Оценить:
 Рейтинг: 0

Карта капитана Берли. Часть 1

Год написания книги
2019
Теги
<< 1 2
На страницу:
2 из 2
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Пастор встрепенулся:

– Да, да, конечно. Я да… Это святое дело!

Он поспешил к телу усопшего, двое же других какое-то время в нерешительности помялись, переступая с ноги на ногу, у двери, но вскоре покинули комнату.

Человек устроен так, что горе для него даже тогда, когда оно, в принципе, ожидаемо, всегда приходит вдруг и тем трудней его пережить. Хотя и это вопрос довольно спорный. Казалось, ну что может быть для человека горше утраты самого близкого человека на этой земле? Но во все времена разные народы относились к этому довольно-таки неоднозначно. Одни были сухи и сдержанны в эмоциях, у других царили невесть кем придуманные правила, когда вполне естественная реакция человека на горе считалась едва ли не позорной для него ибо подчеркивала его слабость. Сын, принимая соболезнования по поводу смерти отца, едва ли не обязан был отвечать твердым, не выдававшим душевного волнения голосом – мол, родители должны умирать раньше своих детей. Ну да ладно, не нам здоровым и счастливым судить, уместно ли сравнивать душевную с болью физической. Мертвым не дано поведать нам о том, что чувствуешь в последний миг. Хотя вполне понятно, что миг кончины – это кульминация, апогей страданий и физических, и душевных. Не грешно и волком завыть, от сознания, что в эту минуту ты лишаешься самого дорогого, бесценного – жизни. Потому-то многим сейчас, возможно, покажется, ну, если не жестоким, то по крайней мере странным отношение к поведению человека в свой смертный час людей, современников той эпохи, о которой наш рассказ. Назовите это как хотите, но уж больно щепетильно относилась тогда знать к тому, как именно покинет этот мир представитель дворянства. Как будто ни о чем другом и поговорить нельзя было, как только о том, не издал ли несчастный перед кончиной или во время ее хотя бы легкий признак стона или что-либо подобное. Ежели такое случалось, то это считалось едва ли не вершиной дурного поведения, откровенно осуждалось, даже упоминалось об этом факте с брезгливостью. Былые заслуги как бы не в счет. Ну да Бог с ним, с обывателем: чужое не болит. Зачастую великовозрастных детин волновали не столько страдания отцов, кому они обязаны всем в этом мире – состоянием, именем, сколько вопросом: не бросит ли на его, сыночка, светлую репутацию тень отец своей неблагородной кончиной? И иногда, ежели такое случалось, сыновье сердце переполняла не столько боль невосполнимой утраты, сколько праведный гнев на нарушителя неписаных норм поведения.

Да, именно так и было в доброй старой Англии, в описываемом нами в столь же добром и богатом на романтические и исторические события семнадцатом веке. Но в нашем случае такого «перебора» не произошло. Джон чистосердечно предался безутешному горю, в то время как пастор долго и настойчиво взывал к кому-то на небе, чтобы тот непременно взял усопшего к себе, успокоил его душу, да и вообще принял на себя все заботы по благоустройству небесной, райской, одним словом – дальнейшей, пусть и загробной, но все же жизни усопшего.

Конечно же, в дальнейшем Джон поинтересовался, что говорил отец в свои последние минуты, когда сын покинул спальню. Но пастор суетливо отмахнулся – мол, бред, поток каких-то несуразных слов, что впрочем для него, пастора, не ново. Неоднократно ему приходилось слышать подобное у бесчисленного количества смертных одр, куда его приглашали с молитвой для несчастных.

Джон мысленно согласился с ним. Ведь чем можно, если не бредом, объяснить упоминание о каких-то несметных сокровищах, когда к концу жизни отец едва ли не стал бедняком. Дела и дом пришли в упадок, и вдруг – «много золота»…

Предстояла масса забот по организации похорон, потому-то и не досуг было Джону всматриваться в глаза пастора, который все это время упорно отводил взгляд в сторону, пряча его. А напрасно. Глаза у пастора горели, взгляд был возбужден, и, присмотревшись в тот миг к нему, можно было, не боясь ошибиться сказать: этот человек уверен, что стоит на грани величайшего события.

