Поэтическая афера

Туманом окутан город, босая иду по дороге,
Уже за углом протекает река, а над нею мосты,
Мне ли, скажите, граждане, молиться о Боге,
Утопиться в реке или, может, уйти в монастырь?

Просторное белое платье и косы по обе стороны,
Никого на улицах города нашего нет, кругом тишина,
На ветках, косясь на меня, сидели черные вороны,
А я не спешила жить и спокойно по городу шла…

Она продолжала читать это стихотворение, но эти первые четверостишья заставили меня посмотреть на нее по-другому. В Катеньке было много пережитого, о чем нельзя было узнать, не прочитав ее стихи. Та прекрасная и улыбающаяся женщина, которую нельзя увидеть в печали, писала проникновенные до глубины души стихи. Я смотрел на нее и не мог сопоставить строки и ее саму. Словно она пишет не о себе, а о ком-то, кого никто из нас не знал, кроме нее самой.

Когда она закончила свое чтение, никто не аплодировал, все были погружены в раздумья. Катенька лишь улыбнулась, легко и уверенно, поклонилась и подошла ко мне. На ее место вышел Еремин.

– Я прочту Вам отрывок из своего рассказа «Дуэлянты», – он начал читать, но я его не слушал, изредка бросал взгляды на Катеньку, та теребила в руке длинные бусы, которые висели у нее на шее. Отрывок Еремина заставил всех улыбнуться, кто-то даже засмеялся, я последовал их примеру, так как Еремин поднял взгляд и посмотрел на публику.

– Он прекрасно пишет, – сказала Катенька. Мне нечего было ответить. – Вы не находите? – спросила она обращаясь ко мне.

– Простите, задумался.

– Я тоже отвлеклась и потеряла мысль, что до нас хотел донести Степан Сергеевич, но я читала его книгу, в который были «Дуэлянты».

– Не знал, что Еремин выпустил книгу, – удивился я.

– Уже лет пять назад как, – улыбнулась Катенька. – Кого Вы еще не читали из собравшихся?

– Если честно, то никого. Я и о Чернове услышал лишь после знакомства с Зориным.

– Николай очень Вас хвалил, рассказывая о Вашем трудолюбии.

– Не ожидал, что Вы меня обсуждали, – сказал я, и мне стало неловко. – Я на днях взял у него «Золотые колосья», но так и не прочел.

– Это удивительная вещь, скажу я Вам. Он написал ее меньше чем за год, работал над ней, не жалея сил. Он многое поставил на этот роман. Ему Афонин из Петербурга предлагал выпускаться в журнале, только отказался Николай, он все-таки очень гордый. Я его очень уважаю за это, – сказала Катенька. Мы продолжили слушать выступающих, с кухни доносился спор Покровского и Зорина, иногда, правда, он затихал и можно было услышать звон бокалов.

– Вы не откажете составить мне компанию и пройти в подъезд? – Катенька достала мундштук и вопросительно посмотрела на меня.

– С радостью, – ответил я, понимая, что выйти, никого не обидев, можно только лишь во время заминки, которая произошла как раз сейчас. Некто Шмелев уронил стопку своих стихов, и теперь все гости помогали ему их собрать.

Проходя мимо кухни, я обратил внимание на сидящих за столом Зорина и Покровского, которые очень оживленно что-то обсуждали. Выйдя в подъезд, Катенька пару раз покружилась и стала у окна.

– Я, наверное, совсем выжила из ума, – сказала она смеясь.

– Нет, что Вы, – заволновавшись, начал переубеждать ее я.

– Тогда почему Вы так смотрите? – спросила она, выпуская дым.

– Простите, я задумался, – сказал я, стараясь принять как можно более непринужденное выражение лица.

– О чем, позвольте узнать, Вы думаете?

– Евгений, тот поэт, что сейчас у Чернова, он мой товарищ. Попросил устроить им встречу. Не знаю, насколько правильно я поступил, поддавшись на его уговоры. Вдруг Чернову не понравятся его стихи?

– Новый поэт в нашем клубе? Мне интересно послушать, – сказала Катенька.

– Нет, да и вряд ли будет, понимаете, Катенька, он здесь проездом, сам из Петербурга. Так что если он и будет что-либо читать, то, может быть, лишь сегодня.

– Там что-то происходит, Вы слышите? – спросила она, бросая папиросу и убирая мундштук.

– Кажется, да, – из квартиры Чернова действительно раздавались какие-то выкрики или что-то очень похожее. Мы поспешили подняться в квартиру. Когда мы открыли дверь, стало понятно, что звуки происходят из комнаты, где сидят гости. Мы поспешили туда. В центр комнаты был вынесен стол, который раньше находился в кабинете у Чернова. Сам же Чернов был здесь, он был пьян, галстука не было, верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, а его всегда причесанные волосы взлохмачены. На столе стоял Фитиль, без пиджака, без галстука, с раскрасневшимся от жары и, наверное, коньяка, лицом.

– Давай еще, – выкрикивал Чернов. – Глаголом жги сердца людей! – кричал он.

Фитиль засмеялся.

– Дай прикурить, – крикнул Чернову Фитиль. Чернов подошел, дал ему сигарету, прикурил Жене, который наклонился к хозяину вечера.

– А теперь, читай! Читай! – кричал Чернов.

Фитиль, со всем присущим ему умением громко читать свои стихи, которое он продемонстрировал нам с Зориным еще в первые дни приезда ко мне, начал читать:

На папиросы мне оставь да проваливай,
В вечно туманной, больной голове,
Мысль о самоубийце раскачивай,
Раскачивай его по ветру да на сломанной ветке,
Кто мне признается в том, что я лгу?
Будет ли голос его звучать ценной монетой?

Этого просто не могло быть, все происходящее мне напоминало дурной сон. Мне становилось жарко. Я взглядом нашел Зорина, стоявшего у стены. Он перехватил мой взгляд и покачал головой, что не предвещало ничего хорошего. Все присутствующие были удивлены таким поведением хозяина вечера, а также молодым и не известным никому поэтом. Фитиль тем временем все продолжал:

Звенит она в кошельке, да последняя,
А были их там несметные тыщи,
Да все по рукам до доверия,
Что было распито да брошено,
Друзьями близкими, немыми глазищами!
А года мои, как и молодость, скошены,
Как трава сорняк да лихой табак,
Да в бумагу засушивай,
Крути, закатывай, мне оставь,
На папиросы мне оставь да проваливай.

– Держи, – Чернов протянул Жене бутылку с коньяком, тот сделал пару глотков, затем затянулся папиросой и, бросив ее под ноги, прямо на столе и начал танцевать. Чернов начал аплодировать и подбадривать. В этот момент ко мне подошел Зорин, и мы с ним вышли в коридор.

– Что здесь произошло? – спросил я.