Жизнь Бальзака

– туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:

– А теперь – кто победит: я или ты!

И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген».

Глава 4

Поэзия в грязи (1821—1822)

Срок аренды комнаты истекал в конце 1820 г. Вместе с ним закончились и надежды Бальзака на легкую победу. В отличие от Растиньяка он не пользовался расположением красивых жен богатых банкиров; не нашелся и отъявленный преступник, который помог бы ему завоевать Париж. В активе у него имелось несколько кип бумаги, содержащих законченную трагедию, которая никому не нравилась, и несколько неоконченных романов, которые никто не читал. В сентябре Бальзаку настал срок идти в армию; тогда армия комплектовалась посредством жеребьевки. Он вытянул большой номер и получил освобождение. В свидетельстве об освобождении записано: «Рост – 5 футов 2 дюйма» (гораздо ниже среднего). О роде занятий сказано: «студент-правовед». Подобная характеристика была примерно столь же точна, сколько и профессия «писатель». Единственное приглашение на званый ужин пришло из дома; Бернар Франсуа считал, что сын напрасно тратит время и драгоценные жизненные силы на множество мыслей. Лора собиралась уехать с мужем в Байе, и Оноре мог поселиться в ее комнате в родительском доме в Вильпаризи. К счастью, он сумел вносить свой вклад в семейный бюджет. Следующие два года, с перерывами, ему предстояло провести в Вильпаризи.

И все же, подобно Растиньяку в зловещем пансионе Воке, Бальзаку вскоре предстояло познакомиться с двумя добрыми феями-крестными, которые направят его по дороге к славе. Одна, «настоящий ангел»

, даст ему нить, с помощью которой он с новой уверенностью вступит в лабиринт. Вторая была ангелом не столь небесного вида; она-то и занимает нас в данной главе. Вторая «фея» даст ему топор, с помощью которого можно прорубить себе путь к самой сердцевине. За несколько месяцев Бальзак научится превращать свои мечты в деньги – но какой ценой для себя и своего творчества?

Это любопытный период, почти аномалия в жизни Бальзака. Жизнь каждого человека, особенно писателя, предполагает существование некоего идеального курса, по которому ей следовало идти. Но 1821—1822 годы словно залив такой широкий, что через него едва ли можно навести мост. Поэтому многие бальзаковеды обходят стороной тот период в жизни своего героя, так как им не терпится добраться до «настоящего» Бальзака. А может быть, они боятся запятнать своего кумира. Сам Бальзак редко упоминает о годах ученичества, когда он писал ради денег; разве что вскользь говорит, что писательство вывело его из неизвестности. Кроме того, тем же занимался Люсьен де Рюбампре, главный герой «Утраченных иллюзий», что также служит косвенным намеком на важность того периода в жизни самого Бальзака. Но, поскольку Бальзака истоки гениальности интересуют не меньше, чем истоки полного идиотизма, о борьбе он не забывает. Именно борьба лежит в основе его гения. Блеску предшествовала нищета; она же во многом объясняла его. В 1836 г., чтобы расплатиться со срочными долгами, Бальзак переиздал большинство своих романов, написанных в юности под псевдонимом. Один из друзей, который помогал редактировать их и готовить к публикации, предварил «Последнюю фею» краткой биографией автора, однако она была изложена в таком виде, чтобы породить недоверие, чтобы ее как можно скорее похоронили и забыли

. Вымышленная биография «Ораса де Сент-Обена» (псевдоним, под которым вышли пять романов) представляет собой занимательный рассказ в своем праве; частично его подсказал или даже написал сам Бальзак. В одном месте Орас, который отчаянно пытается создать шедевр, встречает прославленного Оноре де Бальзака, тогда работавшего над первыми «Сценами частной жизни». Пораженный значительно превосходящими его качествами Бальзака, Орас в конце концов решает вовсе бросить литературу. «Жизнь и несчастья Ораса де Сент-Обена» – признание, пусть и замаскированное. Там, где рассказ кажется наиболее фантастическим, он ближе всего подходит к правде.