2

Джеймс Фрей еще некоторое время изучал отвлеченным взглядом верхушки куполов небольшой часовенки, расположенной на самой окраине Бристоля, понаблюдал за перемещением стаек птиц, что никак не могли успокоиться и бесконечно то садились на краешек крыши, то снова взлетали с нее, но вспомнив, зачем он здесь, поспешно устремил взгляд на дорогу, ведущую к центру города, но не увидев там ожидаемого, чертыхнулся и снова нервно зашагал взад-вперед. Грета не было уже довольно долго, и эта задержка все больше злила его. Ну, еще можно понять, когда речь идет о том мерзавце, но здесь еще друг начал испытывать терпение Фрея. Все сегодня как будто сговорились против него! Что за дикие времена! Никакого почтения к обязательствам чести, никакого уважения к терпению друга. Черт знает что! И ему, Джеймсу Фрею, продолжателю знатного рода, приходится жить в окружении всей этой мерзости. Какое-то ничтожество имеет наглость оскорбить его, а потом еще и пытается уклониться от ответа за свой поступок. И от кого это все терпит?! От какого-то бедняка, сынка никчемного, давно разорившегося графа. До они этим только имя дворянина позорят! И она, глупая, предпочла это ничтожество ему, Джеймсу Фрею! Поставила выше него этого мерзавца, да…

От нахлынувшей волны возмущения у Фрея даже потемнело в глазах. События того вечера снова встали перед ним, это происходило часто в последнее время, и не было ни конца ни края наваждению…

… Трое человек из числа огромного количества гостей, приглашенных на традиционно устраиваемый Королевской Морской Академией в Бристоле вечер, не предполагали, что он может круто изменить их дальнейшую жизнь. Собственно, гостями этих людей вряд ли уместно назвать. Они скорее были здесь хозяевами. Ведь двое из них – выпускники Академии, что говорит само за себя. Третий участник празднества, а вернее участница – Мери Ньюмен – хотя лично и не имела прямого отношения к упомянутому заведению, но факт, что она являлась единственной дочерью начальника Академии, давал ей право чувствовать себя на подобных мероприятиях, где главенствовал ее отец, самой что ни на есть своей. Да не только она так считала. Все учащиеся ждали появления в Академии этой черноволосой темноглазой, с таким очаровательным станом, привлекательной походкой, умопомрачающим взглядом (перечень можно продолжать бесконечно) красавицы больше, чем кого-либо другого. Если сказать, что все выпускники Академии были тайно или явно влюблены в нее – значит, ничего не сказать. Каждый старался оказать ей внимание, отчаянно пытался понравиться и тайно, в уголке души, надеялся на успех. А в случаях, когда предпочтение отдавалось конкуренту, отверженный воспринимал это болезненно, хоть бы избранник имел десятикратное преимущество, проигравшая сторона почти наверняка с этим не соглашалась, непременно замечала кучу недостатков в счастливчике, с добавлением, мол, как можно было? И тут же дифирамбы неисчислимой массе своих достоинств, сожаления, что они остались незамеченными.

Как бы там ни было, но когда стало заметно, что всеобщая любимица явно симпатизирует одному из выпускников Джону Кроссу, многие в душе восприняли это, возможно, и болезненно, но, справедливости ради нужно сказать, что виду никто не подал, чего, наверное, и стоило ожидать. Ведь нынешний выпуск учеников Академии слыл необычайно дружным, потому-то и неудивительно, что многие, похлопывая Джона по плечу, подбадривали его – мол, держись, счастливчик! Многие, но не все. В одном скопилась злоба всех возможных конкурентов. Этим человеком был Джеймс Фрей. Никто не спорит: рода он был знатного (как впрочем и все остальные, но об этом мы поговорим после), в те времена это значило многое, если не все, но вел себя Фрей так, как будто на нем одном сходилось по крайней мере не менее десятка генеалогических дворянских древ. Да что дворянских! Едва ли не королевских! Постоянное выпячивание своего «я», абсолютное неприятие чужого мнения – вот далеко не полный перечень «достоинств» нашего «героя», на которых, право слово, не очень бы хотелось автору останавливаться.

