PRO Н А С. Размышлялки

Пуговицы, по разумению Ерошкина, были самые обыкновенные, зеленые с золотым ободком, а стоили, как половина «Лады-Калина». И вот оно, болотное произведение Шпингалевича вместе с пуговицами из Парижа, висит в шкафу.

А денег – нет.

Ерошкин вздохнул, утопил сигаретный бычок в остывшем кофе, и пошел одеваться.

* * *

Через час писатель сидел в большом кресле в большом кабинете известного мецената, мусорного короля Чумодрылова, хозяина всех свалок на восточной окраине города. Сейчас король бегал по пушистому персидскому ковру, и развивал перед Ерошкиным перспективы совместной работы. От перспектив у писателя кружилась голова и чесались уши.

– Напиши роман из жизни свалки! – кричал Чумодрылов. – О деньгах не думай. Я сейчас же выдам аванс, и ты у меня будешь как сыром по маслу! Я покупаю только лучшее! Пиши, Ерошкин, пиши! Мне нужен роман! Еще мне нужен сценарий рекламы. Вот тебе идея. Я стою посреди свалки, а мне на голову сыплются золотые слитки… Ну, что-то в этом роде.

Чумодрылов подбежал к Ерошкину, положил руку на писательское плечо, и проникновенно пробасил:

– Я верю в тебя, сынок!

Конечно, если бы другой какой-нибудь тридцатилетний оболтус назвал Ерошкина «сынком», Ерошкин бы обиделся. Но Чумодрылов был невозможно, сказочно, восхитительно богат. И Ерошкин «сынка» проглотил. Ему даже стало приятно. Такова волшебная сила денег. Скажем, если какой-нибудь богатей молчит просто оттого, что ему нечего сказать, – все уверены, что в это время он обдумывает что-то очень важное, и простым смертным недоступное. А и брякнет богатый человек безделицу, или вовсе глупость, – все тут же хлопают в ладоши и восхищенно качают головами:

– Да-а, вот ум у человека… Сказал, так прямо припечатал, и, главное, в точку!

Словом, многое, очень многое можно простить богатому человеку.

Да почти все и можно.

Ерошкин уже набрал в грудь воздуха, чтобы выдохнуть что-нибудь вроде «очень рад» или даже «навсегда ваш», но…

Ах, как часто все в жизни портит это «но». Кажется, счастлив человек до невозможности, – и вот на самом интересном месте откуда-то возникает это «но». Дьявол его знает, что за слово, и откуда оно в наш язык прибежало, а без него – никуда.

Закавыкой на этот раз оказалась пуговица. Она лежала на ковре у ног Ерошкина, и задорно подмигивала ему зеленым глазом с золотым ободком. Конечно, мало ли что валяется на полу в кабинете богатого человека. Но пуговица на ковре Чумодрылова была не простая, а та самая, от кутюрье Шпингалевича. Который уверял, что других таких пуговиц, кроме как на платье Элеоноры Махмудовны, больше нигде не встретишь.

Писательское воображение тут же подсказало Ерошкину, – Элеонора Махмудовна была здесь, в кабинете Чумодрылова, и именно здесь лишилась своей пуговицы. А известно, отчего замужние женщины теряют пуговицы в таких вот кабинетах…

Холодная липкая струйка пробежала по спине писателя. А на голове зачесалось то самое место, где у маралов растут рога.

– Ч-что эт-то? – прошептал Ерошкин непослушными губами.

Чумодрылов перестал бегать и озадаченно посмотрел на писателя.

– Где?

– Да вот! – писательский палец указал на злосчастную пуговицу. – Я интересуюсь, что это?

Король свалки проследил взглядом направление ерошкинского перста, подумал и сказал:

– Это – ковер. Персидский. Я покупал его в…

– Я в последний раз спрашиваю! – взвизгнул Ерошкин. – Он быстро нагнулся, схватил пуговицу и сунул ее под нос Чумодрылову. – Это. Пуговица. Зеленая. С платья. Моей жены!

– Послушай, уважаемый… – начал было король свалки.

– Я вам не уважаемый! – заорал Ерошкин. – И нечего тут вола крутить! Откуда здесь эта пуговица?! Что здесь делала моя жена?! Немедленно отвечайте, или я вас ударю… нет, я тебя убью! С моей женой… Извращенец!

– Но-но, – сказал Чумодрылов, на всякий случай, отступая за эксклюзивный стол красного дерева. – Откуда я знаю, что это за пуговица, и кто ее сюда притащил?! Мало ли кто тут ходит! А что касается жены, то я ее и в глаза не ви…

Закончить Чумодрылов не успел, – писательский кулак попал прямо в нос короля свалки.

Да, читатель, и королей иногда бьют. И даже – меценатов!

О времена, о нравы.

Впрочем, иногда достается и маститым писателям.

* * *

Выброшенный из меценатского особняка сильно помятый королевскими телохранителями Ерошкин, зажав в руке пуговицу-улику, решительно затрусил домой.

– Котик! Что с тобой?! – ахнула, открыв дверь, Элеонора Махмудовна. – Ты попал под машину?!

– Я тебе не котик! – рявкнул Ерошкин. – Попал под машину! Я попал под твою гнусную натуру, падшая женщина! Змея! Анаконда! Пригрел, можно сказать, на груди!..

– Да ты пьян, что ли? – осторожно спросила Элеонора Махмудовна. – Может, тебе постелить? Пойдем, я помогу тебе разде…

– Руки прочь от меня! – свирепым изюбрем взревел Ерошкин. – Гидра! И это – мать моих детей! Или не моих? Я задушу тебя. Элеонора!

На шум в прихожую выскочили кот Мурзарий и дети, – две старшие дочери и детсадовец Петька. Мурзарий, быстро разобравшись в ситуации, предпочел вернуться к телевизору. Дочери разинули рты, а Петька немного подумал, – и заплакал.

– Вот! – простер руку к детям Ерошкин. – Вот до чего довела тебя похоть! Любуйся плодами рук твоих! Убью-у.у!

– Послушай, Котик, – пришла в себя Элеонора Махмудовна. – Кто дал тебе право…

– Кто дал мне право?! – торжествующе заорал Ерошкин. – А это ты видела?!

И протянул жене ладонь. На ладони спокойно лежала зеленая пуговица с золотым ободком.

– Вот кто дал мне право! – сказал Ерошкин. – И она еще спрашивает! Сейчас пойду, напьюсь!

– Не надо! – быстро сказала Элеонора Махмудовна. – Не надо напиваться. У тебя же язва, котик… Тем более, это не моя пуговица.

– Нет, твоя! – контратаковал Ерошкин. – Я ее нашел. И знаешь, где? Под столом у твоего любовника Чумодрылова! Отвечай, что ты делала у него под столом?! Ты ползала с ним по персидским коврам, в то время как я по капле выдавливал из себя роман! Вот что ты делала!

И Ерошкин вслух сказал то, что раньше осмеливался произносить только в уме:

– Стерва!

Некоторые женщины после такого бегут топиться к ближайшему водоему, – если, конечно, рядом не проходит железная дорога. Но Элеонора никуда не побежала. Она сказала:

– Значит, ты веришь этой пуговице, а мне, своей жене, не веришь? И это после того, как я отдала тебе лучшие годы?

Элеонора заплакала. Но писатель был в той стадии свирепости, когда на мужчину не действуют даже женские слезы.