Революция для своих. Постиндустриальная Утопия

Первым полем игры является сама природа. От этой игры не свободен ни один сущий, но человек хотя бы отчасти освободился от ее правил, надстроив над природой этажи собственных игр: культуры и ее «филиалов», ставших частью человеческой социальной ткани – этики, эстетики, религии, политики, искусства и т. п. Свой игровой код, во многом определяющий сознание и поведение, может иметь и отдельный человек.

Слово «игра» имеет ряд значений, которые так или иначе реализуются и в культуре:

– колеблющейся интенсивностью однородных ощущений (как «лист, играющий на ветру»);

– системой взаимодействия, приводящей к пересечению разных ощущений с возможным их перетеканием в противоположные;

– рядом правил, знание и умение использовать которые способно привести к успеху – преобладанию позитивных ощущений;

– свободная, лишенная условностей, налагаемых обыденным бытием, деятельность сознания («игра воображения», «игра разума»);

– игрой как творческой деятельностью актера, или музыканта; это почти аналог «игры воображения», но инструментом такой игры выступает уже сам человек (актер играет всем телом), либо некий предмет, предназначенный для творчества.

Все смыслы понятия «игра» указывают на двойственность бытия и вращаются вокруг правил, норм, законов и их нарушения. Либо выработки новых правил и поиска законов, которые пока от нас скрыты. Игра культуры – всегда то, что происходит по правилам, отличающимся от правил природы. Поэтому игровое начало следует рассматривать как кратчайший мостик между психическим и социальным в нас, с игры начинается «удвоение мира» – его разделение на мир природы и мир культуры.

Культура стала возможной и необходимой для человека в силу способности вызывать широкую гамму чувств, возбуждая работу ума, которому важно не просто внимать, но и понимать происходящее, направляя события в сторону увеличения приятных чувств и избегания неприятных. Создавая свои культуры, общества создают собственные альтернативные миры, утверждая мысль, что «большой мир», где царят правила «большой игры» природы, несовершенен и требует доработки. Символическая игровая деятельность становится альтернативой однозначной обыденности. Благодаря игре мы можем побыть не собой, пережить нечто, чего в жизни не было, либо бывает редко, тренируя способность преодолевать экстремальные ситуации.

Самые архаические человеческие игры – ритуалы, которые были и первой формой языка, кодирующей глубинные стереотипы социального поведения не в речевых актах, а в телесных. Различные «сигналы тела» (мимика, жесты) служат своеобразными архетипами (или мемами), отличающимися у каждой культуры, выступая самым сильным каналом передачи культурного опыта на бессознательном уровне. На этом механизме строится усвоение культурной информации детьми, позволяя им быстро вписаться в свою социальную среду, впитывая массу представлений о мире, минуя их вербализацию.

Вероятно человеческое пение, то есть простейшее музицирование, предшествовало появлению членораздельной речи, и было подражанием коммуникации птиц, достигающей большого разнообразия и эстетической красоты. Последний факт, конечно, субъективен, однако он указывает на привлекательность для человека с древнейших времен пения птиц, что могло вызвать желание подражать ему. Практически в любой из традиционных культур популярны образы божественных музыкантов, поэтов и певцов, а также их священные инструменты. Шаманский бубен является, пожалуй, самым характерным инструментом сакрализации игры, ведь шаман, благодаря бубну, танцу и пению, путешествовал в иные миры, принося оттуда новые знания. Бубен рассматривался одновременно как источник ритма и гармонии, символ космоса, а иногда и как конь шамана, на котором он переносится на другие уровни вселенной.

Культура для общества – то же, что сознание для субъекта. Суть культуры и сознания – объяснять мир, находя в нем место себе или своему обществу. Как и сознание, культура психоделична, то есть богата возможностями, наделена способностью творчески воспроизводить новые смыслы и формы на основе уже сформировавшейся матрицы представлений. Ведь и события, подвергшиеся сакрализации, запечатленные в культуре как ценный опыт, удачный способ реагирования на вызовы бытия, являются изобильным по значимости, информативным, а значит психоделическими по воздействию на психику.

Подобную суть имеют и психические феномены, которые Юнг назвал архетипами, заставляющие появляться сходным символам в разных культурах. В основе архетипов лежат «долгоиграющие» и впечатляющие факты – смена времен года и возрастов, рождение и смерть, отношения полов и т. п. Культура «побеждает» и подчиняет такие факты путем их объяснения (мифологического, научного, творческого). А поскольку этот факт является неизживаемым, то каждое последующее поколение людей заново переоткрывает его, привносит свои варианты ответов на вызовы, обогащая культуру.