Фрей вначале несерьезно отнесся к успеху конкурента, твердо веруя, что это какое-то недоразумение и со временем все станет на свои места. Ведь отвергнуть внимание его, Фрея, было бы безумством со стороны этой чертовски обворожительной девушки. Но дружба между Джоном и Мери все крепла, явно (хотя это выражение не совсем уместно: этикет и манеры тех времен в высшем обществе не позволяли слишком открыто выявлять эмоции) переростала в любовь, и Фрею ничего не оставалось, как только смириться с ролью отвергнутого ухажера, что было для него смерти подобно. Здесь уже имело значение не столько чувство к Мери, сколько личное уязвленное самолюбие. Потому-то пока не находил ничего лучшего, как ответить тем же: уязвить Джона. Нет, до серьезных конфликтов не доходило. Джон, будучи далеко не слабаком да и не робкого десятка, ставил на место нарывавшегося на рожон Фрея, иной раз просто не обращал никакого внимания на попытки Фрея зацепить соперника, что еще больше дразнило того. В другом случае сами же друзья Берли и Фрея высмеивали последнего и откровенно советовали не валять дурака. Но Джеймс и не думал останавливаться и твердо верил, что его час пробьет!

Торжественный (скажем, выпускной в нашем понятии,) вечер организовывался Академией не впервые, что было неудивительно в то время, эпоху бесконечных балов, обедов, пиров, и т. п. Казалось бы, столь светские развлечения не должны не иметь ничего общего с пуританским образом жизни Морской Академии, где во главу угла ставились воинская дисциплина и прочие строгости. Но не будем забывать, что речь идет не о безусых мальцах-школярах, постигающих грамоту в церковно-приходской школе, а о взрослых людях непременно дворянского сословия, к тому же – новоиспеченных капитанах, большинство из которых получали под свое начало судно с полным набором команды. Им не оставалось ничего иного, как применить свои знания, полученные в столь авторитетном заведении, на практике. Не рановато ли? А опыт, практика? Все это так, но не будем забывать, что во времена парусников было много черновой работы. Громада парусов, нагромождение такелажа – управлять всем этим можно было с помощью большого количества людей, которых хронически не хватало. Потому-то вербовались и бродяги, и чернь, не имеющие зачастую ни малейшего понятия о морском деле. Были бы исполнители, остальное потом приложится. Да что вербовали! Вспомним о ходовом в те времена выражении «зашанхаить». И хоть пошло оно от названия города, в портовых трущобах которого похищение людей было особо популярно, можно с большой уверенностью сказать, что в любом портовом городе любой судоходной державы происходило тоже самое. Как правило, бедолагу в каком-нибудь кабаке или таверне владельцы судна спаивали до беспамятства (до дармовщины охотники находились, как видим, во все времена), ну а возвращалась к ним эта самая память уже на судне, несущемся на всех парусах в океане. Горькое похмелье? Да, оно, было действительно горьким.

Так вот, на фоне всего этого выпускники Морской Академии с только что полученным огромным багажом знаний (учителя-то с именем и опытом!), конечно же, должны были выделяться. И кому, как не им, отдавать в руки командование судном, памятуя при этом, что они плюс ко всему дворянского сословия? Не доверять же руководство черни! Одна мысль о подобном в те времена слыла крамольной.

Вечер был в самом разгаре. Его правильнее было бы назвать балом, ведь главенствовали на нем, пусть это может показаться странным, не столько сами «виновники торжества», сколько великосветские дамы, без которых не обходилось никакое событие подобного масштаба. Да и как им здесь не быть? Столько прекрасных кавалеров вокруг, даже можно сказать – столько потенциальных претендентов на супружеское ложе! Почему бы и нет? Все статны, подтянуты, какая выправка! Ну и опять-таки сословие! Старые великосветские львицы не могли не воспользоваться таким шансом. Ох уж эти львицы! Для многих времяпрепровождение на всевозможных балах стало едва ли не смыслом жизни. Потому-то и оттачивали мастерство в этой своеобразной науке некоторые до совершенства. До каких только ухищрений не доходило! Так, к примеру, большинство балов длились всю ночь, сопровождались огромным количеством возлияний, и, чтобы не терять лица, многие великосветские дамы доходили едва ли не до промывки желудка или других ухищрений. Насчет лица – это не преувеличение. Даже вполне естественная легкая бледность на нем считалась признаком дурного тона и служила поводом для насмешек и ехидных хихиканий со стороны более опытных завсегдатаев гуляний.

