Серебряная лилия

Потратив некоторое время, чтобы водрузить трофеи на лошадей, охотники двинулись вдоль дубравы – искать место для ночного постоя.

К этому времени совсем стемнело. Небо стало чёрным, как сажа. Ни звёзд, ни луны – будто всё провалилось куда-то. А к трескучему морозу прибавился ещё и ноющий ледяной ветер, пронизывающий до костей и швыряющий в лицо колючие хлопья снега.

Будучи в лесу как у себя дома и ориентируясь в нём лучше, чем кто-либо иной, Ги повёл отряд к лагерю лесорубов, решив, что стать на ночлег будет лучше всего именно там.

Их путь пролегал через узкую просеку, проложенную сквозь густую дубраву. Темно было хоть глаз выколи. Ги едва смог высечь искру из замёрзшего огнива, чтобы разжечь свой факел. А от него уже зажгли свои факелы Альбер, герр Юрген и двое других охотников. И огни их стали, словно путеводные светочи в бездне непроглядного мрака.

Лишь спустя час езды через зловещий ночной лес, стенающий под ледяным ветром, охотничий отряд добрался до лагеря лесорубов, укрывшегося в самой лесной гуще. Сначала, сквозь непроглядную морозную мглу, показалось мерцающее пламя костра, затем очертания простеньких домишек и находящихся возле них людей. Продрогшие, уставшие, и, самое главное, голодные путники могли вздохнуть с облегчением.

Это было небольшое поселение из семи домиков, где жили лесорубы со своими семьями, и множества подсобных построек – конюшен, сараев, складов и прочего.

Это были единственные люди во всём баронском имении, коим официально разрешалось валить лес. Они не только добывали дрова для топки, в которых ежедневно нуждался баронский замок и сопредельные с ним жилища, но и заготавливали строительный лес, в коем также имелась постоянная нужда. В качестве платы за труд им разрешалось продавать лес крестьянам и мастеровым, но, конечно же, с отчислением львиной доли выручки в казну баронства.

Ги, как и остальные охотники, хорошо знал лесорубов, и даже вёл дружбу с некоторыми из них. Объезжая вверенные ему владения, он часто останавливался у них, а иногда и подолгу жил в их лагере. Все, кто в ту минуту был на улице, с радостью встретили этих нежданных гостей. Закончив свою работу ровно на закате солнца, лесорубы, вместе со своими жёнами и подругами, расселись вокруг костра и с заливным смехом травили байки.

Настоящий фурор произвело появление баронессы. Все, находящиеся вокруг, были её верноподданными, но мало кто из обитателей лагеря до этого видел её живьём. Когда госпожа сошла с лошади, лесорубы приветствовали её нижайшими поклонами, а некоторые даже припадали с поцелуями к подолу её шубы. Возле костра ей отвели самое почётное место, для чего из дома даже вынесли высокий дубовый стул. Мужчины откровенно любовались красотой и роскошью своей госпожи, то и дело рассыпаясь во всяческих комплиментах, а женщины смотрели как с долей восхищения, так и с долей плохо скрываемой зависти.

Воздух в лагере был просто пропитан чарующим ароматом свежесрубленного дерева и застывших на нём капелек древесной смолы. К нему добавлялся запах костра и восходящий из открытых бурдюков дух красного пино-нуар. Вскоре к ним добавился ещё и просто сводящий с ума аромат жареной дичи.

Как опытный охотник, знающий толк в разделке своих трофеев, Ги быстро освежевал кабанью тушу и разрубил её на крупные куски. Другие охотники разрезали эти куски на порционные и, насадив на шомполы, жарили на открытом огне. Следом за кабаном последовала и косуля.

Небольшая устроенная пирушка удалась на славу. Около полуночи, сытые и захмелевшие, охотники стали укладываться на ночлег, с радостью предоставленный им лесорубами.

Баронессе предложили устроиться во вполне добротном домике старосты лагеря, для чего сам староста с преогромной радостью со всей своей семьёй ушёл ночевать к соседям. Сама же баронесса нисколько не была против такого ночлега, и с радостью приняла сие предложение. Во всяком случае, это было лучше, нежели ночевать в шатре, лёжа на медвежьей шкуре, постеленной прямо на голую землю, да к тому же ещё и полностью одетой.

Когда все уже разошлись, Альбер всё ещё продолжал сидеть у костра, аппетитно смакуя жареное кабанье рёбрышко. Выпитый бурдюк вина мог бы уже склонить в сон, но трескучий мороз напрочь выгонял весь хмель.

Покончив с рёбрышком и бросив его лежащим рядом собакам, Альбер тоже хотел было отправиться спать, но тут его окликнул герр Юрген. С трудом говоря по-французски, баварец сообщил, что его зовёт к себе госпожа.

