Сожженная Москва

– Что, любуетесь плодами ваших рук? – раздался за спиной Базиля резкий голос.

Он оглянулся. Перед ним, как он понял, в красноватом отблеске стоял, окруженный адъютантами, начальник главного штаба французской армии Бертье. Это был худощавый, узкогрудый, с острым носом и, очевидно, больной простудою старик. Его горло было обмотано шарфом, щеки покрывал лихорадочный румянец, глаза сердито сверкали.

– Дело возмутительное, во всех отношениях преступное, – сказал Бертье, – вы…. ваши за это поплатятся.

– Не понимаю, генерал, ваших слов, – вежливо отвечал Базиль, – почему вы укоряете русских?

– О, слышите ли, еще оправдания?! Ваши соотечественники, как разбойники, жгут оставленный прекрасный город, жгут нас, – раздражительно кашляя, продолжал Бертье, – и вас не обвинять? Мы узнаем; назначена комиссия о поджигательстве; откроется все…

– Извините, генерал, – произнес Базиль, – я задержан во время перемирия. Пожары начались после того, и я не могу объяснить их причины. Настоятельно прошу вас дать приказ об отпуске меня к нашей армии. В этом мне поручился словом, честным словом французского офицера, генерал Себастьяни.

– Не могу, не в моей воле, – кашляя и сердясь на свой кашель, ответил Бертье. – Мне доложено, вы провели двое суток среди французских войск; вас содержали не с достаточною осторожностью, и вы могли видеть и узнать то, чего вам не следовало видеть и узнать.

– Меня, во время перемирия, задержали французские аванпосты не по моей вине. Спросите тех, кто это сделал. Повторяю вам, генерал, и позволяю себе протестовать: это насилие, я не пленный… Неужели чувство справедливости и чести… слово генерала вашей армии?..

– Честь, справедливость! – с презрительною злобой вскрикнул Бертье, указывая в окно. – Чем русские искупят этот вандализм? Все, что могу для вас сделать, – это передать вашу просьбу императору. Подождите… Он занят, может быть, лично выслушает вас, хотя теперь трудно поручиться…

В это мгновение внизу у дворца послышался шум. Раздались крики: «Огонь, горим!» Все торопливо бросились к окнам, но отсюда не было видно, где загорелось. Поднялась суета, Бертье разослал ординарцев узнать причину тревоги, а сам, отдавая приказания, направился к двери, охраняемой мамелюками.

Дверь неожиданно отворилась. На ее пороге показался невысокий, плотный человек, лет сорока двух-трех. Он, как и прочие, также осветился отблеском пожара. Все, кто был в приемной, перед ним с поклоном расступились и замерли как истуканы. Он никому не поклонился и ни на кого не смотрел.

Верхняя часть туловища этого человека, как показалось Перовскому, была длиннее его ног, затянутых в белую лосину и обутых в высокие с кисточками сапоги. Редкие каштановые, припомаженные и тщательно причесанные волосы короткими космами спускались на его серо-голубые глаза и недовольное, бледное, с желтым оттенком, полное лицо. Короткий подбородок этого толстяка переходил в круглый кадык, плотно охваченный белым шейным платком. Ни на камзоле, ни на серо-песочном длинном сюртуке, распахнутом на груди, не было никаких отличий. В одной его руке была бумага, в другой – золотая табакерка. Страдая около недели, как и Бертье, простудой, он, в облегчение неприятного насморка, изредка окунал в табакерку покрасневший нос и чихал.

Перовский сразу узнал Наполеона. Кровь бросилась ему в голову. В его глазах потемнело.

«Так вот он, герой Маренго и пирамид! – думал он, под наитием далеких, опять всплывших впечатлений разглядывая Наполеона. – И действительно ли это он, мой былой всесильный кумир, мое божество? Он тогда скакал к редуту Раевского. Боже мой, теперь я в нескольких шагах от него… И неужели же есть что-либо общее в этом гении со всеми теми, кто его окружает и кто его именем делает здесь и везде столько злого и дурного? Нет, его ниспослало провидение, он выслушает меня, вмиг поймет и освободит…»

Перовский сделал шаг в направлении Наполеона. Две сильные костлявые руки схватили его за локти.

– Коснитесь только его – я вас убью! (Si vous osez у toucher, je vous tue!) – злобно прошептал сзади него голос мамелюка, сильно ухватившего его за руки за спиной прочей свиты.

Раздались резкие, громкие слова.

«То говорит он! – с восторженным трепетом помыслил Базиль. – Я наконец слышу речь великого человека…»

– Русские нас жгут, это доказано! Вы это передадите герцогу Экмюльскому! – произнес скороговоркою Наполеон, небрежно подавая пакет Бертье. – Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!.. Но что здесь опять за тревога? – спросил он, осматриваясь, и при этом, как показалось Перовскому, взглянул и на него.

Базиль восторженно замер.

– Я послал узнать, – склонившись, заговорил в это время Бертье, – сегодня поймали и привели новых поджигателей; они, как и прочие, арестованы. Председатель комиссии, генерал Лоэр, надо надеяться, раскроет все… Да вот и посланный…

Наполеон, потянув носом из табакерки, устремил недовольный, слезящийся взгляд на вошедшего ординарца.