Ну а о моде разговор особый. Во все времена женщины пытались привлечь к себе внимание мужчин при помощи всевозможных уловок. Например, пудры: бергамотная, лилейная, ландышевая, ирисовая. Духи-эссенции: фиалковая, розовая, нарциссовая, жасминная. Мода: пуфы на плечах, гульфик, пришедший из Дании, узкий рукав из Италии, ворот камзола и его корсаж из Франции, «искусственные волосы», которые вскоре приведут к парикам, а еще позже – к пудренным парикам.

Ну да, наверное, достаточно об этом.

Можно смело сказать, что в этот вечер в танцах Мери для всех остальных кавалеров была занята. Первый танец Мери отдала отцу, что было одобрено бурной овацией и послужило как бы сигналом к действию. Скоро весь зал наполнился танцующими, мелодии и пляски сменялись и чередовались, и хотя многие из них в наши дни могут показаться слишком монотонными и заунывными, в то время отличались новизной и доставляли массу удовольствия всем танцующим. Стоит ли говорить о душевном состоянии Фрея, который весь вечер то и дело устремлял налившейся злобой взгляд в сторону Джона и Мери, которые не отходили друг от дружки, беззаботно веселились и практически не пропустили ни один танец. Чем больше сияло от счастья лицо Мери, тем сильнее наполнялась злобой и ненавистью к Джону душа Фрея. Здесь смешалось все: и ревность, и зависть, и самолюбие. Да разве только это? Не будем отвлекаться на разглагольствования о коварстве и противоречивости человеческих душ, но разве это секрет, что для многих зависть – одно из доминирующих чувств, присущих человеку? Явись, к примеру, к такому обывателю волшебник и предложи на выбор одно из двух: или счастье и достаток на все времена в твоем доме, или горе и нужду – в доме недруга, многие на полном серьезе выберут второе. И пусть звучит это сравнение несколько анекдотично и наивно, но то, что для многих порывы ненависти к недругу берут верх над желаниями личного благополучия, счастья – это однозначно. Уж больно велик искус насолить опостылевшему человеку. Личная выгода может и подождать, а вот спать спокойно совершенно невозможно, зная, что у недруга все хорошо. Он может совершенно спокойно пройти мимо, даже, не заметив вас, поскольку увлечен чем-то своим, или же заметит, поздоровается, вполне приветливо, подчеркиваю, поздоровается, как и с другими, но ваше-то воображение обязательно усмотрит при этом на его лице злорадную ухмылку, которой вовсе-то и не было, ваш слух обязательно уловит в его голосе интонацию, насквозь пропитанную ехидством, чего, как нетрудно догадаться, и в помине не существовало. Увы, так устроен человек с глупейшими его свойствами отравлять жизнь самому себе.

Нужно ли говорить о том, что нечто подобное творилось сейчас и в душе Фрея? Ему казалось – да что казалось, он был абсолютно уверен, что для Джона ничего другого не существовало, кроме победы над Фреем. Вон он, подлец, без устали ухмыляется, мол – я завоевал сердце Мери, а ты, Фрей, остался в дураках. Впрочем, любой другой взгляд в свою сторону Фрей воспринимал как насмешку, ему казалось, что все присутствующие смеются над ним, потешаются над его бесславным поражением. Желание отомстить затмевало все. Казалось, его только и поддерживает мысль, что сейчас будет найдена причина, зацепка, чтобы назначить дуэль, произойдет еще что-то, но это издевательство Джона над ним, Фреем, непременно должно прекратиться. Фрею чудилось, что найдись сейчас какая-нибудь сила, которая свяжет ему руки, ноги, сомкнет уста, одним словом, помешает совершить возмездие, как тотчас же у него, Фрея, сердце остановилось бы от возмущения, иначе жить дальше было бы невозможно. Это все о том же свойстве человека отравлять жизнь самому себе.

