Поэтическая афера

– Еремин?

– Да какой Еремин? Покровский! О! Покровский так от него помощи ждет, весь извелся, а этот щеки надувает, сидит!

Я плохо понимал, что интересного в этой истории, кроме того, что Покровский – как-никак фигура мной недооцененная и даже, возможно, значимая в Москве и других городах. Уж он-то, наверное, не пропускал встречу с секретарем в издательстве, когда речь шла о его рукописях и выпуске сборника.

– Ты чего так радуешься, Коля? – не выдержал я.

– Так это еще не все, это я тебе так, описал в двух словах, чтобы ты уловил мою мысль. Иду я вчера домой и вспоминаю их разговор, а сам думаю, было б тебя, Покровский, двое, ты бы и стихов вдвое больше писал, и везде успевал бы. А если трое, так точно бы везде успел, и таких сборников, которые ты годами пишешь, ты писал бы за пару месяцев! Представь себе, один талантливый человек внезапно расслоился! Одного в Петербург послал, второго к имажинистам выступать, а сам к Чернову! – Зорин встал и удалился, но вскоре вернулся еще с одним графином.

– А что за праздник? Мне, право, даже неудобно становится за твой счет.

– Сочтемся как-нибудь. А вообще, я угощаю! Между прочим, вчера за пиво платил ты, – напомнил мне Николай.

– Ну так это ж было за знакомство! – немного стесняясь, сказал я.

– А это, – разливая по стопкам «огненную», сказал Зорин, – за наше, заметьте – «наше» – удачное предприятие.

– Весь внимание! – сказал я, чтобы Николай не отвлекался.

– Дело все в том, что вся эта картина вчерашнего вечера натолкнула меня на мысль о том, что можно неплохо заработать, если будет пара лишних рук, а вместо одной головы – две. Как ты смотришь на то, – тут он замолчал, оглянулся вокруг, не слушает ли нас кто, и продолжил, – чтобы работать вместе?

– Ты предлагаешь писать под одним псевдонимом?

– И не что-нибудь, а поэзию, стихи! Это решение во многом обусловлено моей неудачей как прозаика. Я раньше писал, и меня рецензировали, правда, я нигде не печатался. А рецензии были просто восхитительные, с таким воодушевлением никто никогда не говорил о моих рассказах.

– Постой, но я не пишу стихи, я вполне доволен тем, что мне досталась участь прозаика и я изо дня в день сажусь за свой стол и пишу новые главы романа. Меня это вполне устраивает. Да и потом, я не гонюсь за гонорарами, для меня важнее – найти своего читателя, донести мысль, поделиться своим миром, – весь вечер у меня было ощущение, что он это говорит не всерьез, но когда сделал предложение, я не знал, как отреагировать. Думаю, было бы честнее не оправдываться, а упрекнуть его, задеть побольнее, чтобы впредь не возникало подобных мыслей о такого рода афере.

– Ты все сказал? – холодно спросил Зорин.

– Да, – я развел руками.

– Сколько у тебя при себе денег? – этот вопрос он задал резко и в самую точку. Значит, готовился и знает мои слабые места.

– Это не имеет значения.

– А вот как раз имеет! Ты говорил, что приехал из Твери, чтобы чего-то добиться, стать писателем, и именно поэтому ты ушел с кондитерской фабрики.

– Да, но не для того, чтобы писать бездушные стихи, составлять из них сборники, а затем сидеть где-нибудь в ресторане и думать о том, как здорово мы всех обвели вокруг пальца.

– Я бы тоже не стал этого делать, если бы не нужда, которая заставляет меня сидеть здесь, смотреть на то, что происходит в этой стране, и делать вид, что меня это устраивает, – он говорил, стиснув зубы, мне на ухо, чтобы нас никто не слышал. – Я не понаслышке знаю о том, какой страшный голод творится за пределами крупных городов! Люди едят друг друга, урожая нет, хлеба нет! А теперь посягнули на святое – на церковь, из которой вывозят все убранство, чтобы залатать дыры в государственном бюджете и хоть как-то прокормить народ! – лицо Зорина стало красным, вены вздулись на висках. Он не был похож на того юношу, который просил редактора вернуть его рукопись. Сейчас он был похож на безумца, которому нужны сообщники для воплощения своих больных фантазий. Он был примерно моих лет, как я упоминал ранее, и в этом был его главный козырь, он знал, что меня волнует, и знал, на что нужно надавить, чтобы заполучить мое согласие. Не зря он затронул голод, зная, что я из Твери, где у меня остались отец и мать и где, возможно, уже этим вечером закончатся последние крохи в доме. Я закурил, он сел на свое место, так, как сидел вначале, залпом выпил рюмку и взялся за голову.

