы, тигры и все остальные животные, изображенные там». Казалось, что Анастасию интересовал не только диковинный французский язык, но и новое лицо в их окружении, и вскоре она стала частым посетителем классной комнаты Жильяра, «вбегая в нее», как только Жильяр оказывался там один, и «рассказывая мне все о самых важных событиях своей жизни. Ее речь изобиловала ярким, по-детски образным построением фраз, и это в сочетании с мелодичным русским языком придавало ее голосу мягкие, почти что убеждающие интонации. Иногда она даже могла упросить, чтобы я позволил ей остаться и послушать, как я преподаю урок кому-то из старших девочек. В таких случаях ей больше нравилось сидеть на ковре и в глубоком молчании следить за всем происходящим, так как она знала, что результатом любого вмешательства в занятия будет ее изгнание из клас-сной комнаты, которую она в то время склонна была видеть чем-то вроде рая, вход в который закрыт» {3}.

Подобное представление о классной комнате как о рае исчезло, как только посещение ее стало обязательным. Регулярные уроки Анастасии начались, когда ей исполнилось восемь лет. Жильяр вспоминал, что на первых порах она «училась с усердием» и «старалась запомнить все», хотя при этом ее внимание проявляло склонность быстро переключаться с одного объекта на другой в связи с угасанием интереса к первому {4}. Она могла быть не просто ученицей со скромными способностями, она могла быть также и трудной ученицей. Возможно, в силу того, что не получали должной оценки ее и более возмутительные проступки, создавалось впечатление, что Анастасия подходила к занятиям, как какой-то игре, где урокам отводилась роль препятствий, которые нужно было обходить. Когда она стакивалась с затруднениями, ее обычным способом решения проблемы было представить все как шутку, не заслуживающую особого внимания, и таким образом выйти из неприятного положения. Однажды, когда результаты проверки знаний оказались просто катастрофическими и преподаватель дал им соответствующую оценку, Анастасия вышла из классной комнаты; несколькими минутами позже она вернулась и пообещала наставнику букет цветов, стащенный с ближайшего стола, если тот исправит ее отметки. Когда наставник отказался сделать это, она «вытянулась во весь свой небольшой рост», прошла «в расположенную рядом классную комнату» и там громко и со значением подарила цветы другому преподавателю {5}.

Возможно, что проблемы, с которыми столкнулась Анастасия, до некоторой степени обязаны формальному и лишенному какой-либо фантазии подходу к ее образованию. Ведь она, так же как и сестры, проходила обучение у группы преподавателей по истории, религии, арифметике, географии, естественным наукам и литературе, а также у преподавателей танцев, рисования, живописи и музыки, и каждый из них имел свой уровень педагогического таланта и способность понять психологию обучаемого. По большинству данных предметов Анастасия успевала ровно настолько, насколько это требовалось, чтобы получать минимальные удовлетворительные оценки или представления об изучаемой дисциплине. Она никогда не демонстрировала выдающихся результатов ни по одному из предметов, и во многих областях часто демонстрировала результаты, хуже ожидаемых. Но в таких случаях она могла возразить: что на самом деле может в жизни потребоваться от нее, за исключением того, что однажды она выйдет замуж за какого-нибудь достойного принца и создаст семью? То, что потребуется ей в таком случае, особенно если она выйдет замуж за какого-нибудь своего дальнего европейского родственника, – знание языков. Для Анастасии это означало знание русского, английского, французского и позже немецкого языков. «Четыре языка – это много, – писала Александра о своих дочерях, – но то, что они потребуются им, это не подлежит сомнению» {6}.

Анастасия росла в семье, где говорили на многих языках. На русском языке она общалась со своим отцом, сестрами и братом, а также с придворными и прислугой; а на английском говорила с матерью {7}. «Правописание, увы, никогда не было ее сильным местом, даже русское правописание», – писал Жильяр, поэтому сочинения и письма, написанные ею, были в большей степени полными безудержного энтузиазма, нежели чем грамотно написанными по форме {8}. В силу того, что со своей матерью Анастасия говорила на английском языке буквально с рождения, многие считали, что она обладает очень правильным и аристократически точным английским произношением, каким и должна обладать правнучка королевы Виктории. Для большей части англоязычного мира представление о том, что семейство, царствующее в России, ведет свою жизнь, разговаривая, шутя и перешептываясь на языке, который так или иначе делает их ближе и понятнее, до какой-то степени тоже несло в себе очарование сказки о жизни семьи императора. Однако почти несомненно, что эта составляющая мифа не соответствует истине. Если Николай и Александра и могли быть полиглотами, и говорили на этом языке, то достигнутая степень владения и произношение их детей, хотя бы применительно к английскому языку, оставляли желать лучшего. В 1908 году, после тринадцати лет общения на английском со своей матерью, Ольга Николаевна имела такое произношение, которое иначе как плохим не назовешь. У Анастасии и Марии дела обстояли еще хуже, и создавалось впечатление, что Алексей до 1914 года вообще не говорил на этом языке {9}. Данные обстоятельства привели к тому, что для обучения своих детей английскому императрица Александра наняла на службу Чарлза Сиднея Гиббса, 33-летнего уроженца Йоркшира, который преподавал этот язык в Санкт-Петербурге {10}. Со временем и при наставничестве Гиббса разговорный английский Анастасии заметно улучшился, хотя грамматика и правописание оставляли желать лучшего {11}.