Внутри «большой игры» культуры нужно выделить две сферы деятельности – историческую (она же память) и творческую. История это то, что не подвержено изменениям – багаж опыта определенного общества. Конечно, это мы сегодня под памятью имеем в виду историю, в традиционных же обществах память хранилась в виде мифов, песен, преданий. В такой форме культура больше напоминает музей, кладбище-мемориал, который в меру своих способностей уравновешивают те, кто все еще продолжает относиться к культуре как к игре, то есть творцы. Именно они наполняют старые символы новыми смыслами, или создают новые символы. Человеческое – большое поле экспериментов. И даже если человек, или общество запрещает себе эксперименты, это тоже эксперимент.

Большинство носителей культуры считают ее высшей реальностью, сокровищницей опыта, не воспринимая как игру. Поэтому внутри культуры человек считает нужным выделять новые пространства для «несерьезной деятельности», устраивая «игру внутри игры». Это прежде всего спорт и искусство – творческая сфера культуры.

В живой реальности память и творчество встречаются и реализуются в совместных культурных актах сплошь и рядом. Например, любое речевое высказывание включает в себя творческий акт по его построению и подбор понятных участникам коммуникации слов, чтобы выразить мысль. Но в конкретном акте культуры больше либо памяти, либо творчества. «Более творческое» есть более свободное, а «более историческое», приверженное шаблонам традиции, скорее выглядит как подражание, или оттачивание навыков.

Потенциально в любой культуре присутствуют все идеи, но только некоторые из них получают полноценное развитие. Как любое сознание могло бы помыслить любую мысль, но мыслит лишь некоторые, которые входят в комплекс интересов данного субъекта. Чаще же содержанием сознания становятся вовсе не мысли, а мечты и фантазии – «сладострастие души». То же можно сказать и о всякой культуре, где имеются свои представления о важном, ценном, прекрасном, вокруг которого строится система эстетический удовольствий данного общества.

2.2.Культура и аффекты

2.2.1. Многоликая эмпатия

В усвоении культурного опыта большую роль играет эмпатия, но особенно – стремление подражать сильным, успешным членам общества. Каждый, включившийся в игру, хочет достичь в ней успеха, а потому важно усвоить правила и использовать их наиболее эффективно. Игра дарит как удовольствие в случае выигрыша, удачи, так и страх неудачи, проигрыша. Фактически, любая эмпатия начинается с сопереживания себе, включающего знание вероятного исхода собственных поступков.

Если субъект – тот, кто отстаивает и развивает своё, то идеальный субъект, которого можно лишь помыслить, должен быть «вещью в себе», заниматься только собой, не вникая ни во что внешнее. Поэтому, стоит людям лишь ощутить больше свободы, как начинает наблюдаться расцвет нарциссизма, эксгибиционизма и других форм самолюбования. Эти маленькие слабости —не зло, но все-таки уход от пути, который направлен на развитие человеческого потенциала. Эгоцентрический вектор устремлений субъектности к собственному ядру нужно понимать и уважать, но любой субъект не мыслим также без устремленности во внешний мир, являющийся источником благ и опасностей. Даже наша базовая животная самость далека от «сферической в вакууме», которую бы могло себе позволить самодостаточное существо. И чем с большей уверенностью мы говорим о «великом уме», или «большом сердце», тем очевиднее, что эти люди уделяли много времени, внимания и воли миру, а не себе.

В теории о контурах сознания, описанной Т. Лири в «Семи языках бога» и развитой Р. А. Уилсоном в «Психологии эволюции», эмоции выступают сигнальной системой оповещения животных об изменении границ их личной территории. Позитивные эмоции возникают, когда у нас что-то прибыло, получилось, а негативные – в случае потери, неуспеха. Таким образом, любая эмоция – сигнал об изменении конфигурации личной свободы. А вот чувства, «сентименты» – признак душевной связи с другими существами, то есть сопереживание. Именно такую природу имеют культурные, творческие, естественные (как связь с природой) переживания, отменяющие на какое-то время значение личных границ.