– Никакой, ваше величество, опасности! – согнувшись перед императором, произнес посланный, – загорелись от налетевшей искры дрова, но их разбросали и погасили. Все вокруг по-прежнему благополучно.

– Смотрителю дворца сказать, что он… дурак! – произнес Наполеон. – Все благополучно… какое счастье! (quelle chance!..) Скоро благодаря этим ротозеям нас подожгут и здесь. Удвоить, утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей – расстреливать без жалости, без суда!..

Сказав это, Наполеон грубо обернул спину к Бертье и ушел, хлопнув дверью. Базиль при этом еще более заметил некрасивую несоразмерность его длинной талии и коротких ног и крайне был изумлен холодным и злым выражением его глаз и насупленного, желтого лица. Особенно же Базиля поразило то, что, сердясь и выругав дворцового смотрителя, Наполеон вдруг, как бы против воли, заторопясь, начал выговаривать слова с итальянским акцентом и явственно, вместо слова «chance», произнес «sance».

Плотная спина Наполеона в мешковатом сюртуке серо-песочного цвета давно исчезла за дверью, перед которою безмолвными истуканами продолжали стоять мамелюки и остальная свита, а Перовский все еще не мог прийти в себя от того, что видел и слышал; он неожиданно как бы упал с какой-то недосягаемой высоты.

«Выкуп за голову Растопчина! Расстреливать сотнями! – мыслил Базиль. – Но чем же здесь виноват верный слуга своего государя? Так вот он каков, этот коронованный корсиканский солдат, прошедший сюда, через полсвета, с огнем и мечом! И он был моим идеалом, кумиром? О, как была права Аврора! Скорее к родному отряду… Боже, если б вырваться! Мы найдем средства с ним рассчитаться и ему отплатить».

– Следуйте за мною! – раздался голос ординарца Бертье.

Приемная наполовину опустела. Оставшиеся из свиты сурово и враждебно смотрели на русского пленного.

– Куда? – спросил Перовский.

– Вам велено подождать вне дворца, пока о вас доложат императору, – ответил ординарец.

Базиль вышел на площадку парадного дворцового крыльца. Внизу, у ступеней, стоял под стражей приведенный полицейский пристав. Караульный офицер делал ему допрос.

– Зачем вы остались в Москве? – спросил он арестанта. – Почему не ушли с прочими полицейскими чинами? Кто и по чьему приказанию поджигает Москву?

Бледный, дрожащий от страха пристав, не понимая ни слова по-французски, растерянно глядел на допросчика, молча переступая с ноги на ногу.

– Наконец-то мы, кажется, поймали главу поджигателей! – радостно обратился офицер к ординарцу маршала. – Он, очевидно, знает все и здесь остался, чтобы руководить другими.

Перовский не стерпел и вмешался в этот разговор. Спросив арестанта, он передал офицеру, что пристав неповинен в том, в чем его винят, что он не выехал из Москвы лишь потому, что, отправляя казенные тяжести, сам долго не мог достать подводы для себя и для своей больной жены и был застигнут ночным дозором у заставы.

– Посмотрим. Это разберет комиссия! – строго сказал офицер. – Запереть его в подвале, где и прочие.

XXII

Солдаты, схватив пристава за руки, повели его к спуску в подвал. Они скрылись под площадкой крыльца.

– Могу вас уверить, – произнес Перовский офицеру, – чины полиции здесь ни в чем не виновны; этот же притом семейный человек…

– Не наше дело! – ответил офицер. – Мы исполнители велений свыше.

– Но что же ожидает заключенных в этом подвале? – спросил Базиль.

– Простая история, – ответил офицер, собираясь уходить, – их повесят, а может быть, смилуются и расстреляют.

Ординарец остановил офицера и сказал ему вполголоса несколько слов. Тот, оглянувшись на Перовского, указал на ближнюю церковь Спаса на Бору. Ординарец предложил Базилю следовать за собой. Они, миновав дворец, подошли к дверям указанного храма. С церковного крыльца опять стали видны зарево и дым пылавшего Замоскворечья.

– Зачем мы сюда пришли? – спросил Базиль.

Проводник молча отодвинул засов и отворил дверь.

– Вас не позволено оставлять на свободе! – произнес он, предлагая Перовскому войти в церковь. – Подождите здесь; император, вероятно, вскоре вас потребует… Он теперь завтракает.

– Но зачем я императору?

– Он, может быть, через вас найдет нужным что-либо сообщить вашему начальству… Мы застали здесь тысячи ваших раненых… Докторов так мало, притом эти пожары… Впрочем, я излагаю мое личное мнение… До свидания!

Железная дверь, медленно повернувшись, затворилась. Звякнул надвинутый тяжелый засов. Перовский, оставшись один, упал в отчаянии на пол. Теперь ему стало ясно, его решили не выпускать. Последние надежды улетели. Оставалось утешаться хоть тем, что его не заперли в подвал с подозреваемыми в поджоге. Но что ждало его самого?