Многое так и остается неясным. Бальзак перешел от отрочества к самоуверенной юности. Он как будто считал, что несколько лет послушания подготовили его к обычной жизни профессионального литератора. Легенда требовала, чтобы писатель вышел из мансарды и двигался вперед, как неподкупный двойник Люсьена, Д’Артез, и удивил мир своей неожиданной гениальностью. Бальзак с видимой радостью принял приглашение родных. Его письма почти не выказывают оригинальности, какую как будто обещали его ранние отрывки. Неизбежно вспоминаешь о раздражении и зависти Бодлера, которому удалось вкратце ознакомиться с юношескими творениями Бальзака:

«Трудно себе представить, насколько неуклюжим, ничтожным и ГЛУПЫМ великий человек был в юности. И тем не менее ему удалось приобрести, добыть для себя, так сказать, не только грандиозные идеи, но также и большой ум. Правда, он НИКОГДА не прекращал работать»

.

Задача биографа заключается в том, чтобы внушить любовь к своему герою; биограф должен объяснить изумление самых чутких знакомых Бальзака, когда они услышали, что глупый старина Оноре – автор замечательных повестей, которые начали выходить в конце 20-х гг. XIX в. Подобно Люсьену де Рюбампре, который вначале с ужасом видит коммерческую изнанку литературы, разрушающее душу зрелище «поэзии в грязи»

, Бальзаку, спустившемуся из своей «воздушной гробницы», похоже, предстояло пережить еще одну своего рода смерть. Детство с ним не покончило. Впоследствии он придет к самоубийственному отчаянию, вызванному болезненным самоанализом. Без него на вопрос Бодлера не ответить, и сам Бальзак был бы всего лишь рядовым автором забавных историй или банальной репродукции, способной украсить или изуродовать полное собрание его сочинений, а вовсе не тем, чем позже провозгласил его Бодлер: своим самым героическим творением.

Само название Вильпаризи (Villeparisis) похоже на изуродованное, исковерканное уменьшительное название Парижа (Paris). Городишко с населением в 500 человек, с пыльной главной улицей и шестью постоялыми дворами, на которых отдыхают почтовые лошади по дороге в Мо. Бальзаки поселились в двухэтажном, беленном известью доме, выходящем на рощу у канала Урк. Через дорогу от них в небольшом «замке» жил граф, а в конце улицы – семейство де Берни; в Вильпаризи они приезжали как на летний курорт. Большими событиями считались еженедельная стирка, шлифование двора песком («настоящая сенсация»)

, сельские ярмарки и бесконечная мыльная опера, состоящая из супружеских измен и их последствий. Позже Бальзак вспомнит обо всем в «Сценах провинциальной жизни» (Sc?nes de la Vie de Province), уподобившись, как жаловались некоторые критики, деревенскому сплетнику: «Почти замкнутое существование обитателей маленького городка прививает им неистребимую привычку анализировать и объяснять действия других»; малейшее отклонение от нормы, и «все думают, что случайно наткнулись на тайну»

. За вступлением во взрослую жизнь в провинции последовал долгий визит к Лоре и ее мужу в Байе с конца мая по начало августа 1822 г.