Задача обучения Анастасии французскому языку была поручена Жильяру. Однако в условиях классной комнаты ее любопытство и желание учить этот язык вскоре рассеялись; но при этом из всех иностранных языков, которым ее обучали, французский ей нравился больше всего. Жильяр считал, что произношение Анастасии было «великолепным», но она так и не овладела правописанием и не могла по-настоящему бегло говорить на французском; после семи лет обучения он был вынужден признать, что «по-французски она говорит плохо» {12}.

В 1912 году, когда ей исполнилось одиннадцать, преподаватель Эрих Клейненберг стал учить Анастасию немецкому языку; обучение велось от случая к случаю вплоть до самой революции {13}. К 1916 году, после четырех лет занятий, Анастасия писала сочинения готическим шрифтом, но и в этом случае, как и в случае с другими языками, правописание и грамматика никак не давались ей {14}. Жильяр отмечал, что, преподавая немецкий, Клейненберг «испытывал большие трудности», поскольку за пределами классной комнаты «великие княжны были лишены разговорной практики», и даже то немногое, что говорилось ими, говорилось, как отмечал Гиббс, «плохо», и, как вспоминала камер-фрау императрицы Буксгевден, «с сильным русским акцентом» {15}.

Конечные результаты всех этих уроков оказались пренебрежимо малы. Анастасию тяготила сама атмосфера классной комнаты. Жильяр считал, что зачастую ее поведение было поведением «одаренного ребенка», но отмечал, что при этом она оставалась ученицей только средних способностей, «не имеющей особого желания учиться» {16}. Со временем в ней увяло даже такое желание, и, по его мнению, она стала «откровенной лентяйкой» в своем отношении к учебе. «Тщетно я старался бороться с подчеркнутым безразличием, которое она выказывала во время уроков, – вспоминает Жильяр, – но результатом моих усилий были только потоки слез, пролитые на занятиях, и ничего иного. Она оставалась ленивой ученицей до самого конца моих с ней занятий» {17}. Однако, по мнению ее тетки Ольги Александровны, проблема заключалась не в том, что Анастасия была ленивой, дело скорее в том, что она считала, что «книги как таковые всегда мало что говорили ей» {18}.

Прошли годы. Великие княжны постепенно взрослели. Хотя цесаревич Алексей время от времени и страдал от мучительных кровотечений, в основном он чувствовал себя хорошо (по мнению императрицы, благодаря молитвам Распутина), и всплески мятежей, терзающих империю, казалось, пошли на убыль. Анастасия тоже росла, даже невзирая на то что ее мать продолжала одевать своих младших дочерей так, как если бы они были двумя парными фарфоровыми куклами, и у Анастасии практически не было возможности продемонстрировать свой собственный вкус или подчеркнуть свою индивидуальность. Ольга была хорошенькой, если не красавицей и умницей, или вернее, человеком яркого ума. Татьяна была стройной и элегантной; Мария превращалась в девушку поразительной красоты, а Анастасия, что ж, Анастасия была толстой, невысокой и коренастой – как если бы боги, ведающие наследственными признаками, щедро наделили всем ее сестер и не оставили ничего самой младшей. Нет сомнения, она имела правильные черты, но они терялись на лице, лишенном какой-либо изысканности. Анастасии очень не нравилось то, как она выглядит – и то, что она была невысокого роста, и то, что в силу своей любви ко всяким сладостям она всегда была склонной к полноте {19}. Доктор Боткин как-то увидел ее в одной из комнат; Анастасия была там одна, предоставленная самой себе, она, обливаясь потом, подпрыгивала на одной ноге. Отвечая на его ошеломленный взгляд, она вполне серьезно объяснила ему: «Один из офицеров на нашей яхте сказал мне, что прыганье по столовой на одной ноге помогает увеличить рост!» {20} Ей не было дано даже такого утешения, как возможность стать на несколько дюймов выше с помощью обуви на высоком каблуке, хотя Александра в любом случае не одобрила бы подобное решение. Дело в том, что Анастасия страдала недугом hallus valgus: у нее большие пальцы ног были завернуты внутрь, образуя болезненные опухоли на первом суставе, и это означало, что ей можно носить только обувь на низком каблуке, специально сделанную для нее {21}.

