Княжна Тараканова

Голицыну в Петербург были посланы новые наставления. Ему было велено «убавить тону этой авантюрьере», тем более что «по извещению английского посла, арестантка, по всей видимости, была не принцесса, а дочь одного трактирщика из Праги».

Пленнице передали это сообщение посла. Она вышла из терпения.

– Если бы я знала, кто меня так поносит, – вскрикнула она, с дрожью и бранью, – я тому выцарапала бы глаза!

«Боже! да что же это? – с ужасом спрашивала она себя, под натиском страшных, грозно ложившихся на нее стеснений. – Я прежде так слепо, так горячо верила в себя, в свое происхождение и назначение. Неужели они правы? Неужели придется под давлением этих безобразных, откапываемых ими улик отказаться от своих убеждений, надежд? Нет, этого не будет! Я все превозмогу, устою!»

С целью «поубавить тона» с арестованною стали поступать значительно строже; лишили ее на время услуг ее горничной и других удобств. Стали ей давать более скромную, даже скудную пищу. Это не помогло. Ни просьбы, ни угрозы лишить ее собственной одежды, света и одеть в острожное платье не вынудили у пленницы раскаяния, а тем более желаемого сознания, что она обманщица, а не княжна.

– Я не самозванка, слышите ли? – с бешеным негодованием твердила она Голицыну. – Вы – князь, а я – слабая женщина… именем милосердного бога умоляю, не мучьте, сжальтесь надо мною.

Князь забыл свое поручение, начал ее утешать.

– Я беременна, – проговорила, плача, арестантка, – погибну не одна… Отошлите меня, куда знаете, к самоедам, опять в сибирские льды, в монастырь… но, клянусь, я ни в чем не повинна…

Голицын собрался с мыслями.

– Кто отец ожидаемого вами дитяти? – спросил он.

– Граф Алексей Орлов.

– Новая неправда, – сказал Голицын, – и к чему она? Не стыдно ли так отвечать доверенному лицу государыни, старику?

– Я говорю правду, как перед богом! – ответила, рыдая, пленница. – Свидетели тому адмирал, офицеры, весь флот…

Изумленный Голицын прекратил расспрос и о новом сознании арестантки донес в тот же день в Москву.

– Негодная, дерзкая тварь! – вскрикнула Екатерина, прочтя это сообщение Потемкину. – Чем изворачивается новое издание выставленного нам поляками Пугачева!.. Нагло клевещет на других!

– Но если тут не без истины? – произнес Потемкин. – Слабую, доверчивую женщину так легко увлечь, обмануть.

– О, быть не может! – возразила Екатерина. – Впрочем, граф Алексей Григорьевич скоро будет сюда, он объяснит нам подробнее об этой им арестованной лже-Елисавете… А вы, князь, в рыцарской защите женщин, не забывайте главного – спокойствия государства. Мало мы с вами пережили в недавний бунт.

Потемкин замолчал.

Орлова ждали со дня на день. Он спешил из Италии к торжеству празднования турецкого мира. Голицыну тем временем было послано приказание: отнять у арестантки излишнее, не положенное в тюрьме платье и, удалив ее горничную, приставить к ней, для бессменного надзора, двух надежных часовых.

XX

Упорство пленницы было Екатерине непонятно и выводило ее из себя.

– Как! – рассуждала она. – Сломлена Турция. Пугачев пойман, сознался и всенародно казнен… а эта хворая, еле дышащая женщина, эта искательница приключений… ни в чем не сознается и грозит мне, из глухого подземелья, из норы?

Потемкин, узнав от Христенека подробности ареста княжны, мрачно дулся и молчал. Екатерина относила это к припадку его обычной хандры.

Вскоре и другие из ближних императрицы узнали, каким образом Орлов заманил и предал указанное ему лицо, и сообщили об этом государыне через ее камер-юнкеру Перекусихину. Екатерина сперва не поверила этим слухам и даже резко выговорила это своей камеристке. Секретный рапорт прямого, неподкупного Голицына о положении и признании арестантки вполне подтвердил сообщение придворных. Женское сердце Екатерины возмутилось.

– Не Радзивилл! – сказала она при этом. – Тому грозила конфискация громадных имений, а он не выдал преданной женщины!

«Предатель по природе! – шевельнулось в уме Екатерины при мыслях об услуге Орлова. – На все готов и не стесняется ничем… не задумается, если будет в его видах, и на другое!»