Не зная что и думать, оруженосец направился к дому старосты лагеря. Пройдя мимо нагромождений сложенных брёвен, он открыл скрипучую дубовую дверь и зашёл внутрь.

В доме было темно, лишь огонь растопленной печки разбавлял непроглядную тьму. Сильно пахло дровами и топлёным свечным салом.

Альбер молча стоял, разглядывая скромную обстановку лесного домика. В этой мерцающей полутьме трудно было разглядеть что-то, кроме теней и грубых очертаний предметов.

Но тут его окликнул знакомый голос:

– Альбер.

Голос баронессы доносился из-за ширмы, отгораживающей спальню.

– Да, мадам, – как всегда, ответил оруженосец.

– Как хорошо, что ты ещё не улёгся. Впрочем, я бы всё равно приказала тебя разбудить, – сказала она.

– Да, мадам, – слегка теряясь, продолжал отвечать юноша.

Последовала минутная пауза.

– Я думал, вы уже давно спите, – позволил себе замечание оруженосец. Выпитое вино всё же придавало ему смелости.

– Ещё нет. Я где-то с час проболтала с женой старосты, – ответила баронесса. – Какой замечательный был сегодня день. А дичь! Дичь была просто изумительна! – добавила она.

– Вы абсолютно правы, мадам, – поддержал оруженосец.

Снова последовала пауза.

– Чем могу быть полезен? – наконец спросил он, преодолев не покидающее его волнение.

– Полезен? Мог бы быть полезен, – с ухмылкой двусмысленно ответила баронесса.

У Альбера заколотилось сердце.

– Чем, мадам, – слегка запнувшись, переспросил оруженосец.

– Ладно, не переживай, – засмеялась сеньора. – Я всего лишь хочу, чтобы ты помог мне раздеться.

– Я? – у бедняги перехватило дыхание.

– Да, именно ты. А кто же ещё? Ни Урсулы, ни Кларисс, ни Малютки Софи нет рядом. А ты единственный, чьё положение позволяет это сделать. Не могу же я просить об этом егеря или дровосека.

Секунду Альбер колебался. В голове пронеслась мысль о том, что баронесса спокойно могла попросить об этом если не самого дровосека, то, по крайней мере, его жену или дочь. Но каприз супруги патрона был законом для его слуги.

– Как скажете, мадам, – наконец-то набравшись смелости, ответил слуга и зашёл за ширму.

Баронесса стояла спиной к нему, возле небольшой, застеленной козьими шкурами, кровати. Её грациозный силуэт едва различался в царившей полутьме.

Приблизившись к госпоже, он дрожащими пальцами принял с её плеч соболиную шубу, и, с истым благоговением, уложил её на стоящий рядом сундук. Затем наступил черёд отороченного горностаем сюрко, а за ним высоких охотничьих сапог. Усевшись на кровать, она вытянула вперёд ноги, позволяя себя разуть. Настоящим испытанием для оруженосца стало снятие верховых брюк – у него чуть сердце не выскочило из груди. Шнуровку верхнего платья, расположенную на груди, баронесса развязала сама, Альбер лишь немного помог ей стянуть его через голову.

Наконец, его почтеннейшая сеньора предстала пред ним в зашнурованном с боков нижнем платье, в котором, собственно, и собиралась ложиться спать.

Дрожа от волнения и возбуждения, юноша ожидал, какую же ещё прихоть выкинет баронесса. С пару минут она ещё стояла перед ним, распуская заплетённую косу. Ведь каждой замужней женщине полагалось носить волосы только лишь заплетёнными в косы, и лишь незамужним девушкам разрешалось носить волосы распущенными.

– Ну всё. Ступай прочь, – сказала баронесса, закончив расплетать косу.

Альбер мог вздохнуть с облегчением.

– Могу быть свободен, мадам? – всё-таки переспросил он.

– Да. Ступай, – кивая, ответила та.

– Pardon, madame, – кланяясь напоследок, сказал юноша и поспешил к двери.

Выскочив на улицу, он ухватил с земли горсть снега и лихорадочно стал утирать им лицо. Его просто трясло от волнения. Утерев лицо снегом и вдоволь его наглотавшись, он бросился к винному бурдюку и до капли высосал всё, что там оставалось.

Немного придя в себя, он уселся на бревно перед догорающим костром, на котором сидел прежде. Время было глубоко позднее, но он и думать не мог о сне.

Теплее закутавшись в робу, он молча сидел, уставившись в угасающее пламя костра. В нём кипела целая буря, бушевал целый шторм мыслей и эмоций, от сильнейшего плотского возбуждения до неистового страха. Но, главное, его снова пробрало какое-то смутное предчувствие чего-то дурного, но пока он не мог понять, чего именно.