Сожженная Москва

– Поступаете? – спросил он, взглядывая на Илью маленькими, зоркими глазами.

– Ваш сын предлагает.

– Павел говорит дело, – произнес старик, – все мы под богом, не знаем, как и что. В этот киятер уже поступили из наших арестованных, скрипач Поляков и вилончелист Татаринов. Не опасайтесь, не останетесь… а мы добро помним-с…

Тропинин и Карп, с запиской сына Находкина и с жандармом, были отведены на Мясницкую. Здесь, у подъезда длинного каменного дома, где помещался заведовавший частью секретных сведений генерал Сокольницкий, стоял караул из конных латников. Илью и его спутника ввели в большую присутственную комнату. Несколько военных и штатских писцов сидели здесь над бумагами у столов. За перегородкой, у двери, переминаясь и охая, стояла кучка просителей – бабы, нищие, пропойцы и калеки. Илья сквозь решетку узнал Кольчугина, у которого не раз, еще будучи студентом, он покупал книги. Он ему протянул письмо Находкина. Стриженный в скобку и без бороды, Григорий Никитич, заложив руки за спину, стоял невдали от перегородки, у стола, за которым горбоносый, бледный и густо напомаженный французский офицер, с досадой тыкая пальцем по плану города, спрашивал его через переводчика о некоторых домах и местностях Москвы. Учитель математики – переводчик, плохо понимавший и еще хуже говоривший по-французски, выводил офицера из терпения. На Илью долго никто не обращал внимания. У него от ходьбы разболелась нога, и он с трудом мог стоять, Кольчугин наконец взял у него письмо.

– Вы знаете по-ихнему? – радостно спросил он, прочтя письмо. – И отлично-с: сами объясните им свое дело, а пока вот помогите, этому офицеру нужно указать на карте, где дома Пашкова. Главный из них сгорел, а в боковых они хотят ладить новый госпиталь и богадельню… Удивляетесь, что я при их службе? – заключил, оглядываясь, Кольчугин. – Что, сударь, делать? Крест несем… силком запрягли.

XXVII

Тропинин, войдя за перегородку, дал нужные объяснения офицеру и затем сообщил ему о предложении Находкина. Сперва офицер слушал его сухо, но едва узнал, что Илья владеет кистью, мгновенно изменился.

– Вы хотя и в грубой одежде, – сказал он, не скрывая своего удовольствия, – видно, что образованный, высшего общества человек. Садитесь. Не думайте, чтобы мы были только завоевателями. Вы увидите, как мы оживим и воскресим вашу страну. О! театр! лучшая пища для души… Я сам по призванию что хотите: певец, стихотворец, актер, словом – артист.

На Илью были устремлены ласковые черные глаза; печальная улыбка не сходила с бледного лица офицера.

– Да, – продолжал последний, – я в молодости, в нашей coll?uge[16 - Коллеж (франц.).], в Бордо, играл не только Мольера, но и Расина… Далекие, счастливые времена! Но и здесь между вашими актерами, уверяю вас, есть истинные таланты; не все бежали. О! мы уже пригласили изрядных комиков.

Офицер назвал имена нескольких магазинщиков, аптекаря и двух парикмахеров с Кузнецкого моста.

– А ваш балетмейстер Ламираль, вот дарование! Он вызвался быть у нас режиссером и ставить даже танцы… Потом, как его, как? очень милый господин… мы с ним обедали на днях в его премилой семье… Он взял подряд поставить театральную утварь… Вспомнил! – торговец сукнами Данкварт… еще у него на вывеске герб императора Александра.

– Все ваши соотечественники, французы, – сказал Илья.

– Вы этим хотите сказать, – произнес офицер, – что вам, как русскому, хотя так превосходно говорящему по-французски, неприлично участвовать в наших удовольствиях? Не так ли?

– Да, – ответил Илья.

– Полноте, помогите нам.

– Но чем же?

