Мужчины и женщины существуют

На Красной Могиле долго ждали всегда опаздывавший пассажирский поезд. Потом он приполз. Прокопенко за три минуты стоянки помог затащить вещи, подсадил Милу, расцеловался с соседями и вообще обеспечил ритуал по полной программе. Тронулись – он махал, ему тоже. Тепловоз предупредительно гуднул, разгоняя вокзальных собак, и началась Милкина жизнь.

Ехать надо было всего километров двести, правда, очень неудобно, с пересадками, ожиданиями, но именно такая детская по расстоянию дорога отложилась в ее бессознательной памяти как счастье, приключение и освобождение от чего-то рутинного, скучного.

– Пис, пис, пис, Людочка, пис-с-с…

В грязный выгребной вокзальный туалет на пересадке зайти было невозможно, и пристроились, чуть отойдя в сторону: мать держала дочь под ножки, а Мила смотрела по сторонам и ужасно стеснялась, не зная еще, что это так называется. Хотела, но не могла.

– Пис, пис-с, пис-с-с-с… – Буква «с» становилась все длиннее. – Ну вот, умничка, пис-с-с…

И это тоже стало частью образа дороги, он многократно потом повторялся в ее жизни – брезгливость от вокзальных туалетов, их многотонный запах и всякий раз мука, когда возникает физиологическая потребность.

3

Павлик, как увидел Милу, сразу взял ее за руку и повел в свой угол, где в определенном порядке были расставлены оловянные красноармейцы, танки и самолеты с красными звездами.

– …только не давай ей ничего в рот брать, она у нас еще маленькая, – забеспокоилась мать, расцеловываясь с сестрой и ее мужем – одноруким инженером по технике безопасности.

Несколько лет назад, работая на урановом руднике, он оказался на пути сорвавшейся с цепи вагонетки, и Михалыча раскрошило основательно. Руку ампутировали сразу, а потом еще целый год склеивали по частям, и он, к удивлению, склеился, как пластмассовый. Стал даже еще более жизнерадостным и пронырливым.

– Все могу достать. Надо шубу – пожалуйста! Надо ковер два на три – вопросов нет, обращайся, Иван, мы родня, а не хрен собачий, – говорил он в тот августовский теплый вечер, когда закусывали и выпивали. – Я прихожу прям к директору промторга. Хлоп – пузырь на стол левой рукой и прям сразу говорю, что мне, шахтеру, надо. И никакого дефицита! Что я в Киев или Москву, что ль, буду ездить? Давай! За них!

Мужчины выпили вместе с женами и посмотрели на играющих в углу детей. Мальчик Павлик и девочка Мила, сидя на полу, играли, почти молча, почти не двигаясь, будто позируя невидимому художнику, который, скорее всего, должен быть немцем, рисующим сладкие рождественские открытки. Родители глядели на них и боялись чем-нибудь вспугнуть – это была та редкая, живая картина, ради которой мужчины и женщины, должно быть, и рожают детей.

Те дни в гостях Мила и Павлик не отходили друг от друга. Он взял ее за руку и повел в небольшой яблоневый сад, на грядки рядом с домом, и что-то объяснял детское, невнятное и очень простое:

– Здесь у нас растет тыква. Вот она. Сейчас она зеленая, а потом будет желтая.

Мила слушала пятилетнего энциклопедиста словно в гипнозе. Не переспрашивала, не отвлекалась, не искала глазами мать или отца, чтобы проверить, рядом ли они, – она от них ушла, как уходит взрослая дочь, выходя замуж. Остался только Павлик – великий, всезнающий мальчик, названный магическим словом «жених».

Родители днем ходили по магазинам, вечером сидели за столом, выпивали; дети были всегда с ними, стояли в очередях, ждали, когда отцы пропустят по кружке пива у большой желтой бочки, и вели себя идеально послушно: не слышно – не видно.

