Княжна Тараканова

– Все это, уже готовое, мне прислано от неизвестного лица, – проговорила больная. – Тайные друзья меня жалели… старались возвратить мои утерянные права.

«Что же это? – раздумывал, слушая ее, изумленный духовник. – Все тот же обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!»

– Вы на краю могилы, – произнес он дрогнувшим голосом, – тлен и вечность… покайтесь… между нами один свидетель – господь.

Исповедница боролась с собой. Ее грудь тяжело дышала. Рука судорожно стискивала у рта платок.

– В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, – сказала она, обратя угасший взгляд на стену к образку, – уверяю и клянусь, все, что я сообщила вам и другим, – истина… Более не знаю ничего…

– Но ведь это невозможно, – возразил с чувством отец Петр, – то, что вы передаете, так мало вероятно.

Больная, как бы от невыносимого страдания, закрыла глаза. Слезы покатились по ее бледным, страшно исхудалым щекам.

– Кто были ваши соучастники? – спросил, помедлив, священник.

– О, никаких! Пощадите… и если я, слабая, гонимая, без средств…

Княжна не договорила. Снова страшно закашлявшись, она вдруг приподнялась, ухватилась за грудь, за кровать и в беспамятстве упала. Обморок длился несколько минут. Отец Петр, думая, что она умирает, набожно шептал молитву.

Больная очнулась.

– Успокойтесь, придите в себя, – сказал священник, видя, что ей лучше.

– Не могу более, оставьте, уйдите! – проговорила больная. – В другой раз… дайте отдохнуть…

– Вашего сына сейчас окрестили, – объявил, желая ее ободрить, священник, – поздравляю. Господь милосерден, еще будете жить… для него.

Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запекшимся губам арестантки. Глаза смутно глядели в сторону, вверх, куда-то мимо этой комнаты, крепости, мимо всего окружавшего, далеко…

Отец Петр осенил больную крестом, еще постоял над нею, взял дароносицу и, отложив таинство причастия, вышел.

– Ну, что? – спросил его в коридоре обер-комендант. – Исповедали, приобщили?

Священник, склонив голову, молча поклонился обер-коменданту, сел в карету и уехал из равелина.

Утром второго декабря его опять пригласили со святыми дарами в крепость. Арестантке стало хуже.

– Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, – увещевал священник. – Заклинаю вас богом, будущею жизнью!

– Я грешна, – ответила, уже не кашляя и как-то странно успокоясь, умирающая, – с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною грешницей.

– Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, – произнес, искренне молясь и крестя ее, священник, – но твое самозванство, вина перед государыней, сообщники?

– Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы! – с усилием прошептала коснеющими устами пленница.

Священник нагнулся к ней, думая приступить к причастию. Арестованная была неподвижна, как бы бездыханна.

XXXI

Отец Петр в сильном смущении возвратился домой.

«Да уж и впрямь самозванка ли она? – мыслил он. – Все может утверждать человек из личных выгод; но умирающий… при последнем вздохе… и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не обманщица? Помнит детство, твердит одно… Ведь она здесь и в самом деле пока единственный свой свидетель. Ее ли вина, если ее доказательства шатки, даже ничтожны».

Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было дома; он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова посмотрел рукопись, вложил ее в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и запечатал, надписав на оболочке: «Вскрыть после моей смерти». Этот сверток он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.

– Кто там?

– Свои.

Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.

– Что это, дяденька, с вами? – спросила, вглядываясь в священника, Варя. – Вы встревожены, другой день куда-то ездите… где были?..

Ирина смотрела также вопросительно. «Уж не получены ли какие вести для меня?» – мыслила она.

– Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина Львовна, великодушно простите, – обратился священник к Ракитиной, – времена смутные… привезенную вами рукопись опасно держать в доме… вы собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно… уж извините старику…

Ирина побледнела.

– Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, – продолжал отец Петр, – пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки…

– Где тетрадь? Неужели сожгли? – вскрикнула Ракитина, взглядывая в растопленную печь.

Отец Петр молча поклонился. Ирина всплеснула руками.

– Боже, – проговорила она, не сдержав хлынувших слез, – было последнее утешение, последняя память – и та погибла. С чем уеду?

Варя с укором взглянула на дядю.

– После, дорогая барышня, со временем все узнаете, теперь лучше молчать, – сказал решительно отец Петр. – Пути божии неисповедимы, враг же сеет незнаемое… молитесь, памятуя господа. Он воздаст.

Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к главнокомандующему.

– Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? – спросил Голицын.

– Простите, ваше сиятельство, – ответил отец Петр, – тайна исповеди… не могу…

Голицын смешался. «Какие поручения! – подумал он, краснея. – И все эти советники… Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в Москве, а ты спрашивай…»

– Но, батюшка, на это воля свыше, – сказал Голицын.

– Не могу, ваше сиятельство, против совести.

Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.

– Да кто же, наконец, она? – произнес он, стараясь придать себе грозное, решительное выражение. – Ведь это, батюшка, государственное, глубокой важности дело… Согласитесь, я должен же донести, взыщется… ведь ответчик за спокойствие и за все – я… я один…

– Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, – проговорил священник, – пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.