Стоит говорить о разных формах эмпатии, разделяя сопереживание себе, сопереживание своим ближним и сопереживание миру как целому, всеобщей гармонии и порядку. Эти три переживания не обязательно исключают друг другу, но вполне могут рождать внутренний конфликт. И только от воли субъекта зависит, как в нем разрешится это противоречие.

Интересно, что одни и те же культурные акты могут быть продиктованы разными формами эмпатии. Например, отказ от мясоедения может стать итогом озабоченности гармонией мира или результатом заботы о собственном здоровье.

Эмпатия, выражаемая ликованием, торжеством, может быть названа экстазом. Это эмоциональная, животная реакция от ощущение расширения привычных границ, выход за пределы себя, слияние с объектами/субъектами восприятия, или со всем окружающим миром. Но ликование бывает разным. Его можно условно разделить на высокое и низкое, а используя терминологию Ницше – аполлоновское и дионисийское. Так, экстазом является как ликование болельщиков-фанатов на стадионе, так и Архимеда, выпрыгивающего из ванны с криком «Эврика». Внешне обе эти реакции похожи, но разница заключена в разном участии личной воли. В первом случае это ликование по поводу достижения «наших», во втором – радость из-за собственного открытия. Первый экстаз служит утверждению коллективной субъектности, а второй – личной.

Еще одной формой человеческих реакций на внешний мир является сочувствие. Способность ставить себя на место страдающего греки называли катарсисом, «очищением». Испытывают ли катарсис болельщики в случае проигрыша их футбольной команды? Вряд ли это столь очевидно, как экстаз по случаю победы. Тем не менее, и неудачи способны сплачивать коллективы. Но все-таки больше это касается собственных неудач, понуждающих к анализу ошибок. Поэтому там, где катарсис затрагивает личную волю, когда она может быть ответственна на результат действий, происходит очищение, или переоценка себя, своих действий, сил, целей. Но и там, где происходящее не зависит от нашей воли, можно не только пассивно сочувствовать, подвывая чужому (или коллективному) горю, но и делать выводы, проводить работу над ошибками, пусть и чужими. Это не так действенно, как собственный опыт, но все-таки тоже работает.

Существует и другое название для катарсиса и сочувствия – одержимость. Если экстаз связан с собственной деятельностью и ее достижениями, то одержимость – переживание красоты, чьих-то достижений, причем это могут быть достижения и красота как «наших», «ближних», так и всеобщая, «ничья». Экстаз служит утверждению субъектности, а одержимость – приближению к состоянию объекта, растворению в окружающем мире. Простейшим примером одержимости является отождествление себя с героями фильмов, книг, игр, когда происходит временная «утрата себя», превращение в другого.

С другой стороны, не является ли примером одержимости поведение болельщиков на стадионе, эмоционально уходящих в игру? И разве экстазу Архимеда не предшествовала одержимость идеей познания, которая и позволила ему совершить открытие? Одержимость и экстаз можно рассматривать как этапы любого акта познания, где чередуются подчинение воле предмета исследования и «взлом» этой воли в результате обнаружения истины. В идеале этот процесс выглядит как диалог двух воль, принимающий характер субъект-субъектной связи, либо такого чередования, когда субъект и объект временно меняются местами.

Иногда одержимость способна вызывать психические расстройства и даже соматические изменения, вроде появления стигматов у впечатлительных лиц, предрасположенных к такого рода переживаниям. Зомбирование тоже является формой одержимости, искусно направляемой внешней волей, отличаясь этим от спонтанной одержимости.

2.2.2. Страх

Не так просто ответить на вопрос: как культура смогла отвоевать пространство у природы, заняв в жизни людей такое важное место? Но эта проблема имеет прямую связь с возникновением сознания, а значит, скорее всего, и с теми аффектами, которые способны были вызывать психоделические средства.

Чтобы понять, как это происходило вначале, достаточно рассмотреть то, как культура усваивается новыми членами общества сегодня. Дети, как и архаические люди, достаточно близки к природе. И они воспринимают язык, нормы поведения и другой культурный опыт через игру. При этом важным условием успешности усвоения культуры выступают страхи – угроза наказания, отказа в эмоциональной близости, позора, насмешки. Культура усваивается волюнтаристски – старые члены общества навязывают ее нормы неофитам.