Несколько дней так прожили в Желтых Водах, мешали водку и пиво, варили раков, примеряли купленные наряды, вечером за столом сидели допоздна, а потом раз – снова оказались на вокзале, и Павлик сказал:

– Приезжай еще, Мила.

– Хорошо, я приеду, – не по-детски серьезно ответила Мила, как будто это зависело только от нее. – Приеду и скажу: здравствуй, Павлик.

Когда Тулуповы сели в вагон, чтобы отправиться после четырех дней гостевания в свой Червонопартизанск, и отмахали руками через открытое окно положенное, хмельной отец спросил просто, как спрашивают трехлетнего ребенка, проверяя сообразительность:

– Ну что, понравился мальчик?

– Осень, осень хороший, – ответила трехлетняя дочь, глядя на промелькнувший за окном городок.

– То-то же, вот! Говорил – жених твой! – сказал Иван Тулупов, устраиваясь на боковой полке плацкартного вагона, и тут же заснул.

Мила тоже быстро уснула, сморенная насыщенной совместной жизнью, но матери почему-то не спалось. Хотя она была просто устроенная женщина, засыпала, едва присев; она любила семью, любила дочь, любила мужское внимание, любила делать все, что делали в эти дни: покупать, вернее, тогда называлось «доставать», загорать на берегу реки, дружить семьями, делиться женскими секретами с сестрой, вкусно готовить, выпивать с мужьями и их останавливать; широкое, огромное чувство родства, которое грело в этой поездке, теперь снова сужалось до семьи, крепко спящей в полупустом вагоне. Мария Тулупова, повар червонопартизанского интерната, думала о своей старшей сестре, преодолевшей все несчастья, и хотя муж инвалид, но мужик-то нормальный, веселый, да и под штанами, как дала понять сестра, все как надо, а сыночек – так просто ангел. «Как хорошо, как хорошо», – под стук колес глубокомысленно на разные лады крутилось у нее в голове.

А через семь месяцев, в начале весны, пришла телеграмма, приглашавшая прийти на междугородный переговорный пункт – в Червонопартизанске тогда в квартирах телефонов не было, – и соседка сестры, с которой летом познакомились, сквозь рыдания произнесла ужасное:

– Павлик… Павлик… Павлик утонул, под лед Желтой речки провалился…

В тот же вечер Мария, Иван и Мила выехали на похороны. Хотели оставить ребенка, но не на кого, неизвестно, когда вернутся, как там сестра с мужем – может, неделю, а может, и больше придется пробыть.

Миле ничего не объяснили. Она спросила:

– Мама, мы к Павлику едем?

– К Павлику, к Павлику, – ответила мать и зарыдала.

Теперь дорога была долгая и грязная. Зимой Прокопенко не ездил, мотоцикл ставил в сарае, и до вокзала шли и мерзли. Степной ветер, при плюс один, пробирал до костей, как арктический. Соседка Света поддерживала Марию, Иван нес дочь на руках, Прокопенко тащил фибровый чемодан с вещами. Фонари раскачивались и скрипели, разбрасывая свет по безлюдной улице, по лужам, снегу и унылым заборам.

Весь путь Мила спала, будто из деликатности. Может, так на нее подействовали слезы матери и тяжелое, горестное дыхание отца. Спустя многие годы мать часто вспоминала интуитивно точное поведение дочери:

– Удивляюсь, какая ты, Люд, была. Молчишь, глаза такие… и ничего тебе не надо, и ничего не спрашиваешь…

Проснулась только в церкви на руках у отца.

Сладкий запах лампад, свечи горят, из непромытого окна – свет, и в центре большой, взрослый гроб с телом Павлика. Хотя в Желтых Водах и был коммунизм, но маленький гроб для мальчика сделать было не из чего – решили положить в готовый, имевшийся наличии в ритуальной конторе. Из-за сверх меры нарумяненных в морге щек он напоминал живого мальчика, только еще более правильного и послушного.