Но если Ольга могла быть умной и находчивой, Татьяна величавой и исполненной достоинства, а Мария красивой, то Анастасия пришла к выводу, что для нее лучше всего быть практичной, то есть девушкой, которой, за исключением школьных уроков, нужно все, что есть в жизни, девушкой, которая горит желанием наслаждаться и взять все, что может дать ей ее и, по общему признанию, свойственное только для нее окружение. «Я никогда не замечал в ней даже малейшего намека на слезливость или на мечтательную меланхолию, – вспоминал Жильяр, – даже в том возрасте, когда девочки становятся жертвами подобных настроений… Она была очень шумливой и иногда невоздержанно темпераментной. Любой порыв, каждое новое ощущение являлось событием, которому она должна была предаться до последнего предела, она сияла жизнью, бьющей в ней через край. Даже в шестнадцать лет она вела себя как несмышленый жеребенок, который очертя голову убежал от своего хозяина. И в своих играх, и в воплощении своих желаний, и в своих планах – во всем, что делалось ею, присутствовали те же импульсивность и энтузиазм молодости» {22}.

Возраст положил естественный конец самым дерзким ее проказам и ее поведению девочки-сорванца. Однако на смену им Анастасия взяла на вооружение едкое и часто на грани безрассудства остроумие. Ее шутки – острые, злые, бьющие в цель и часто не приветствуемые – были направлены на то, чтобы унизить и высмеять, но кроме таких шуток Анастасия добилась многого в искусстве подражания {23}. Родственники, придворные, слуги – никто не мог укрыться от ее не знающего границ сарказма по поводу их слабостей и пороков. «Дамы, которые приходили навестить мою невестку, – вспоминает Ольга Александровна, – и подумать не могли, что где-то на заднем плане и невидимая для них младшая дочь императрицы следит за каждым их движением, за каждой их особенностью поведения, и позднее, когда мы останемся одни, все это будет показано нам. На словах это умение Анастасии не поощрялось, но, боже, как же мы веселились!» В особенности ей запомнилось, как ловко ее племянница представляла одну тучную графиню, которая утверждала, что, когда она увидела мышь, с ней случился сердечный приступ. Все это, признавалась Ольга, было «исключительно плохо», хотя при этом ей пришлось допустить, что все считали, что у Анастасии «был несомненный талант» {24}.

Возможно, эти мелкие шалости могли бы сказать о чем-то более важном, если бы Николай и Александра отнеслись к ним с большим вниманием, поскольку в разной степени, но все их дети проявляли некоторую незрелость. Императорская чета поощряла невинный легкий флирт с молодыми офицерами из команды на их яхте или с членами своей свиты, которые выступали в качестве партнеров девушек на танцах или во время игры в теннис, но вместе с тем она «продолжала считать их детьми», как вспоминала об этом Анна Вырубова {25}. «Даже когда две старшие дочери выросли и стали настоящими молодыми женщинами, – сказал один из придворных, – можно было заметить, что они говорят, как маленькие девочки десяти или двенадцати лет» {26}. Все было так, как хотела Александра: семья защищала детей от потенциально опасного и сомнительного в моральном отношении мира за пределами царского дворца, но это привело к тому, что и сын Александры, и ее дочери оказались изолированными от того эмоционального воздействия, которое могло бы в гораздо большей степени помочь им найти дорогу через грядущие бурные годы. Собственные письма Анастасии служат убедительным свидетельством не только характера обыденной жизни, но также и той атмосферы детского сада, в которой она жила. «Я сижу и ковыряюсь в носу левой рукой, – пишет двенадцатилетняя Анастасия своему отцу. – Ольга хотела стукнуть меня, но я увернулась от ее свинской руки!» {27} Годом позже и опять в письме к своему отцу она рассказывает, как девятнадцатилетняя Ольга Николаевна «била Марию, и Мария орала как идиотка». И даже в то время, когда предчувствие беды и смерть реяли над всей империей, Анастасия находила смешным, что ее старшая сестра, вооружившись игрушечными ружьями, вела их всех на потешные баталии и возглавляла гонки на велосипедах по комнатам дворца {28}.

