Кетополис. Мое имя никто

– Бирманика, сэр.

…Столько лет прошло, а я до сих пор помню горьковато-пряный, обжигающе-яркий вкус того кофе.

– Контрабанда, разумеется, – поясняет Нахтигер. – Пейте, Козмо, пейте. Наслаждайтесь запретным плодом. Вы заметили, лейтенант, странный парадокс – стоит что-нибудь запретить, как это «что-что» мгновенно становится в несколько раз лучше? Те же сомские бобы…

А теперь – к делу. Вы не для того подняли меня с постели в четыре утра, чтобы поговорить о погоде, верно? Я вас слушаю, лейтенант.

И он с удовольствием повторяет:

– Я вас слушаю.

6. Танго

Наверное, самое страшное ощущение в жизни мужчины – знать, что к одной, определенной женщине ты никогда не сможешь прикоснуться. Чертовы суфражистки правы – мужчина есть животное.

Танго!

– Это танец одиночества и похоти, господа, – говорит Тушинский. – Одиночества и похоти.

Актер встает и делает круг по гостиной. На тот момент он еще не был пьян, а только готовился к переходу в это состояние.

– Непристойный танец. Его танцуют в борделях, – говорит он, словно доверяя нам некую тайну. Я пожимаю плечами. Танец из публичного дома, кого этим удивишь? Дурной вкус сейчас в моде. – Представьте, – продолжает Тушинский. – Аргентина, Буэнос-Айрес. Ночь, улица, фонарь над входом бросает красные отсветы на мостовую. Посетители танцуют со шлюхами. Или джентльмены из высшего общества… с джентльменами из высшего общества.

В зале раздаются смешки. Затем отдельные хлопки.

Ладно – удивил.

– Я старомоден, – говорит Тушинский. Кто-то скептически хмыкает. – Думаю, сыну докера это позволено? – в зале начинают смеяться. Все знают о его происхождении. Это придает аристократическим манерам Тушинского особый шарм. Как в давние времена – благородный, отважный, прекрасно образованный пират.

И да – сыну докера многое позволено.

Я смотрю на газовый рожок над его головой, желтый отпечаток тает на сетчатке, впаянный в прозрачное стекло. Гений, звучит у меня в ушах. Он, несомненно, гений.

– Поэтому я выбираю… – Тушинский медлит. Актер идет по гостиной, зрители затихают.

Тушинский останавливается перед сидящим в первом ряду человеком в черном фраке. Шеи у человека нет, бабочка лежит прямо на мощной грудной клетке.

Барон Мильс, кажется.

Мильс смотрит на актера исподлобья, с прищуром. По слухам, этот колобок – прекрасный стрелок, президент Общества охотников. Не знаю. Я не большой любитель охоты. Хотя в любом случае Тушинский рискует – не пулю, так отповедь он точно заработает. Барон Мильс еще тот фрукт.

Пауза. Зрители затаили дыхание.

Тушинский делает лицом «увы» и под общий смех разводит руками:

– Некоторые мужчины слишком красивы для меня.

Шут.

Барон багровеет, пыжится – затем не выдерживает и начинает смеяться вместе с остальными. У него на глазах выступают слезы. Прекрасно. Они с Тушинским церемонно раскланиваются.

Но представление еще не закончено.

– И все же… кто это будет? – актер опять начинает кружить. Желтые отсветы на его лице. – Я выбираю…

В этот раз все серьезнее. Круг, еще круг. Напряжение растет. Словно Тушинский с усилием взводит невидимую пружину. Наконец, его взгляд останавливается на Ядвиге. Он делает шаг. Пауза. Поднимает руку. Пауза. Холодный огонь в глазах, ровный гипнотический голос: – Я выбираю шлюху.

Молчание, подозрительно похожее на гробовое.

Скрип стула.

«Как вы смеете…» – начинает подниматься с места какой-то сообразительный энсин. Голоса. Возмущенный гул набирает обороты.

Ядвига встает.

Голоса обрезает, как ножом.

…Скандалист и насмешник, волокита и пьяница – выходя на сцену, Тушинский совершенно преображался. В этом было нечто мистическое. Больше тридцати лет прошло, а у меня до сих пор озноб по коже.

– Мы начинаем, господа, – актер впечатывает каблуки в паркет. Замирает, опустив руки.

Запускают граммофон. Скрип иглы, шипение пластинки. Раскручиваясь, как пули по нарезам, по латунному раструбу набирают скорость первые аккорды. Скрипка. Ч-черт. У меня замирает в груди от неожиданного: хорошо. Кажется, каждым движением смычок задевает мне сердце. Боль. Продолжает скользить, окрашенный кровью.

Так-так, так-так, так-та-да – вступает аккордеон.

Появляется Ядвига.

Черное платье с разрезом, белые перчатки до локтя.

Тушинский ждет. Кровь.

Обмен взглядами. И нужно ответить: может быть. Ядвига снимает перчатки – одну, другую. Мне больно от этой обжигающей наготы. Словно я вновь на мостике, стучат машины, ревут волны, черный дым закрывает небо… осень. На горизонте – низкие темно-серые силуэты. Фонтан, еще фонтан. «Дистанция шестнадцать с половиной!», докладывают с дальномера. Отлично. Дистанция как раз для шестидюймовых…

Я поворачиваюсь, чтобы отдать приказ – и ветер бросает мне в лицо раскаленную угольную пыль.

Под веками пылает багровым.

ШЛЮХА.

Я смаргиваю и продолжаю смотреть.

…Когда все закончилось, я подошел к Тушинскому.

– Я бы хотел научиться этому… этому танцу.

С минуту, наверное, актер смотрел на меня в упор.

– Киты не летают, дорогой Козмо.