Вспомнились Екатерине при этом давние строки: «Матушка царица, прости, не думали, не гадали…»

– Недаром его зовут палачом! – презрительно прошептала Екатерина. – Пересолил, скажет, из усердия… Впрочем, приедет – надо поправить дело… Эта потерянная – без роду и племени – игрушка в руках злонамеренных, у него она будет бессильна… А ей, продававшей в Праге пиво, чем не пара русский сановник и граф?

Сельские тихие виды Царицына и Коломенского стали тяготить Екатерину. Леса, пруды, ласточки и мотыльки не давали ей прежнего покоя и отрадных снов.

Императрица неожиданно и запросто поехала в Москву.

Там, в Китай-городе, она посетила архив коллегии иностранных дел, куда перед тем по ее приказанию были присланы на просмотр некоторые важные бумаги. Начальником архива в то время состоял знаменитый автор «Опыта новой истории России» и «Описания Сибирского царства», бывший издатель академических «Ежемесячных сочинений», путешественник и русский историограф, академик Миллер. Ему тогда было за семьдесят лет. Императрица, сама усердно занимаясь историей, знала его и не раз с ним беседовала о его работах и истории вообще. Она его застала на квартире, при архиве, над грудой старинных московских свитков. Миллер был большой любитель цветов и птиц. Невысокие светлые комнаты его казенной квартиры были увешаны клетками дроздов, снегирей и прочей пернатой братии, оглушившей Екатерину разнообразными свистами и чиликаньями. Стеклянная дверь из кабинета хозяина вела в особую, уставленную кустами в кадках светелку, где при раскрытых окнах, завешанных сетью, часть птиц летала на свободе. Запах роз и гелиотропов наполнял чистые укромные горенки. Вощеные полы блестели, как зеркало. Миллер работал у стола, перед стеклянною дверью в птичник. Государыня вошла незаметно, остановив засуетившуюся прислугу.

– Я к вам, Герард Федорович, с просьбой, – сказала, войдя, Екатерина.

Миллер вскочил, извиняясь за домашний наряд.

– Приказывайте, ваше величество, – произнес он, застегиваясь и отыскивая глазами куда-то, как ему казалось, упавшие очки.

Императрица села, попросила сесть и его. Разговорились.

– Правда ли, – начала она после нескольких любезностей и расспросов о здоровье хозяина и его семьи, – правда ли… говорят, вы имеете данные и вполне убеждены, что на московском престоле царствовал не самозванец Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий? Вы говорили о том… английскому путешественнику Коксу.

Добродушный, с виду несколько рассеянный и постоянно углубленный в свои изыскания, Миллер был крайне озадачен этим вопросом государыни.

«Откуда она это узнала? – мыслил он. – Ужели проговорился Кокс?»

– Объяснимся, я облегчу нашу беседу, – продолжала Екатерина. – Вы обладаете изумительною памятью; притом вы так прозорливы в чтении и сличении летописей; скажите откровенно и смело ваше мнение… Мы одни – вас никто не слышит… Правда ли, что доводы к обвинению самозванца вообще слабы, даже будто бы ничтожны?

Миллер задумался. Его взъерошенные на висках седые волосы странно торчали. Добрые, умные губы, перед приездом государыни сосавшие полупогасший янтарный чубук, бессознательно шевелились.

– Правда, – несмело ответил он, – но это, простите, мое личное мнение, не более…

– Если так, то почему же не огласить вам столь важного суждения?

– Извините, ваше величество, – проговорил Миллер, растерянно оглядываясь и подбирая на себя упорно сползавшие складки камзола, – я прочел розыск Василия Шуйского в Угличе. Он производил следствие по поручению Годунова и имел расчет угодить Борису, привезя ему показания лишь тех, кто утверждал сказки об убиении истинного царевича; другие, неприятные для Годунова, следы он, очевидно, скрыл.

– Какие? – спросила Екатерина.

– Что погиб другой, а мнимоубитый скрылся. Вспомните, ведь этот следователь, Шуйский, потом сам же всенародно признал царевичем возвратившегося Димитрия.

– Довод остроумный, – сказала Екатерина, – недаром генерал Потемкин, большой любитель истории, советует все это напечатать, если вы в том убеждены.

– Помните, ваше величество, – проговорил Миллер, – воля монархини – важный указатель; но есть другая, более высшая власть – Россия… Я лютеранин, а тело признанного Димитрия покоится в Кремлевском соборе… Что сталось бы с моими изысканиями, то сталось бы и со мной среди вашего народа, если бы я дерзнул доказывать, что на московском престоле был не Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий?

XXI

Слова Миллера смутили Екатерину.

«Откровенно, – подумала она, – так и подобает философу».