Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 2

Избави нас, Боже, от всякой вещи, во тьме преходящей!

    М. Катков

I

Начало нашего нового гласного судопроизводства обыкновенно принято относить ко времени открытия новых судебных учреждений, действующих на основании Судебных Уставов 20 ноября 1864 г. Такой счет не совсем правилен. Гласный суд, т. е. публичное судоговорение, начался у нас еще в старых учреждениях, в силу закона 11 октября 1865 г., перенесшего туда некоторые начала нового процессуального строя и в том числе гласность.

Но еще ранее издания этого закона, весною 1865 г., впервые[29 - Впрочем, в интересах исторической точности следует отметить к чести Редакционной комиссии, что начатки гласности впервые введены были ею в Полож. о крест. (Ст.57 Полож. о губерн. и уездн. присут.). Но гласность, как и другие либеральные начала Положения 19 февраля (так, например, несменяемость мировых посредников), была фактически упразднена, благодаря тому систематическому извращению духа освободительной хартии, которое практиковалось при П. А. Валуеве (см. выше главу V, § 2). Уже осенью (1862) С.С.Громека писал в «Отечеств. Записках»: «Само правительство установило гарантии в виде гласности, а между тем и публичность, и гласность исчезли быстро, яко исчезает дым всякого русского либерализма». – (См. № 11. С.7). – На Кавказе гласное судоговорение по манежным делам открыто было в 1862 г. – (См. ниже §«Е. П. Старицкий»).] публика ознакомилась с гласным процессом в тяжелой обстановке военных полевых судов, которые учреждались, в силу особых Высочайших повелений, по делам особой важности[30 - До издания Судебных Уставов предание военному суду за общегражданские преступления было явлением обычным. Помимо дел, передаваемых военному суду по особым повелениям, Свод Законов допускал до 40 случаев передачи дел военному суду. Судебные Уставы отменили этот порядок, исходя из того соображения, что всякие специальные комиссии, назначаемые для суда по известному делу, вызывают основательное недоверие. (См. С. 25–28 т. XVIII «Дела о преобраз. суд. части», а также главу XIII моих «Основ судебной реформы»).]. Первый такой суд происходил в апреле 1865 года в Новгороде для суждения четырех лиц, обвиняемых в убийстве вдовы надв. советн. Лейтенфельд. В тогдашних газетах мы находим очень мало данных, могущих восстановить ход и обстановку первого гласного процесса. Из «Петербургских Ведомостей» мы узнаем только, что разбирательство происходило в крайне неудобном помещении уездного суда, что публики набралось в суде очень много, что в зал заседания пускали только «в мундирах». Все четверо подсудимых были приговорены к расстрелянию.

Гораздо больше подробностей сохранилось о первом гласном процессе, разбиравшемся в Москве 29 мая 1865 г. Он также имел место в военно-полевом суде. Суду его, по Высочайшему повелению, были преданы: временно отпускной солдат Комаров и крестьяне Черемухин и Щукин, по обвинению в убийстве и ограблении кабатчика Подшивалова и его жены и нанесении смертельных ран трем его дочерям.

Полный стенографический отчет по этому делу, составленный учениками А. Н. Артоболевского, мы находим в «Современной Летописи»[31 - См. № 22 июня 1865.]. Заседание происходило в бывшей гостинице «Европа», на Солянке, в помещении управления местных войск. Стечение публики было громадное. Суд начался в 2 часа. Председательствовал полковник Святогор-Штепин, обвинял Л. Л. Цвиленев, защищал кандидат прав А. В. Зорин.

Судоговорение началось обвинительною речью прокурора, который, как гласит отчет, произнес обвинение мерным и стройным голосом. Небольшая стычка между сторонами произошла в то время, когда прокурор стал показывать «публике» (sic) шкворень, найденный в избе одного из подсудимых…

Защитник. Шкворень, находящийся в суде, не тот самый, которым совершено преступление.