Мила видела, как ходит вокруг гроба священник, как нараспев произносятся им какие-то непонятные, длинные слова, и, конечно, не понимала и не могла понять, что происходит. Уже взрослая она придумывала себе свое детство, потому что никто не знает, каким оно было на самом деле, какое событие или впечатление действительно определило жизнь, а что наросло позже в бесконечных семейных пересказах, в случайно сохраненных фотографиях – никто не в силах отделить реально сформировавшее детство от его экспортного исполнения. Никто! Ей казалось, она прекрасно помнит ту картинку в церкви. Лампады, свечи, свет, большой гроб с телом ребенка, в ноги которого родители Павлика положили его игрушки – танки, самолеты, солдатиков, большой железный самосвал. Мила уверяла, что до мельчайших подробностей помнит она и то, как летом в жару ходила с Павликом по саду, как вечером тихо играла с ним в углу комнаты, около дивана, а родители посматривали на них и ужинали за столом, рядом.

– Господи, боже мой, – стонали женщины, выходя из церкви. – Боже мой…

– Вот, видишь, что получается с непослушными детьми, – сказал отец, когда садились в разбитый ритуальный автобус. – Был тебе жених – и нет…

Подошел Михалыч и своей единственной левой рукой быстро, будто прощаясь, погладил беленькую Людмилину головку. Слезы хлынули из его глаз, и, давясь от горя, он произнес:

– Теперь… ты…

Иван вдруг почернел внутри – что значит «теперь ты». «Нет, не отдам. Моя!» Но только он это подумал, Михалыч закончил фразу:

– …ты – теперь наша дочка.

Это была первая ее женская история. И потом, когда уже все дотерто до дыр, дорассказано, доболтано, довспомнено, когда трогающая душу история превратилась в словесный узор, в настенный календарь, она, крепко подвыпив, сказала, вспоминая своего первого мальчика:

– …в три с половиной года я стала вдовой.

4

Первое свидание. Это было первое свидание в ее новой, как она считала, совершенно новой жизни.

Компьютер Тулупова освоила лет семь назад, когда в Музыкальном институте имени Ипполитова-Иванова ввели электронную регистрацию библиотечного фонда. Как заведующую библиотекой, ее отправили на курсы, и через месяц она уже начала вбивать по пятьдесят (такую планку себе поставила) наименований в день нотных альбомов, книг по истории и теории музыки, учебников, самоучителей игры на инструментах, методичек и курсов по всем музыкальным специальностям. Иногда Людмила Ивановна, отыскивая регистрационный номер, открывала книгу, чаще довоенную, скупую на краски, с желтыми, ломкими страницами и неожиданно для себя пропадала в тусклых рисунках, в мелких подписях к ним, в нотах. Они уводили ее в мир закрепленных в графике звуков, в тайну неизвестных слов «квинта», «терция», «гептахорд», «фермата».

Приблизительно как «гептахорд» – семь ступеней музыкального звукоряда, к ней пришло и слово «Интернет», которого она долго боялась из-за произношения, из-за окончания «нет», и, только когда дочь криком сняла этот гипноз, она поняла, что за этим скрывается.

– Ма, это просто телефонная трубка! Телефонная трубка так называется. Называется – Ин-тер-нет. Ты мне звонишь по телефону, тоже иностранное слово, кстати, и что!? Мы с тобой разговариваем… а ты мне напишешь, пришлешь по Интернету – все!

Этот разговор произошел перед отъездом дочери в свой первый отпуск за границу, в Грецию. Дочь с режущим ухо именем Клара – Людмила так и не смогла к нему привыкнуть: когда она сообщала, как зовут девочку, каждый произносил омерзительную, преследующую ее всю жизнь скороговорку про вора Карла, что украл кораллы, – Клара тогда и научила мать пользоваться Интернетом. Мила возбудилась, какая у нее умная девочка получилась – рассудительная, взрослая в двадцать два года. «Замечательная, красивая, умная, и не поймешь в кого» – такая нескромная мысль ей приходила часто…