Для Бальзака унижение от возвращения домой смягчалось возможностью понаблюдать за точной как часы жизнью крошечного мирка, и больше всего – за своеобразной атмосферой в доме Бальзаков, атмосферой, озарившей начало первого по-настоящему бальзаковского романа, «Ванн-Клор» (Wann-Chlore), начатого в 1822 г., но опубликованного лишь в 1824 г. Трое взрослых людей, каждый со своими пунктиками и все ипохондрики! Какая замечательная тема для просвещенного наблюдателя! Бабушка Саламбье без конца жаловалась на здоровье и часто ездила из Вильпаризи в Париж «лечить нервы». Наконец в 1823 г. она довела себя до смерти. Не желая ни в чем уступать матери, ее дочь часто надолго укладывалась в постель, оставляя распоряжения настолько туманные, чтобы потом всегда можно было пожаловаться, что ее никто не слушает. Кроме того, она обожала делать добрые дела, не замечаемые никем, кроме нее, чтобы потом жаловаться на неблагодарность близких. По словам Бернара Франсуа, его супруга в совершенстве овладела искусством падать в обморок в кресло. Бальзак изобразил мать в романе «Ванн-Клор». Подобно г-же Бальзак, г-жа Дарнез винит мужа в том, что по его милости семья вынуждена отправиться «в изгнание»: «Я, знаешь ли, терпеть не могу деревню. Женщине моего положения и моих привычек необходимо жить в Париже; но я, наверное, уж никогда его не увижу». Наверное, сочиняя «Ванн-Клор», Бальзак испытывал чувство освобождения. Родственники прочли роман с удовольствием; они считали его одним из лучших. Похоже, прототипы не узнали свои нелестные портреты. Тщеславие – лучшая страховка против исков по делам о клевете. В течение жизни Бальзак много раз повторял тот опыт, описывая своих персонажей тем, кто вдохновил его на их создание: «Мы наблюдали за ними с большой тревогой; нам казалось, что не узнать себя просто невозможно, но они говорили: “Как правдоподобно! Я и не знал, что вы знакомы с мсье Такимто. Сходство поразительное!”»

Очевидное противоречие между Бальзаками и семьей, изображенной в романе «Ванн-Клор», заключается в том, что там отец умирает; Бернар Франсуа, подобно Гревену из «Депутата от Арси» (Le Dеputе d’Arcis), «тренировался, чтобы стать трупом»

. Выйдя в отставку, он посвятил досуг поддержанию себя в хорошей форме. Он принимал пилюли, пил живицу, а на домашние дела взирал с потрясающей невозмутимостью. Бернар Франсуа вознамерился лечь в могилу, не обремененный никакими хлопотами.

Есть в романе «Ванн-Клор» и автопортрет самого Бальзака – едва ли лестный. Он намекает на то, что его возвращение в лоно семьи, несмотря на все прошлые обиды, прошло довольно гладко. Да, он попробовал настоять на своем, но постепенно вживался в родную семью, из которой его когда-то исторгли: «Его лицо носило печать страдания… но вскоре стало очевидно, что падение не оставило на нем долгого следа и что его душа еще могла расцвести. Первым делом в нем замечали неистощимую доброту, которая, однако, не исключала определенной тонкости. Он был остроумен, но справедлив. Из-за своей несдержанности в манерах и выражениях он неизбежно обижал кого-нибудь готовностью, с какой уступал любому порыву своего развращенного ума. Хотя изъяснялся он правильно и даже красноречиво, он тем не менее любил остроты, которые резко контрастировали с его обычной манерой выражаться, но которые превосходно подходили к нему в целом. И все же он мог соблюдать правила приличия и иногда держался с достоинством… Росту он был невысокого, но очень хорошо сложен. Его румянец, живость и все остальное выдавали недостатки, характерные для натур нервических: развитый ум и пылкость не оставляли места для ледяных советов разума. Когда ему приходил в голову такой каприз, он бывал необычайно весел или погружался в бездны меланхолии; но эта неровность характера была поверхностной; ибо великодушие, одушевление и благородная самоуверенность юности всегда выплывали на поверхность».