Культура существует для ограничения свободы. Ведь там, где человек еще близок природе, его свобода будет означать подпадание под власть природы, ее инстинктов и страстей. Поэтому в архаических коллективах соблюдению традиции придавали большое значение – опасность возврата во власть природы была здесь слишком велика. Самыми культурными людьми стоит считать представителей традиционных обществ. Все стороны их жизни регламентированы ритуалами, правилами, табу. Такое общество напоминает детство.

Но сохраняется ли при этом внутренний протест, эмоциональный след неприятия навязанной культуры? Видимо, память о насилии вытесняется очень глубоко, ведь окультуривание детей происходит на слишком ранних этапах развития психики. Зачастую можно наблюдать, как дети становятся ревностными защитниками навязанных им норм и готовы чуть ли не уничтожить того, кто ведет себя «не правильно». Еще один яркий пример «символического животного», не обладающего свободой – представители блатного мира. Здесь символической реальности определенных культурных норм уделяется столь большое внимание, что человек, не следующий им, может быть подвергнут всеобщему презрению или даже уничтожен.

Для таких людей культура – это «как правильно». И если в поле зрения традиционалистов появляется другая культура, с иными правилами, они испытывают сложные психологические проблемы. Любая агрессивность к «иным», «не таким» – это та сублимированная реакция, в которую превращается протест внутренней свободы против культуры. Приняв что-то однажды некритически, добровольно, особенно находясь в бессознательном возрасте, люди превращаются в духовных рабов этой навязанной воли.

2.2.3. Смех

Говоря о страхе, мы уже начали говорить и о смехе. Но если страх известен почти всем живым существам, то смех – новая эмоция, социальный акт, направленный на что-то или кого-то. О страхе обычно говорят меньше, чем о смехе, по ряду причин. Во-первых, страх – чувство более интимное, скрываемое, подавляемое. Во-вторых, страх способен реализовываться в самых разных действиях, даже прямо противоположных – от оцепенения и полного безучастия в происходящем вокруг, до включения реакции решительного отпора внешней угрозе. Возможно, кто-то скажет, что героические действия не имеют ничего общего со страхом, но это будет близорукое мнение. Страх – первейшая реакция, стимулирующая как труса, так и героя.

Смех, насмешка – инструменты установления контакта между людьми, но «своими людьми», теми, кто способен оценить конкретный юмор. Чужие, их нормы поведения, их язык, их внешность часто становятся объектом насмешек и благодатной почвой для создания анекдотов. А улыбка стала сигналом к общению, признаком отсутствия злых намерений, приглашением в «свой круг». Вероятно, эффект смешного – самый древний и бессознательный инструмент укрепления социальных норм и культурных ценностей (что по сути одно и то же). Смех является орудием, иногда смертельным, особенно в сплоченных коллективах. Страх быть осмеянным, оказаться объектом насмешек/издевательств, сопровождает человека всю жизнь и является, возможно, сильнейшим стимулом нашей социализации. Причем такой стимул может выступать как кнутом, так и пряником.

Смех – не только сила, утверждающая культуру, но и спутник, или брат-близнец творчества, созидающего культуру. И творчество, и смех связаны с нарушением какого-то ранее установленного порядка, являются силами, благодаря которым космос встречается с хаосом, после чего космос либо усиливается/утверждается, либо ослабевает/разрушается. Все зависит лишь от дозы. Но поскольку «космос» и «хаос» – только индивидуально воспринимаемая мера упорядоченности, что-то может служить хаосом для одних, и космосом для других.

Если сравнить порядок (космос) с протоптанной дорогой, то чувство встречи с хаосом возникает, когда кто-то с этой дороги пытается сойти на нехоженую территорию. Первопроходец может либо дать начало новой дороге (новому порядку, космосу), либо, потоптавшись в хаосе, вернуться на магистральный путь существующего порядка. В первом случае первопроходец совершает признаваемый другими подвиг – создает новую культуру, которая всегда является ответвлением от какой-то прежней культуры (либо появляется на месте пересечения нескольких культур). Во втором случае мы получим кратковременный эффект разрядки, вроде смеха.

Если говорить о разнице между смехом и творчеством, то она определяется скорее результатом деятельности, чем первоначальной целью. Для детей, например, нет особой разницы между смехом, игрой и творчеством. Эти виды деятельности растут из одного корня и лишь со временем, усложняясь и «взрослея», начинают различаться. Кстати, страх оказаться смешным чаще всего и парализует любую творческую активность, постепенно убивая эту потребность в человеке.