Джон тем временем веселился и радовался празднику, присутствию рядом любимой, она и только она существовала в этот миг для него. Никого больше пылко влюбленный юноша вокруг не замечал, о них он просто не думал. А меньше всего о Джеймсе Фрее, но именно тот в этот миг решал его судьбу. Усиленно искались придирка, повод, но их все не было да и не могло быть. Ведь вел себя Джон учтиво, не вызывающе, что еще больше бесило Фрея. И в конце концов он сорвался.

Все произошло мгновенно. Не совладал с очередным наплывом злобы, он решительным шагом направился к влюбленным, а поравнявшись с Джоном, резко отставил в сторону локоть и отчаянно толкнул недруга. Еще никто ничего не успел сообразить, как Фрей тут же застыл в вызывающей позе и почти прокричал:

– Что?! Вы, Кросс, столь невежественны, что не умеете вести себя в приличном обществе?! Грубо толкнуть дворянина и не извиниться? Да вы кровью заплатите за это хамство!

Все было настолько неожиданно, настолько нарушало атмосферу всеобщего веселья, хорошего настроения, что присутствующие отказывались поверить в происходящее. Да им, в том числе и Джону, собственно, и не была дана возможность предпринять что-либо. Ведь ситуацией владел Фрей, не давший никому вымолвить ни слова. Слова непрерывным потоком извергались из уст трясущегося от возмущения Джеймса, и нормальному человеку требовалось еще некоторое время, чтобы опомниться. Слово «дуэль», время и место (какая-то часовенка на окраине города, о которой мало кто вообще слышал), были выпалены почти одновременно, после чего Фрей учтиво сделал легкий кивок головой в сторону Мери и решительно покинул празднество. Все еще некоторое время стояли в замешательстве, кто-то воспринял это как глупую шутку. Иные, видя возбужденное состояние Фрея и понимая, что они завтра же поговорят с Джеймсом и «поставят этого самодура на место», так что пусть он, Джон, выбросит из головы этот инцидент и продолжает наслаждаться необыкновенным вечером.

Что и было сделано. Конечно же, Джон Кросс отдавал себе отчет в серьезности происшедшего и понимал, что долг чести обязывает явиться на дуэль, сколь нелепым не казался бы повод, приведший к ней. Но дальнейшие события, резко обострившийся тяжелый недуг отца, а затем и его кончина полностью поглотили внимание Джона, потому-то нелепая дуэль со всеми ей долгами чести и прочими условностями отошли на второй план. Любовь к отцу, горечь утраты любимого человека затмили все.

Но это для Джона. Для Фрея же не существовало и не могло существовать причин, которые могли бы отодвинуть на второй план предстоящую дуэль. Сама Мери, пылкая любовь к ней (с чего, собственно, все и началось) отошли не на второй, а на сто второй план. Да что там! Он совершенно сейчас не вспоминал о ней, как будто девушки и не существовало. Перед глазами Фрея стояла одна-единственная картина: Джон, пронзенный его шпагой, падает и в предсмертных судоргах видит над собой торжествующего Фрея. Он будет смеяться этому ничтожеству в лицо и наслаждаться справедливым возмездием. Какой сладостной будет эта минута! Она пьянила Фрея, а близость ее придавала сил душевных и физических. И вот теперь, когда Джеймс осознал, что дуэль не состоится, что минута триумфа над поверженным соперником откладывается на неопределенный срок, Фрея охватил неописуемый ужас: как он доживет до этого самого срока? Ведь понимал, что не сможет все это время есть-пить, и вот эта неопределенность сильнее всего и мучительна.

Вдали, на дороге, ведущей к городу, показался всадник. Хотя расстояние до него было довольно-таки приличное, Фрей нутром почувствовал – это Грет. Он даже пошел ему навстречу, настолько хотелось поскорее услышать о результатах поездки. Это действительно был Грет Стоу. Не успел он еще спешиться, как Фрей сразу же набросился на него:

– Говори, каналья, да побыстрее!