Анастасия с наслаждением погружалась в этот поток веселых игр и смеха, и, конечно же, поводов для радости было много. Жизнь текла согласно размеренному и приятному порядку: зимы семья проводила в Царском Селе, и случалось так, что на несколько вечеров, когда избежать этого было совершенно нельзя, все уезжали в необъятный Зимний дворец в Санкт-Петербурге и, если представлялась такая возможность, на Пасху ездили в Крым. Соединенный с материком лишь тонким перешейком и вынесший свои обрывистые берега и полоски пляжей прямо в чистые воды Черного моря, этот полу-остров был сам по себе особым миром, тропическим раем с пальмами и кипарисами, виноградниками на склонах и пышными розами. Здесь, на территории императорской резиденции в Ливадии, Николай и Александра построили себе палаццо в итальянском стиле – широко раскинувшийся дворец с лоджиями и залитыми солнцем патио; он высоко вознесся над скалами, о которые разбивался прибой. Жизнь в Ливадии носила подчеркнуто неофициальный характер, в ней преобладали прогулки по напоенным ароматом садам, игра в теннис, поездки в живописные деревни, расположенные поблизости, и купанье, на которое отводилась вторая половина дня, и это несмотря на то что волны, которые набегали на пляж, могли быть особенно опасными. Был случай: Анастасия весело плескалась у берега, когда очень большая волна захлестнула ее и потащила в глубину. Николай, который видел все это с берега, прыгнул в воду и едва успел вытащить свою самую младшую дочь на безопасное место. Вскоре после этого он велел соорудить на вершине утеса полотняный плавательный бассейн, так чтобы его дети могли купаться в безопасности {29}.

Теплый климат Крыма особенно благоприятен для больных туберкулезом, и императрица воспользовалась этим обстоятельством, чтобы ее дочери поняли, что это такое noblesse oblige («положение обязывает»). Они взяли на себя шефство над расположенными на близлежащих склонах клиниками и регулярно навешали пациентов, несмотря на возникавшие время от времени возражения. Однажды один из придворных высказался против подобных визитов, спросив Александру: «Не слишком ли опасно, мадам, позволять, чтобы юным великим княжнам целовали руки больные в последней стадии туберкулеза?»

«Не думаю, что это повредит детям, – отвечала императрица, – но я уверена, что больным станет еще хуже, если они увидят, что мои дочери бояться заразиться от них» {30}. Чтобы помочь пациентам таких клиник, Александра устраивала два ежегодных мероприятия. Первое из них – благотворительный базар, его устраивали на набережной Ялты, и каждый мог участвовать в нем, а великие княжны выставляли на продажу свои вышивки, небольшие акварели и расписанные ими вазы, дополняя собрание безделушек, открыток на память, а также мебели и продуктов питания, которые Александра и другие дамы продавали из расставленных вдоль причала ларьков с навесами {31}. И лишь День белых цветов предоставлял царским детям возможность не только собрать значительную сумму денег, но и испытать редкое чувство свободы. В заранее определенный день они покидали стены Ливадийского дворца и свободно ходили по улицам Ялты, держа в руках длинные шесты, увитые белыми цветами. Великие княжны заходили в магазины, останавливали автомобили, а также пешеходов и, завязывая с ними импровизированные беседы, просили сделать благотворительный взнос в обмен на один из цветков. «Они делали это с таким пылом и рвением, как будто бы от продажи этих цветов зависела вся их судьба», – вспоминала Анна Вырубова {32}. Ни по какому иному поводу и ни в каком ином месте, кроме Крыма, Анастасия не могла так свободно встречаться и разговаривать с подданными ее отца.