– Что ты собираешься делать потом? – спросил я, не поворачиваясь.

– После я планирую уехать. Не знаю куда, мне не важно, все будет зависеть от того, чего мы сможем добиться и сколько появится денег в кармане. Сейчас я не могу позволить себе уехать даже в Петербург, где, как мне кажется, шансов напечатать свой роман будет больше. Ты пойми, остаться здесь – равносильно подписанию смертного приговора. Это гибель. Страна погибает, а мы одни из тех, кто смотрит на умирающего и ничем не может ему помочь.

– То есть ты все же надеешься после всего этого издать свой роман? – спросил я, не обращая внимания на его слова, которые открывали правду, ту, что каждый из нас прятал в глубине души.

– Да, пусть таким путем, но я издам свои «Колосья», – он смотрел на меня и явно ждал ответа.

Я не знал, получится ли у нас провернуть это. Одно дело, когда Покровский с душой пишет свои стихи, годами читает слушателям, и за труды получает признание в качестве сборника стихов, благодаря которому становится более востребованным среди читателей, и другое дело мы с Зориным. Два человека, всю жизнь пишущих прозу, и от нехватки денег начнем выдавать стихи в надежде на читателей, на слушателей. Выбора у меня не было. Тогда я мог развернуться и уйти, отдав ему его роман и пожелав успехов в этом деле, возможно, с Ильичом или Голубевым вряд ли они бы отказались от подобной авантюры. Но он предложил это мне, видя, как что-то меня гложет так же сильно, как и его.

– Уговорил, попробуем стать поэтами, – я улыбнулся.

– Думаю, у нас с тобой это получится, – сказал Зорин и потрепал меня по голове.

Мы распили с ним еще один графин водки. Напряжение плавно отступило, и мы свели разговоры о теперь уже точно «нашем» предприятии на более мирные темы.

– Что бы ты сказал о Чернове? – спросил Зорин.

– Он мне нравится, только вот не знаю, каков он как поэт. Жаль, не прочел ничего из своего.

– Да, им сейчас целиком овладел Пастернак, Чернов давно меня приглашал послушать. Да и потом, он уговаривал прочесть Екатерину Федоровну свои стихи, зная, что это станет прекрасным заключением вечера.

– Катенька была прекрасна. Сколько ей лет? – не знаю, почему я это спросил, просто вырвалось.

– Екатерине Федоровне тридцать девять лет, в следующем месяце будет сорок, – сказал Зорин и замолчал.

– Я бы ни за что не поверил, если бы ты мне не сказал. Она выглядит гораздо моложе. А как она читает… Здесь я соглашусь и с тобой, и с Черновым, – видимо, Коля пропустил мною сказанное или же сделал вид, что не слышал.

– Завтра приходи ко мне, будем писать стихи, договорились?

– Хорошо, я зайду, примерно в полдень, – согласился я. Зорин встал и, извиняясь, если что-то было не так, попрощался со мной, оставив меня с половиной графина и тремя папиросами. Напоследок он предупредил, что завтра редакция тоже не работает, и будет лучше, если бы я смог прийти пораньше.

На том и разошлись. Я допил остатки графина, отчего-то улыбаясь, встал из-за стола и направился к выходу, держа папку с романами под мышкой. Я еще надеялся почитать перед сном, и, придя домой, я первым делом облил себя с головы до ног холодной водой, заварил чаю и, заняв свое рабочее место, принялся читать «Золотые Колосья» Николая Зорина.

Глава III

Я проснулся за своим столом, лицом на Колиных рукописях. Шея и рука затекли, спина ныла от неудобного положения. На столе была открыта вторая страница романа.