Зная вспыльчивый характер друга, Грет поспешно, почти без пауз, пересказал все, что видел и слышал в доме Кросса, умолчав, однако, о главном. Главном, естественно, для себя.

Фрей долго чертыхался, пинал с досады придорожные камни, посылал проклятия всем и вся. Со временем все же успокоился, ведь как бы не заслонял разум порыв гнева, он умел иногда, пусть и редко, овладевать собой, поступить хладнокровно и расчетливо. Он как бы переломил себя, переключил невидимый механизм в режим спокойного действия, став вдруг трезвым, – по крайней мере с виду, как бы равнодушным ко всему. Здравый смысл, а был наш герой человеком далеко не глупым, подсказал, что смерть отца – случай, конечно же, из ряда вон выходящий. Никуда, в конце концов, этот Кросс от него не денется, и он, Фрей, пусть немного позже, но все же непременно поквитается.

С неким облегчением, но все еще чертыхаясь, Фрей вскочил в седло и стегнул лошадь. На друга он в этот миг не обратил никакого внимания. А напрасно. Стоило бы приглядеться. Фрей бы увидел в его глазах какой-то неведомый, ранее не наблюдаемый блеск, а в его учащенно-волнующем дыхании почувствовал бы плохо скрываемое возбуждение, свидетельствующее о том, что случилось что-то неординарное. Конечно же, Грета взволновала отнюдь не смерть старого человека, а то, что тот поведал перед ней. Стоу и не собирался обижаться на Фрея за то, что тот так бесцеремонно бросил его. Напротив, ему самому безумно хотелось остаться одному, обдумать все. Его воспаленное воображение рисовало картины одна волшебней другой, возбужденная фантазия строила воздушные замки. Пока он еще не определился, как лучше поступить, но в одном был уверен – что стоит на пороге выдающегося события, которое коренным образом изменит всю его дальнейшую жизнь.

3

Вот и все. Последняя горсть земли брошена в могильную яму, и на этом жизненный путь конкретного человека закончен. Радости, печали, порывы и мечты – все осталось там, по ту сторону. Как все-таки бесконечно гармонично и в тоже время безмерно несправедливо устроен этот мир! Кто задумывается об этом в детстве да и в юном возрасте? Жизнь кажется бесконечной, все дороги вокруг открыты, возможности безграничны и, кажется, так будет продолжаться всегда, вечно. В более зрелом возрасте все чаще приходит мысль о неизбежном, человек задается вопросом: а что успел я сделать, ведь большая половина жизни уже позади? Здесь-то и обнаруживается, что сделано до обидного мало, но тут же утешаешь себя мыслью: впереди еще долгий срок, и просто стараешься не думать о печальном. Но каким пером можно описать, какими словами можно рассказать о состоянии души человека в преклонном возрасте, когда понятие смерть становится чем-то более реальным, чем сама смерть. Она может быть совсем не мучительной, прийти во сне. Но мы не об этом. Мы об ожидании смерти, о том, как ужасно жить и сознавать, что если не завтра, так послезавтра «гостья» придет. Теперь уже не кажется, как в юности, что вся жизнь впереди, не громоздятся планы на годы вперед, не кажется будущее радужным, теперь оно определяется одним понятием: впереди тьма и пустота. Это главная драма старости, в этом парализующий трагизм бытия. Природа, дав жизнь человеку, на ее исходе будто бы задалась целью отомстить за неведомо какие грехи, обрушив на него целый каскад «прелестей»: физических мук от бесконечной череды всевозможных болезней и старческих болячек, которые, кажется, только и ждали своего часа, чтобы остервенело наброситься на несчастного, а еще – душевных мук, когда наступает миг, ставящий человека перед фактом, что одно из величайших земных радостей – желание и, главное, умение любить женщину – уходит в прошлое и возврата к этому не будет уже никогда. Осознание собственной ненужности особенно власть имущим и, когда не так давно все вокруг льстили и уважали, соревнуясь друг с дружкой в незримом споре угодить и ублажить, а теперь, словно по команде, совершенно забыли даже о существовании своего обожателя. А ведь многие были триумфаторами не только в личной жизни, а творили историю, решая судьбы целых стран и народов.