Цель творчества и смеха – получение удовольствия особого рода. Кто-то может считать это удовольствие эстетическим, я же предпочту назвать его экстатическим, связанным с выходом за пределы имеющегося порядка. Природа такого удовольствия шире или глубже, чем просто эстетическое чувство. Является ли эстетическим удовольствие от анекдота, или карикатуры? Эффект смешного вызывает в нас то, что нарушает нормы нашего космоса. Смешное воздействует так, чтобы мы не стремились нарушить эти нормы, а наоборот – хотели их сохранять и утверждать, дабы самим не стать смешными.

Но чем больше человек знает, тем сложнее его рассмешить, потому что он видит все меньше незыблемых правил и норм, все больше возможного и допустимого. Тот, кто многое знает, уже не боится быть смешным. Он сам может быть инструментом расширения списка норм для космоса своего общества, чтобы многое, ранее считавшееся смешным, таким больше не считалось.

Чем меньше в культуре смешного, тем богаче она потенциально, поскольку все ранее бывшее смешным освобождается как поле для творчества. В тех общества, где творчества мало, очищающий и укрепляющий устоявшееся положение вещей хаос приходит в виде смеха. Парадокс, но космос невозможен без инъекций хаоса, только в одних случаях они укрепляют этот космос и проявляются через смех, а в других – расширяют пространство этого космоса и проявляются в творчестве.

В сегодняшнем цивилизованном мире мало смешного и много творческого. Хотя культура постмодерна пронизана иронией, но когда нет твердых основ, чего-то незыблемого, ирония служит не инструментом смеха, а творческим приемом. Можно сказать, что постмодернизм – этап культуры, где место смеха целиком заняло творчество. Проблема такого творчества в том, что художнику, сошедшему с магистрального пути, некуда возвращаться. Нет никаких обочин и диких пространств. Дороги теперь везде. Поэтому и смеха здесь быть не может, ведь в такой культуре нет ничего запретного. Сохраняются лишь рефлекторные попытки вызвать смех – сдавленные улыбки, хихикающие рты, в которых уже нет той первичной эмоции, которая когда-то служила утверждению чувства «своего общества».

Сегодня «свое общество» может рождаться и жить только в архаичных формах социальности – в малых группах, организованных вокруг своих идей, интересов, увлечений. Только там и возможен смех, и здоровое творчество, которому нет необходимости кричать, чтобы быть услышанным. Иногда таким «своим обществом» может быть отдельный человек. Во всяком случае, любой полноценный творец является обществом в миниатюре. Поэтому он способен не только творить, но и оценивать; говорить и слышать; показывать и видеть.

Толерантное общество трагично из-за того, что в нем теряются поводы для смеха, который является социальной реакцией на нарушителей норм культуры. А если понятие о нормах размыто, требуется приложить слишком много усилий, чтобы эти нормы нарушить. Теракты, Брейвик, фильмы про Ганнибала-каннибала – это и есть попытки культуры и отдельных субъектов пробить брешь в коре безразличия, которой покрывается обыватель. «Шарли эбдо» удается быть смешными (а иногда и мертвыми) только потому, что они выходят за грань даже принятых в Европе норм приличия. Хотя чаще острие их сатиры направлено за пределы Европы, либо на явления, привносимые в сегодняшнюю европейскую жизнь извне.

2.2.4. Красота и новизна. Невротическое и шизофреническое в культуре

Противоположностью страха является не смех (ведь они тесно связаны), а любопытство. Страх и любопытство – две сильнейших эмоции, играющие важную роль и в жизни высших животных, которые не рождаются совершенно готовыми к бытию, а проходят определенную стадию научения. Человеческая же мутация, или «грехопадение», заключена в том, что мы способны сохранять это детское состояние «неготовности к жизни» всю жизнь. Естественно, тоже в индивидуальной мере.

Любопытство является влечением к новому, страстью к познанию, а страх взывает к сохранению известного и имеющихся границ. Страх и любопытство вступают в противостояние, каждый качается на индивидуальных качелях между этими силами. Там, где сильнее оказывается страх, устанавливается консерватизм, примерами которого служат и криминальная среда, и первобытный коллектив. Для такого индивида или общества радость несут повторяющиеся моменты бытия, утверждая его стабильность, следование извечным законам. Там, где сильнее любопытство, источником позитивных эмоций выступает новый опыт и познание.