– Не намного же меня хватило, – вслух сказал я и удивился своему грубому голосу, который вслед за мной еще не проснулся. Наспех собравшись, я взглянул на часы, стрелки которых показывали половину двенадцатого. Еды в доме не было, в кармане нашлась последняя папироса, которую было решено выкурить по дороге. Голова страшно болела, меня бил озноб. Подвести Зорина и не прийти к нему я не мог. Весь вчерашний разговор сегодня мне казался столь абсурдным, что в глубине души я надеялся, что, придя к Николаю, он скажет, что это была лишь дружеская шутка. Затем я вспомнил его выражение лица и усомнился. Всю дорогу я думал о том, как себя чувствует Зорин, и, может быть, он сам с радостью откажется от этой авантюры, сославшись на плохое самочувствие? Еще в подъезде меня встретил почтальон, который передал мне письмо, оно было из родного города, от матери. Я переживал за них и хотел его прочесть, прям там же, на лестничной площадке, лишь бы знать, о чем пишут, все ли у них хорошо. Вспомнив о письме, я прибавил шаг. Сейчас будет поворот, затем пара-другая домов. Поворот в переулок, затем через двор, а там направо – и рукой подать уже по прямой, прямо к дому Зорина. Я не знал, ждет он меня или нет. Я стоял у его двери, не решаясь потревожить, возможно, спящего Зорина, но, хорошенько подумав, я трижды постучал. Коля открыл мгновенно, он впустил меня, было видно, что он уже давно на ногах, и всем своим видом показывал, что ждал только меня.

– Может, выпьем чаю? Хотя можно это сделать и в обед, я только что поел, надеюсь, ты тоже? – я убедил его в том, что чай действительно подождет и лучше приступить к работе сейчас. – Ты проходи, садись вот сюда, – Коля указал на стул перед небольшим столом, на котором уже были разложены чернила, перья и листы бумаги.

– Что-нибудь конкретное будем писать? Направление выберем или так? – спросил я.

– Для начала попробуем все что угодно, в любом жанре, в любой манере и на любую тему. Нужно понять, что мы можем, как строится наше видение поэзии, как выходит рифма. Сейчас окажется еще, что поэзия не наш случай, тогда мы с тобой будем вынуждены брать уроки у Чернова.

– Даже неудобно обращаться к Чернову с подобной просьбой, – задумался я, представляя себе эту картину.

– Чернов – свой человек, и если мы попросим у него объяснить все азы стихосложения, он будет только рад. Стоит только затронуть эту тему, завести его. Сам он навязывать любовь к поэзии не станет, но коль человек, стоящий перед ним, интересуется этим – он с радостью поможет.

– Значит, я в нем не ошибался, – сказал я и мысленно еще раз утвердил свое предположение относительно Чернова.

Мы писали молча, Зорин пару раз уходил на кухню, делал чай. Он разрешил курить в комнате, но так как последняя папироса была докурена на улице, я молча кивнул, сделав очень сосредоточенный вид. Самое сложное для меня было начать, придумать идею, хотя бы первую строчку, от которой я мог бы оттолкнуться и погрузиться в размышления. Писать стихи – оказалось сложнее, так как при написании прозы, если есть идея, сюжет выстраивается по ходу написания. Герои романа или рассказа оживают, живут своей жизнью, а ты лишь успевай за ними записывать. Если сюжет основан на реальных событиях, он непременно строится на воспоминаниях и фактах. Здесь же я чувствовал свою беспомощность. Искоса поглядывая на Зорина, я следил за тем, как он вальяжно раскинулся на стуле, выставил одну ногу вперед, рукой подпер голову и временами что-то писал на своем листе. Человек за работой порой становился именно таким, каков он есть на самом деле, без масок. За работой человек не заботится о том, чтобы пускать ложную пыль в глаза, производить на других хорошее впечатление, он просто работает, и в этот момент лучше всего познать его личность. Например, как он ведет себя за работой, сдержан или наоборот вспыльчив, вальяжен, как Зорин, или кроток и не уверен, как я. Эти тонкости человеческой натуры так отчетливо прослеживались, что становилось немного стыдно смотреть на человека за работой, словно, изучая его, ты пытался раскрыть его истинную сущность. В этот момент меня словно подтолкнуло, и на листке, где уже было зачеркнуто несколько фраз, я написал первую строку:

«Задумчив и загадочен писатель»

Эта строка помогла мне определиться с темой стихотворения. Вот оно, то, что я так искал, муза, или просто вдохновение, которое находится вокруг, стоит только посмотреть на него под нужным углом – и строки сами рождаются в голове. Отталкиваясь от первой строки, я начал писать далее, поглядывая на Зорина, который являлся для меня натурой, будь я художником, пишущим картину.