Намеренно приглаженный стиль отрывка вступает в противоречие с его содержанием. Все условные предложения, все оговорки как будто призваны сдерживать крайности характера: желание копировать и уступать постоянно причиняло ему досаду. Бальзак имел такое ясное представление о том, кем и чем он хочет стать, что он едва ли мог оставаться самим собой. «Я само простодушие и горжусь этим»

. Его письма к сестре Лоре в 1821 и 1822 гг. добавляют шероховатостей и пятен к общей картине. Они заполнены тоской по «малышу Оноре» (он часто говорит о себе в третьем лице), стремлением к славе и выгодному браку. Он лишь отчасти шутит, когда клянется сочинять романтические оды, узнав, что одна влюбленная англичанка следом за Ламартином преодолела Альпы: «У меня 15 тысяч дохода, вы женитесь на мне? (Je ai 15,000 livres sterling de revenu, foulez vous meu еpousair?)… И он женился на ней!» Романы были лишь полумерой: «Бумагомарательство – вот единственное мое оружие, пусть и несовершенное, чтобы добиться независимости». «Со вчерашнего дня я поставил крест на богатых старухах и остановлюсь на тридцатилетних вдовах». Стимулом для него служил Бернар Франсуа, «египетская пирамида, которая сохранит невозмутимость, даже если вокруг нее будут распадаться планеты». «Старик из тех, кто уже пообедал и смотрит, как другие собираются съесть свой обед. Но моя тарелка пуста, на ней нет позолоты, скатерть грязная, еда безвкусная. Я голоден, и ничто не удовлетворит мой аппетит». Вырванные из контекста, как то часто бывает, некоторые высказывания Бальзака кажутся горькими признаниями романтического героя, чей гений задавлен мелочным бытом: «Мне еще только предстоит насладиться цветами жизни, хотя я достиг единственного времени года, когда они цветут». В контексте в них больше резких, даже раздражительных ноток. Кроме того, ясно, что при первом издании писем Бальзака текст некоторых из них был изменен: «Исполнится ли когда-нибудь мое единственное и самое заветное желание – стать знаменитым и любимым?» Вот что написал Бальзак на самом деле, а затем, без паузы, продолжил: «У меня всего две страсти, любовь и слава, и ни одна из них пока не удовлетворена и не будет»

.

В семейной жизни для «откровенного» молодого человека с «неистощимой добротой» еще имелся в запасе один ужасный урок. Он был усвоен за счет «миледи Плумпудинг», как в семье называли Лоранс. В противоположность Лоре, она была толстой, безнадежно незрелой и рассеянной, и г-жа Бальзак без труда убедила дочь в ее неполноценности. Вскоре Лоранс вышла замуж. Привлекательный тридцатитрехлетний малый, носивший имя Аман Дезире Мишо де Сен-Пьер де Монзегль, не замедлил появиться

. Завороженные многочисленными «де» и предупрежденные самим Монзеглем о большом количестве претенденток на его драгоценную руку, Бальзаки убедили себя в том, что он – прекрасная партия. Лоранс пала жертвой их тщеславия. Были напечатаны два комплекта приглашений на свадьбу: один для друзей семьи, где невеста называлась «Лоранс Бальзак», и второй, где перед фамилией невесты стояла незаконная частица «де»

. Г-жа Бальзак сильно волновалась: «Он всегда был и до сих пор так известен в обществе, что, наверное, многие поморщатся, услышав, что де Сен-Пьер де Монзегль женится на какойто Лоранс Бальзак!» Слава Монзегля распространялась даже на Главное полицейское управление: по сообщению правительственного агента, Монзегль допускал грубые замечание о короле в общественных местах. Последовавшее затем расследование не обнаружило в его поведении ничего более предосудительного, чем азартные игры, походы в притоны и бильярдные. Более того, такого рода занятия многими считались даже преимуществом! По глубокомысленному замечанию Бернара Франсуа, жених так хорошо погулял в юности, что «теперь ему осталось только одно: сделаться хорошим мужем», и, поскольку он считался отличным бильярдистом, можно не бояться, что он потеряет деньги. Только один Бальзак, правда поздно, увидел в будущем зяте мелкого, надменного эгоиста, неспособного к истинным чувствам. Впрочем, Монзеглю хватило хитрости расточать свое обаяние на будущую тещу. Любопытно, что в письме, в котором он рассказывает старшей сестре о Монзегле, Бальзак упоминает «Клариссу Харлоу». Может быть, он вспомнил, что Сэмюел Ричардсон собирался опровергнуть «опасное, но широко распространенное мнение, будто из исправившихся повес выходят лучшие мужья». Урок не пошел Бальзаку впрок; его даже позабавила очередная семейная драма. Проснувшись наутро после первой брачной ночи, Лоранс обнаружила, что вышла замуж за чудовище. Бальзак коротко описывает ее несчастья в письме Лоре в феврале 1822 г. Правда, он, воспользовавшись удобным случаем, выдвигает свой последний философский принцип: «Не следует ли нам посмеяться над несчастьем и удачей одновременно, когда они доходят до крайностей, и никогда не принимать ничего всерьез, как Демокрит? Разве не это истинная философия? <…> Горе иссушает, а радость восстанавливает и придает сил». В отличие от Бальзака Демокрит начал смеяться, только когда ушел из дома.

