Rehab

– Вижу я, как она была исправна, раз застряли неизвестно где! Бардак! – и Василь Николаевич достал из портсигара новую папиросу и закурил. Он расхаживал взад-вперед и постоянно повторял: «Бардак!»

– Щенкевич тебе когда сказал машину сделать? – набросился он снова на водителя.

– За неделю, – ответил водитель.

– Да что ты встал? Чини давай! «За неделю!», – и сплюнул.

Все то время, пока Василь Николаевич ругался с водителем, Руся сидела спокойная, даже не обернулась ни разу в их сторону. Она смотрела в окно и думала о чем-то своем, должно быть, привыкла к характеру дяди.

– Товарищ Гриневский, подтолкнуть бы надо, – сказал водитель.

– Так толкай! Коль надо! – отрезал дядя.

– Так как же это? Мне нужно, чтобы сзади кто-нибудь подтолкнул, – растерялся водитель.

– Ишь ты! Предлагаешь мне машину толкать? Как фамилия?! – грозно закричал Василь Николаевич.

– Виноват, товарищ Гриневский!

– Виноват – твоя фамилия? Оно и видно! Как фамилия, я спрашиваю?

– Ларин, сержант Ларин! – ответил водитель.

– Так и запишем, – сказал дядя, и, взяв папиросу зубами, он достал блокнот и что-то туда записал. Водитель побледнел, и на лице выступили капли пота.

– Давайте я, – я вышел из машины и подошел к капоту, где стоял дядя.

– Чего ты? – удивился Василь Николаевич.

– Подтолкну, – ответил я.

– Сидел бы лучше в машине, – отрезал дядя и отвернулся.

– Да я серьезно. Как видно, если не подтолкнем, то и не поедем, – вздохнул я. Дядя внимательно на меня посмотрел, а затем кивнул водителю.

– Не поедем?

– Не поедем!

– Ну ладно, черт с Вами, толкай, – и он похлопал меня по плечу. Я обошел автомобиль и стал ждать сигнала.

– Давай! – крикнул водитель, и я со всей силы уперся в автомобиль плечом и руками. Машина сдвинулась с места. Я напрягся еще сильнее и, ногами упершись в землю, толкнул автомобиль – он сдвинулся с места, что позволило мне сделать пару шагов; дальше стало легче: то ли мы с горы съезжали, то ли по инерции все пошло, но я начал бежать, толкая перед собой автомобиль. В какой-то момент мотор, отказывавшийся заводиться, выдал пару хлопков и завелся.

– Все! – крикнул водитель, и я остановился. По дороге шел дядя, улыбался.

– Гляди, какой у меня племянник! – обратился он к вышедшему из кабины водителю.

– Так точно, товарищ Гриневский.

– Я уж думал, вовсе ни на что не годен, а оказывается, сил тебе не занимать, – и похлопал меня по плечу.

– Да что уж там, – мне даже стало неудобно от его похвалы.

Мы двинулись дальше, оставляя за собой лес. Через пару сотен метров мы выехали на дорогу и понеслись наперегонки с ветром.

– А ты чем вообще занимаешься? Уж не спортсмен ли? – спросил у меня дядя.

– Никак нет, – отчего-то по-армейски ответил я.

– А кто же тогда?

– Вообще я стихи пишу, – сказал я.

– Стихи! – вытаращил глаза дядя. – Стало быть, поэт?

– Да нет, поэт это Маяковский, Есенин, Гумилёв, а я просто стихи пишу, – сказал я без ложной скромности.

– Ну что ж, доедем до дачи, там вечером за самоваром ты мне что-нибудь и прочтешь? Идет? – спросил дядя.

– Договорились, – и, согласившись на это, я начал нервничать и всю дорогу думал, что бы ему прочесть, чтоб не стыдно было.

Уже под вечер, когда солнце скрывалась за горизонтом, окрасив небо розовыми красками с желтыми отблесками, мы въехали в ворота участка. Их открыл один из военных, что стоял в постовой будке и был кем-то вроде сторожа. Мы проехали чуть вперед, а затем остановились возле военного, открывшего ворота. Дядя опустил стекло и обратился к нему:

– Как служба?

– Не жалуюсь, товарищ Гриневский, – ответил тот.

– На вот, держи, – и протянул ему три папиросы из портсигара.

– Благодарю, товарищ Гриневский, – и солдат заулыбался.

Я вышел из автомобиля, стоило ему только заглушить мотор. Дом был большой, двухэтажный, с крыльцом, колоннами. В самом доме уже горел свет, двери были распахнуты. Здесь же стоял чей-то автомобиль. В дверях показался вчерашний офицер, Щенкевич, в сопровождении двух солдат.

– Что-то Вы долго, товарищ Гриневский, – сказал он, здороваясь с дядей.

– Сломались по дороге, хорошо Клим с нами ехал, а то так бы в лесу и ночевали.

– Ну, с этим мы разберемся, будьте уверены, – сквозь зубы проговорил Щенкевич, смотря на водителя. – Так, вы двое, достаньте багаж и несите в дом, – скомандовал офицер двоим солдатам.

– Есть, – ответили они и направились к машине.

Дядя с офицером пошли в дом, Руся сразу же направилась к поленнице, а я решил осмотреть двор. Здесь и правда было хорошо: воздух свежий, большая территория, огороженная забором, чуть поодаль стоял амбар, из него раздавались звуки пилы, а рядом с амбаром аккуратно были сложены стволы деревьев, предназначавшиеся для пилорамы. Ко мне подбежала собака, дворняжка, черная с белой грудкой и белыми лапками. Она лизнула мне руку, и я потрепал ее по голове. Вместе с ней мы дошли до амбара, затем повернули обратно, но пошли уже другой дорогой. Там, на вымощенном камнями пяточке, стояли скамейки буквой «П», а посередине – с тол. С одной стороны в землю была вкопана плетеная изгородь, по которой вился еще не зацветший плющ. Я сел на скамейку, собака легла у моих ног, но затем то ли что-то услышала, то ли увидела, и побежала со всех ног к дому. С этой стороны, с торца, дом тоже был обвит плющом, что, наверное, было очень красиво летом, а сейчас выглядело печально. Из трубы дома повалил дым – должно быть, это Руся растопила камин, и дядя с Щенкевичем засели в кабинете.

Уже в доме Руся показала мне комнату на втором этаже, с небольшим балконом, над самым крыльцом. Аркообразное окно от самого потолка и до пола создавало ощущение простора, и казалось, что балкон является продолжением комнаты. На стенах были развешаны картины, написанные маслом и вставленные в большие, тяжелые рамки. Кровать была небольшая, в углу стоял камин, выложенный плиткой и расписанный синей краской под гжель. Помимо этого был письменный стол, вешалка у дверей и большое, но мутное зеркало. Меня мало волновало убранство в доме, так как для меня было главное – это крыша над головой и кусок хлеба на ужин. В половине седьмого состоялся ужин в большом зале на первом этаже. Зал был полностью обит деревом, а над камином висела картина неизвестной мне женщины, которая сидела на диване и с грустью смотрела на художника, который ее рисовал. Теперь же с этой грустью она смотрела на нас, сидевших за этим столом, отчего аппетит пропадал под ее пристальным взглядом. Разделавшись с ужином, Василь Николаевич, Герман и я пошли на улицу; здесь справа стояли плетеные кресла, а посередине домиком были сложены дрова для костра. Позади кресел, на небольшом столе, блестел самовар, отражавший свет, падающий из окна.

– Топил самовар? – обратился ко мне Герман.

– Нет, – ответил я.