– Вы рисуете красками?

– Да.

– Это все, что нам нужно. И если вы согласны, скажите, чем, в свой черед, и я могу вам служить? Шарль Дроз, к вашим услугам, – заключил, вежливо кланяясь, офицер, – капитан семнадцатого полка и адъютант штаба… а в свободные часы – любитель всего изящного и в особенности театра.

– Я голоден, мосье Дроз! – мрачно произнес Илья. – Со вчерашнего дня ничего не ел.

– Боже мой, а я-то, извините… прошу вас ко мне! – сказал, вставая, капитан. – Мы оба – артисты… Что делать? жребий войны… Я здесь недалеко, тут же во дворе; только кончу дело. А вы, мосье Никичь, – обратился он, через переводчика, к Кольчугину, – снабдите господина… господина Тропин… не так ли? приличною одеждой и обувью из нашего склада… я сам о том доложу генералу…

Тропинина провели в какую-то каморку, полную разного хлама, одели во французскую военную шинель и фуражку и в новые, еще не надеванные сапоги, по-видимому, добытые в какой-либо ограбленной лавке обуви. Выйдя из каморки, он встретил Карпа.

– А меня-то, батюшка Илья Борисович, отпустите? – спросил тот, едва узнав Илью в новом наряде.

– Куда ты?

– Землячка тут нашел, пойдем бураки и картошку копать.

– Где копать? Знаю я, куда ты и зачем… смотри, не попадись…

– Убей бог, в казенных огородах, возле казарм. Накопаем им, аспидам, да авось и уйдем.

Освободившись от занятий, капитан Дроз провел Илью внутренними комнатами в обширный барский, почти не тронутый огнем двор, в задних флигелях которого размещались адъютанты начальника розыскной полиции, чины его канцелярии и конные и пешие рассыльные. В помещении капитана, в проходной тесной комнатке, у окна, с пером в руке и в больших очках на носу, сидел седенький в военной куртке писец.

– Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! – ласково сказал Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.

– Нельзя, капитан, – ответил, не отрываясь от бумаги, писец, – машина станет! списки герцога Экмюльского… только что принесли…

– О, в таком случае кончай, – объявил Дроз.

– В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? – спросил Илья, когда капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за блюдо холодной телятины.

– Да, mon bon monsieur[17 - Мой дорогой (франц.).], горька доля воюющих! – со вздохом ответил капитан. – Часто я проклинал судьбу, что из артиста стал солдатом… а теперь меня наряжают для разных следствий… в эти же списки вносятся имена пленных маршала Даву.

Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан вина.

– Что же делают потом с этими списками? – спросил Илья.

– Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.

– И только?

– Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки на две части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую – особенно подозрительные.

– Что же ожидает первых и вторых?

– Против имени первых канцелярия обыкновенно делает отметки: под арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию… Печальные бывают развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет есть стихи. Не хотите ли, я вам их прочту? – спросил он, покраснев. – Мои собственные стихи о войне.

– Сделайте одолжение.

Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя на гостя, как бы призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим тенором продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о коршуне, похитившем ее птенцов. Он сам с напомаженным хохолком напоминал малиновку.

Голос и стихи Дроза тронули Илью. Его щеки от этого чтения и вкусной еды, запитой вином, раскраснелись. Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это время старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел их в руках и вздохнул.

– Да, – сказал он, – отличный почерк, но на какое дело! Есть ли у вас, в России, такие искусники?

Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и объявил, что сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в канцелярию главного штаба, в Кремль.

– Стаканчик! знаешь, той? – обратился он к писцу, добродушно подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. – Таким почерком переписывать только Шенье, Бомарше…

Дроз налил из кубышки, которую он называл «bouche de feu» – «огненным ртом».

– Капитан! – восторженно произнес писец, отставя руку и глядя на поданный ему стакан перцовки. – Век не забуду ваших ласк и доброты!

Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.