Прошло несколько месяцев. Лоранс коротала одинокие вечера в доме мужа, читая при свете единственной свечи «О духе законов» Монтескье, надеясь, что научится поддерживать «умные» разговоры. Монзегль проводил время в кафе и казино. Лоранс писала домой трогательные письма, в которых просила денег. Судя по всему, Монзегль видел в жене аккредитив, с помощью которого можно было тянуть деньги из тестя и тещи. Бальзаки замкнулись в себе, сочувствуя несчастьям дочери. В 1825 г. двадцатитрехлетняя Лоранс умерла, родив второго ребенка. Возможно, причиной смерти стал туберкулез, хотя добить ее вполне могли горе и истощение. Судя по описи имущества, составленной после ее смерти, почти все ценные вещи перекочевали в ломбард. Остался лишь платяной шкаф, забитый модными нарядами Монзегля. Год спустя идеальный муж женился на семнадцатилетней.

Раскаяние – не то чувство, какое можно смело приписывать Бальзаку. И все же, когда он страстно осуждает институт брака как «узаконенную проституцию» и резко осуждает поверхностное «образование», предоставленное женщинам, трудно не вспомнить его гедонистические взгляды в то время, когда Лоранс выходила замуж. Особенно если учесть, что персонаж, который наиболее страстно обличает пороки общества, носит фамилию Эглемон – почти зеркальное отражение фамилии Монзегль, только без драгоценного «з»

. Если бы Бальзак в глубине души не ощущал неразрывной связи со своей семьей, возможно, обвинения в адрес матери, которую он упрекал в том, что она убила Лоранс

, не были бы такими жестокими. Даже в двадцать два года он боялся заразиться «семейной болезнью»: «Должен сказать тебе с полной уверенностью, что бедная мама постепенно превращается в бабушку, только хуже. Я надеялся, что положение, которого она достигла в жизни, повлияет на ее личность и изменит ее характер, но этому не суждено сбыться. Ах, Лора, следи за собой, и давай оба будем следить друг за другом. У всех наших близких нервический склад характера. В молодости еще можно обманываться, но эта болезнь проникает в душу постепенно»

.

В 1844 г. Бальзак признавался Эвелине Ганской, что уже давно наблюдает за «странным превращением сестры в мать»

. К тому времени он создал уже много вымышленных семей и мог себе позволить испытывать пессимизм относительно наследственности. В 1821 г., вбив себе в голову модные идеи о природе гения, Оноре еще видел в чудачествах родителей какую-то надежду для своего будущего: «В мире нет другой такой семьи, как наша, и я искренне верю, что каждый из нас по-своему неповторим»

.