Прокурор. Шкворень наподобие этого.

Предс. Черемухин. Это не тот шкворень?

Прок. Наподобие.

Черемухин. Тот мы бросили.

Прок. Ну да, подобный этому, я говорю.

Затем начался допрос подсудимых, причем председатель говорил с ними на ты.

Черемухин, сознавшийся на предварительном следствии, стал решительно отрицать свою виновность. На вопрос прокурора, почему он прежде давал другое показание, Черемухин отвечал: Ваше благородие! следователь Щелкалов бил на следствии два раза, схватил нож и замахнулся на меня.

Предс. Ну, хорошо, а вы не сговаривались с Комаровым?

Черемухин. С Комаровым?

Предс. Да, да.

Черемухин. С ним… я… нет… не могу знать.

Предс. (обращаясь к священнику). Позвольте попросить вас, батюшка, сказать преступнику (sic!), что нераскаяние есть один из тягчайших грехов.

Священник, надев епитрахиль и взяв крест и Евангелие, начал увещевать тихим голосом.

Черемухин. Ей-богу, батюшка, таких делов не делал. Никто во всей деревне на меня не пожалится; кажется, курицы не обидел. Что я сказал вам правду, вот вам, коли хотите, и крест Христов, и святое Евангелие. А я знать ничего не знаю и не виноват, вот что!..

Энергичная защита и неожиданное упорное запирательство подсудимого, по-видимому, произвели и на участвующих в деле лиц и на публику сильное впечатление.

Между прокурором и защитником начался следующий любопытный диалог.

Прокурор. Что вы думаете, г. защитник, о таком запирательстве преступника?

Защитник. Позвольте мне не отвечать на этот вопрос. Сознаться или не сознаться за подсудимых я не могу – это дело их самих.

Прок. Однако объяснение этого запирательства необходимо. Вы виделись с подсудимым в местах заключения и читали самое дело…

Черемухин. Я говорю, как перед смертью.

На этом заканчивается допрос Черемухина; его уводят и вводят в зал Комарова. Он сознается, но сваливает главную вину на других подсудимых.

Защити. Это сознание подкреплено обстоятельствами дела и прежним показанием Черемухина.

Свящ. Что тебя принудило быть участником в убийстве?

Комаров. Я сознаюсь как перед Богом, так и перед вами, батюшка. Я решился обворовать Подшивалова, но намерения убить не имел.

Вводят третьего подсудимого Щукина. Щукин также запирается и объясняет возбуждение обвинения наущением «зловредного» шурина своего. На увещания священника он отвечает: «Ну, что же, поцелую… ведь и у нас есть батьки» (с наглостью хватает и целует крест). На замечание председателя, что крестьяне не одобрили поведения подсудимых, Щукин скороговоркою отвечает: «Помилуйте, гг. сенаторы! крестьяне говорят по злобе, потому что я не попал в рекруты. Ваше благородие, войдите в мое положение и гражданский (губернатор) князь Оболенский…

Прокур. (перебивая его). Это не идет к делу.

Защити. Дайте ему говорить, может и договорится до чего-нибудь. Запрещать подсудимому оправдываться нельзя.

Прокур. Это не есть запрещение, а оценка выслушанного.

Щукин. Князь гражданский Оболенский, губернатор, сказал мне: «В Богородске не возьмут, а в Москве я сам буду, а с тобой язык будет…»

Прокур. Зачем ты путаешься?

Щукин. Зачем? Потому что, гг. сенаторы, крестьяне по злобе показывали и проч. На этом окончился допрос подсудимых. Свидетелей не допрашивали.

Защити, (взволнованным голосом) начал свою речь так: Сами обстоятельства рассказанного дела так отчетливо представили суду и публике картину страшного злодеяния, а г. прокурор так убедительно вывел свои обвинения, что в глубине совести каждого из присутствующих уже составлено убеждение в безусловной виновности подсудимых.