И вот в один миг всему этому приходит конец. Нет вокруг ни этих самых стран, народов, ни отдельно взятых людей. Не нужно куда-то спешить, чего-то добиваться, делать карьеру и тому подобное. Наступает нечто большее, чем безразличие. И можно бесконечно много и долго говорить о загробной жизни, об аде и рае, говорить, заметим, живым, для усопших же выбор один: могильная яма. Можно всю жизнь гоняться за дорогими украшениями и блистательными нарядами, но всегда это заканчивается одним: кладбищенским крестом. Совершенно равнодушны к золоту – бриллиантам и истлевшей одежде, независимо от того, какой она была в свое время: нищенским тряпьем или богатым нарядом, могильные черви. Истлевает не только одежда, истлевает тело. Тлен – вот итог всех порывов, дерзаний, карьер и жизненных путей. Потому-то и хочется сделать как можно больше за этот до обидного малый отрезок, отмеренный каждому в этом мире.

Проводив отца в последний путь, Джон возвратился в родительский дом и поразился его пустоте и угрюмости. Он, собственно, давно уже был таким после того, как умерла мать, ушла прислуга, просто Джон посмотрел на все другими глазами. Конечно же, душевный дискомфорт объяснялся в первую очередь смертью отца, но вместе с тем Джон как никогда ясно понял, что время детства и юности прошло безвозвратно, что на смену озорной ребячьей беготне по лужам и шальной юношеской беззаботности пришло что-то серьезное, доселе неведомое. Всем своим телом юноша чувствовал, что совсем скоро покинет этот дом, покинет навсегда, и останется он для него лишь неким символом, маяком, к которому можно будет возвратиться лишь в мыслях, в минуты воспоминаний и ностальгии. Джон не первый и не последний, кто переступает этот рубеж. Для любого человека родительский дом является той спасительной гаванью, куда он в минуты невзгод и передряг, находясь за тысячи миль вдали, на другом конце света, может хотя бы мысленно возвратиться, утешиться уютом и теплотой до боли знакомых стен. Ведь с ними связано столько хорошего. Это уже потом, покинув родительские стены и окунувшись в самостоятельную жизнь, сталкиваешься с первыми трудностями, невзгодами, подлостью и предательством. С родительским же домом связано совсем другое: тепло материнских рук, ее ласка и нежность. Это там, за окном родного дома, воет злая вьюга или неистовствует колючий ветер с дождем. Здесь же убаюкивающее тепло, расслабляющее потрескивание поленьев в печи или камине и мамина колыбельная у твоего изголовья, такая бесконечно добрая и нежная!

Джон долго и неторопливо бродил по комнатам дома, всматривался в покрытые легким слоем пыли гобелены на стенах, говорящих о былой роскоши этого дома, прикасался к предметам на столах и комодах, как бы прощаясь с ними. Это был для Джона своеобразный ритуал расставания. Он уже знал, как, впрочем, и остальные выпускники Академии, о предстоящем океанском походе: кто знает, когда суждено будет вернуться сюда вновь, если вообще суждено.

Вот и комнаты третьего, последнего этажа. Если на первом силами дворецкого поддерживался относительный порядок, то здесь, куда Джон, да и отец тоже не поднимались уже давно, все осталось неприкосновенным после смерти матери. Любовь к ней отца была безгранична. Как изменился он после ее смерти! Забросил все дела и впал в депрессию. Все пришло в упадок, но это ничуть не смущало отца. Сам он медленно угасал, логическим завершением чего стала недавняя кончина. Все эти годы отец если и уделял чему-то или кому-то внимание, так только сыну, в долгих беседах с которым вновь и вновь повторялась мысль: покойница так хотела видеть тебя честным, благородным человеком! Прошу тебя, сынок, никогда не делай того, что могло бы осквернить память матери. Совершить злодеяние можно легко, в одночасье. Муки же раскаяния будут преследовать тебя годами, денно и нощно. Джону все казалось, что отец как-то собирался продолжить этот привычный для них разговор, но тот лишь прижимал сына к себе и подолгу молчал.


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
<< 1 2
На страницу:
2 из 2