Его впечатления наиболее очевидны не в отдельных замечаниях, разбросанных по письмам, которые к тому же сочинялись под влиянием текущих событий. Особенно заметен контраст между бледными юношескими зарисовками Бальзака и его зрелыми «Сценами частной жизни». Взять, к примеру, «Евгению Гранде» (Eugеnie Grandet), где «наблюдение» приобретает характер предвидения, где каждая фраза чревата другими историями, причем дальнейшее развитие получили не все: «Бывают в иных провинциальных городах такие дома, что одним уже видом своим наводят грусть… В этих домах есть что-то от безмолвия монастыря, от пустынности степей и тления развалин. Жизнь и движение в них до того спокойны, что пришельцу показались бы они необитаемыми, если бы вдруг не встретился он глазами с тусклым и холодным взглядом неподвижного существа, чья полумонашеская физиономия появилась над подоконником при звуке незнакомых шагов».

По иронии судьбы, сразу после помолвки с Монзеглем Лоранс полюбила другого, и именно Оноре внушил ей отказаться от любимого, так как тот был небогат. Избранником Лоранс стал двадцативосьмилетний литератор, с которым Бальзак познакомился в Париже в начале 1821 г. «Значит, ты еще не слышала, что бедняжка Лоранс по уши влюбилась в Огюста де л’Эгревиля? Не подсказывай ей, что я предал дело огласке, но мне с трудом удалось убедить ее, что из писателей выходят ужасные мужья, разумеется, с финансовой точки зрения»

. Впоследствии Бальзак много лет убеждал в обратном Эвелину Ганскую.

Огюст Лепуатвен – или, когда того требовали обстоятельства, Лепуатвен де л’Эгревиль – человек, который, по его словам, «создал» Бальзака

. Он был высок и красив, щеголял военной выправкой, и в глазах у него горели непокорные огоньки. Вот кто стал первой «феей-крестной» Бальзака. Во время визита на съемную квартиру его родителей в Париже один приятель по факультету права рассказал Бальзаку о человеке, который зарабатывает сочинением романов. Бальзак пригласил обладателя ценного качества в самый дешевый парижский ресторанчик – заведение Фликото на площади Сорбонны, «храм голода и нищеты», описанный в «Утраченных иллюзиях», где, несмотря на разные ингредиенты, меню не менялось никогда, а прославленная вывеска сулила «Хлеба столько, сколько сможете съесть»

. В конце «омерзительного» обеда Лепуатвен, свернув салфетку, буркнул: «Продолжение следует»

, выказав своеобразное чувство юмора. Новый знакомый оказался куда лучше предложенного угощения. К счастью, Лепуатвен разделял мнение Бальзака о нем самом: «Он славный малый (Бальзак снова писал о себе в третьем лице. – Авт.), у него есть мозги, но лучше всего то, что он болтун. Если бы весь тот наш разговор издали, получилось бы тридцать печатных листов»

. Лепуатвен явно разглядел над своим новым знакомым вывеску: «Столько романов, сколько сможете опубликовать». Они пришли к соглашению. Бальзак должен был сочинить несколько произведений, которые Лепуатвен отшлифует и продаст издателям. В течение следующих пяти лет Бальзак выпустил девять романов под псевдонимом; три из них были написаны совместно с Лепуатвеном, остальные шесть – самим Бальзаком. В 1822 г. свет увидели пять романов. Наконец-то у Бальзака появилась регулярная работа и даже, как у Растиньяка, матерый преступник (ну, почти преступник), который помогал ему взобраться на первую ступеньку социальной лестницы.

Много лет спустя Лепуатвен, по-прежнему стиснутый рамками журналистики, вспоминал о своем великом открытии. В 1841 г. он работал в «Фигаро» (предтече современной газеты) и рассказывал молодому писателю-социалисту, который пришел просить работу: «А знаете, вам повезло, что вы наткнулись на меня. Все, кому я давал работу, добивались успеха. И только я сам ничего не достиг, а я старше, чем они. Я создал их всех! Возьмите старину Бальзака – тоже мое творение! Сколько планов мы с ним строили! Мы вместе написали несколько романов – правда, следует заметить, что это худшие романы Бальзака… В те дни он был молод, очарователен, наивен и счастлив; с ним легко работалось. Он был похож на маленькое пушечное ядро: широкоплечий, примерно как вы, голова росла прямо из живота, а живот – из ног! Он был прилежен и скромен! Теперь его окружает дурная слава – невероятно, я ничего не понимаю! Я знал его, когда он только начинал! Он, сноб этакий, воспринимает себя всерьез и теперь даже смотреть не желает на старого приятеля. Ах, я мог бы такое рассказать вам о нем!»