Затем защитник старался предостеречь судей от увлечения и, выяснив роль каждого из подсудимых, находил, что не все они одинаково виновны. Указывая на то, что показание маленькой девочки Тани служит главным базисом обвинений, защитник заметил, что «хотя младенец и не может солгать, – ложь есть принадлежность взрослых, – но девочка могла и ошибиться в своих показаниях». Закончил защитник свою речь следующими словами: «Помните, что применение страшного наказания ко всем трем преступникам будет более, нежели несправедливо, будет тяжкий грех; вспомните несчастные процессы невинно-казненных, вспомните „Последний день“ Виктора Гюго, когда осужденный на смертную казнь любуется во время чтения приговора солнечным зайчиком, играющим на стене тюрьмы; вспомните, что заточение в рудниках тяжелее моментального страдания. Не отнимайте у общества три рабочие единицы, – в рудниках, на железной цепи, они все-таки будут ему полезны. Не отнимайте у подсудимых возможности раскаяться в своем преступлении перед Богом и людьми». При последних словах арестанты бросились с воплем на колени. «Пожалейте нас, несчастных, – вопили они, – и войдите в наше горемычное положение».

Публика, не привыкшая к сценам публичного суда, была потрясена этим эпизодом и выразила свое сочувствие к речи защитника громкими рукоплесканиями, которые, впрочем, были прекращены по первому слову председателя.

Суд приговорил всех троих к расстрелянию.

Описанный процесс и раздавшиеся аплодисменты произвели в обществе сенсацию. В «Московских Ведомостях» появилось письмо, в котором ставилось на вид защитнику, что он не должен был стремиться влиять на чувства судей, не имевших по закону полевого судопроизводства даже права допускать смягчающие обстоятельства и поставленных между дилеммою оправдания или присуждения к смертной казни.

Редакционная статья «Московских Ведомостей»[32 - 1866 г. № 13.], не вполне разделяя точку зрения автора письма, однако сочла нужным указать на существование двух типов адвокатуры – французской и английской. Отдавши все свои симпатии последней, отличающейся деловитостью и свободой от риторики, статья приходила к заключению, что наша адвокатура должна бы идти по стопам английской, способствовать правильному приложению закона. Нельзя, однако, не заметить, что совершенно упускались из виду в этих нотациях условия деятельности английского суда и военно-полевого суда. Тогда как первый от смертной казни может переходить к кратковременному аресту, полевой суд не может дать снисхождения. К чему же, при таких условиях, сводится роль защиты?

II

В 1865 году было еще несколько гласных процессов военно-полевого суда, но мы касаться их не будем и перейдем к гласности в старых судебных учреждениях, где она введена была законом 11 октября 1865 года и из явления случайного превратилась в правильное постоянное.

Когда в правительственных сферах окончательно воспреобладала мысль о невозможности одновременного введения в действие Судебных уставов 20 ноября 1864 года во всей Европейской России, то было признано необходимым хоть несколько обновить и освежить прогнившее здание старого суда. С этою целью было решено ввести в наш старый процесс некоторые элементы судебной реформы, и в том числе устность и гласность. Таковы мотивы, приведшие к изданию так называемых «облегчительных» правил и октября 1865 г., действующих и поныне в местностях, где не открыты еще новые суды.

Вслед за изданием этих правил были разосланы министром юстиции, Д. Н. Замятниным, составленные им правила о порядке допущения посторонних лиц к присутствию при докладе в судебных местах. Содержание этих правил таково: председатель судебного места, соображаясь с обширностью и удобством помещения, определяет, какое число лиц может быть допущено в присутственную комнату, о чем вывешивается объявление в приемной комнате. Публика допускается по билетам, или без билетов, по усмотрению председателя. До чего был велик страх пред новым обрядом гласности, можно судить по тому, что председателю предоставлялось для предупреждения беспорядков требовать от публики, получающей билеты, расписки в книге.