Времяпрепровождение в Крыму было и приятным, и беззаботным, однако уроки, обязанности и обязательства, связанные с управлением империей, все-таки ухитрялись нарушить спокойную жизнь. Настоящая свобода от всех дел и обязанностей приходила каждый июнь, когда Романовы отправлялись в плавание по Финскому заливу на борту своей яхты «Штандарт». Если в Ливадии регламент придворной жизни, хоть и в урезанной форме, но соблюдался, летние морские круизы были подлинными каникулами, свободой от всех обязанностей. Длиной более четырехсот футов (120 м) и управляемая командой численностью примерно в три сотни моряков, яхта «Штандарт» представляла собой судно с гладкими обводами окрашенного в черную краску корпуса, с плетеной мебелью, расставленной по защищенной навесами палубе из тика и удобно расположенными каютами, отделанными вощеным ситцем и красным деревом {33}. Как вспоминает один из придворных, все великие княжны «любили море», в том числе и за то, что «их горячо любимый отец был постоянно рядом с ними, что в иной ситуации было просто невозможно. Быть вместе с отцом в море – по их мнению, в этом и заключалось счастье» {34}. Плавая по финским шхерам, яхта вставала на якорь в какой-нибудь из уединенных бухт, и императорская семья сходила на берег. Николай совершал пешие прогулки со своей свитой, занимался греблей и стрелял по мишеням. Александра читала или что-нибудь вышивала, а великие княжны искали в лесу ягоды и грибы. После возвращения на борт на палубе яхты устраивались чайные партии, а великие княжны танцевали с кавалерами из числа молодых и красивых офицеров команды {35}.

Осенью они переезжали снова, на этот раз в Польшу, чтобы Николай мог поохотиться в одной из своих загородных резиденций. В сентябре 1912 года они, одновременно и возбужденные, и успокоенные, приехали в Спалу. Их приятно возбуждала возможность снова расстаться на время с навязчивым давлением обстоятельств, вытекающих из условий царской жизни, а облегчение семья испытывала в связи с тем, что всего двумя неделями раньше Алексей, запрыгивая в лодку, получил травму, но через несколько дней кризис благополучно миновал {36}. Охотничья хижина – беспорядочно построенное деревянное шале, настолько мрачное, что электрический свет в нем горел в течение всего дня, располагалось в чаще густого леса из вечнозеленых сосен и елей, окаймленного холодными водами реки Пилица {37}. Пока Николай охотился, великие княжны бродили по лесу, собирая грибы, ездили на коляске по песчаным дорожкам или играли в теннис на корте с жестким земляным покрытием.

В один из дней Александра, посчитав, что свежий воздух будет ему полезен, взяла своего восьмилетнего сына прокатиться по лесу. Из-за того что коляску трясло на неровной песчаной дороге, опухоль на бедре Алексея, которая возникла в результате последнего кровоизлияния, сместилась, и внутреннее кровотечение началось снова. «Каждое движение экипажа, – вспоминала Анна Вырубова, – каждая неровность на дороге доставляли ребенку исключительно сильную боль, и к моменту, когда мы приехали домой, мальчик почти терял сознание от этих мучений» {38}.

Цесаревич слег в постель, страдая от сильной боли и высокой температуры; кровь из верхней части левого бедра перетекала в брюшную полость, образуя опасную опухоль, она создавала невыносимое давление, но помочь мальчику было нечем. День и ночь крики цесаревича звучали по всему дому, это были ужасные вопли, выносить которые было так тяжело, что прислуга и члены свиты закладывали в уши комочки ваты, чтобы иметь возможность работать {39}. Оно делалось еще более ярким, это звуковое сопровождение разворачивающегося кошмара, по мере того как тревожное молчание, неотвязное чувство отчаяния и приближающейся смерти опускалось на Спалу.

О том, что Алексей был тяжело и неизлечимо болен, что жизнь его постоянно находится в опасности, знал Николай II, знала императрица Александра, знали великие княжны, а также некоторые люди из свиты царя. Однако десятки других людей, которые в это время оказались в Спале, не имели никакого представления о том, что случилось, и о том, насколько серьезным стало положение вещей. Трагизм ситуации, продиктованный решением высочайшей супружеской пары скрыть ото всех гемофилию своего сына, означал, что жизнь продолжается, по словам одного из придворных, «так, как если бы ничего не случилось». В головы Анастасии и ее сестер вложили представление о необходимости держать в тайне, скрывать правду обо всем, что касалось здоровья их брата, о необходимости скрывать нервное напряжение и перед лицом надвигающейся катастрофы делать вид, что ничего не случилось. Как вспоминал один из придворных, даже когда их брат лежал на грани жизни и смерти, великие княжны «ни единым словом не вспоминали об этом» {40}.