В наших глазах у Лепуатвена лишь одно достоинство: он считал Бальзака очень скромным молодым человеком, и его отзыв многое говорит о его собственной всепоглощающей личности. Когда Лепуатвен что-нибудь рассказывал, его слушали раскрыв рот: ни слова правды, но в высшей степени занимательно. Бальзак, что необычно для него, пригласил Лепуатвена к себе домой. Лепуатвену очень понравился Бернар Франсуа; он видел в нем олицетворение старой Франции. Кроме того, они оба питали пристрастие к неправдоподобным историям. Лепуатвена спросили, почему он не был в армии, когда Наполеон завоевывал Европу. Он ответил, что на самом деле его призвали в ружейный батальон, «особый род войск, который Наполеон собирался послать в Индию, чтобы покончить там с англичанами, если бы русская кампания не окончилась такой катастрофой»

. В том темном мире, куда вступал Бальзак, Лепуатвен еще несколько раз попытается создать собственный «особый род войск», пользуясь новой, не такой дорогой властью газет.

В глазах поклонников Бальзака Лепуатвен, сомнительный «бог из машины», который спустился на сцену, как раз когда Бальзак достигает зрелости, всегда считался злым гением. Возможно, дело в том, что для всех, кого привлекали более поздние взгляды Бальзака, личные усилия, пусть и неприметные, всегда предпочтительнее коллективных достижений. Многие считали, что Лепуатвен «портил» Бальзака и подталкивал его на скользкий путь халтуры – или, наоборот, раскрыл ему некие волшебные заклинания, которые и позволили молодому писателю завоевать такую широкую читательскую аудиторию. Что бы Лепуатвен ни сделал, он явно занимает большее место в жизни Бальзака, чем более почтенные или отдаленные фигуры, чье предположительное влияние обсуждается бальзаковедами весьма пространно.

Отец Лепуатвена был актером простонародных Бульварных театров. Повзрослев, Огюст решил, что его хлеб с маслом – литература. Подметив, что романы пользуются огромной популярностью, он заручился помощью нескольких друзей и доказал, что новый товар может быть массовым. Позже Лепуатвен приложил тот же практический принцип к журналистике. С помощью шантажа он часто узнавал самые свежие сплетни и начал завоевывать некое политическое влияние через посредство актрис, которых он умасливал благожелательными отзывами. Возможно, беспощадные бальзаковские карикатуры, в которых изображается бульварная пресса, стали воспоминанием об уроках соавтора. Лепуатвен был человеком откровенно бессовестным, стремившимся к славе. При этом из-за избытка сентиментальности он всегда упускал удобные случаи и был слишком нацелен на победу, чтобы воспользоваться теми лазейками, о которых сам же рассказывал Бальзаку. Лепуатвен был бы разочарован, узнав, как мало сведений сохранилось о нем спустя сто лет. Больше всего он известен как издатель. В 40-х гг. XIX в. он выпускал газету со зловещим названием «Корсар-сатана», которую Бальзак однажды назвал «литературной сточной канавой, по которой течет самая зловонная клевета»

. Производили «зловонную клевету» молодые и наивные литераторы, которым почти ничего не платили. Лепуатвен называл их «маленькими кретинами». Некоторые из этих кретинов – Бодлер, Шанфлери, Анри Мюрже – впоследствии стали выдающимися романистами и поэтами. Подобно Бальзаку, многие из них неохотно признавались в том, что первыми мгновениями славы они обязаны литературному «вампиру», который, почти как Оскар Уайльд, впустил в свою жизнь джинна, а талант других людей – в свою работу.