В течение десяти дней Александра практически не отходила от постели своего сына; единственное облегчение, которое она могла дать ему, сводилось к тому, чтобы быть рядом с ним. Как вспоминала Вырубова, «она не раздевалась, не ложилась в постель и даже не позволяла себе прилечь более чем на час. Час за часом проводила она, сидя рядом с кроватью, в которой в полубреду лежал ребенок, прижавшись боком к постели и подтянув к животу левую ногу… В его напряженном лице не было ни кровинки, оно было искажено страданием, а почти не подающие признаков жизни глаза закатились куда-то под лоб. Однажды, когда император зашел в комнату, он увидел страдания мальчика и услышал, как тот из последних сил стонет от невыносимой боли. Твердость духа совершенно покинула несчастного отца и, горько рыдая, он убежал к себе в кабинет» {41}.

Только еще одно лицо в Спале понимало всю глубину страданий императрицы, это была ее сестра Ирэна, супруга принца Генриха Прусского. Вместе со своим шестнадцатилетним сыном Сигизмундом, которого называли Бобби {42}, она приехала в их охотничий домик на краткий отдых. Ирэна, которая состояла в браке с братом кайзера Вильгельма II, так же как и Александра, являлась носителем болезни (гемофилии), и она передала эту болезнь двум другим своим сыновьям – Вальдемару и Генриху. Так же как и Александра, она знала мучения во время полных неизвестности дней и ночей, когда оставалось только беспомощно смотреть, как без надежды на исцеление страдают ее сыновья. Правда, в отличие от императрицы Ирэна знала и тяжесть утраты, поскольку ее сын Генрих умер в возрасте четырех лет, когда после малозначительного происшествия у него не смогли остановить кровотечение. {43} Эта разделенная боль, эта материнская вина привела к созданию прочной связи между Александрой и Ирэной, которая приехала к ней в Спалу, став для отчаявшейся императрицы другом, небезучастным к ее страданию.

Жизнь продолжалась день за днем: Николай охотился, великие княжны гуляли и играли в теннис, представители польской аристократии приезжали на чайные партии, и высочайшая супружеская пара восседала во главе «совместных со свитой обедов», «полных, по словам одного их придворных, одних и тех же малосодержательных разговоров» {44}. В один из вечеров, когда недуг Алексея достиг кризиса, Анастасия и Мария разыграли для узкого круга зрителей две сцены из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве». Две великие княжны были счастливы и шумно радовались своему успеху; Анастасия с энтузиазмом играла свою комическую роль и наслаждалась взрывами смеха, которые прокатывались по залу. Тем не менее Жильяр, который наблюдал за постановкой из одного из боковых крыльев импровизированной сцены, видел, как императрица, которая сидела в первом ряду, смеющаяся и улыбающаяся, буквально через минуту извинилась и, встав, поспешно ушла, бледная и с глазами, расширенными от ужаса, потому что она услышала приглушенные вскрики своего сына {45}.

Наконец обстановка стала настолько серьезной, что, несмотря на свое нежелание, Николай и Александра вынуждены были дать согласие на публикацию медицинских бюллетеней о состоянии здоровья цесаревича, и Россия впервые узнала, что наследник престола серьезно болен, правда, в них не говорилось, что он болен гемофилией. Прошли молебны, и священник согласно канонам православной церкви совершил последнее причастие и прочел отходную молитву умирающему мальчику {46}. В отчаянии императрица послала телеграмму Распутину, умоляя того молиться за здоровье ее сына; на следующее утро он прислал свой ответ: «Маленький не умрет» {47}. И внезапно и совершенно необъяснимо Алексей начал выздоравливать. Александра была убеждена, что ее сына спасла молитва этого крестьянина, и ее вера во всесилие Распутина не допускала никакой критики, а влияние этого крестьянина распространилось на всю жизнь семьи императора.

В 1913 году Россия отмечала трехсотлетие династии Романовых. Морозным утром в конце февраля разбросанные группы людей встали вдоль широких и заснеженных проспектов Санкт-Петербурга, ожидая вереницу экипажей, которые везли императорское семейство из Зимнего дворца в собор Казанской Божией матери на благодарственный молебен. Состоялись приемы и балы, большие театральные представления и концерты, а также тщательно поставленные военные парады; их целью было пробудить верноподданнические чувства у населения империи, которое в массе своей теряло интерес и доверие к правящей династии. Аристократия, укрывшись в тиши своих окрашенных в пастельные тона дворцов, в открытую сплетничала по поводу дружбы Распутина с императрицей и громко, не таясь, задавалась вопросом, спрашивая на французском языке (поскольку ее большинство никогда не снисходило до разговоров на русском), можно ли ее, императрицу, считать совершенно нормальной. Представители знати в сокрушенном отчаянии качали головой, видя, как уходят в прошлое былые блеск и величие императорского двора.