История франков

Стиль

Григорий писал просто и не витиевато. В «Истории франков» мы встречаем всего лишь несколько разновидностей риторических фигур, метафор. Тщетно искать в ней особенные сравнения, удивляющие метафоры и любые другие многочисленные стилистические уловки, с помощью которых он хотел бы оживить свое пространное повествование. Григорий воспринимал слова конкретно, они помогали ему рассказать историю, фиксировали его рассуждения. И очень редко позволяли выразить чувства, поэтому здесь и не встречается пространных рассуждений, витиеватостей, льстивых речей – словом, никаких уловок, какие встречаем у писателей. Все просто и ясно, и слова не отгораживают от нас мысль автора.

Григорий выстраивает свои слова как солдат, причем не как на параде, а после долгого и продолжительного похода, и большинство их одеты в потрепанную форму защитного цвета. Как епископ, он должен был руководить огромными скоплениями людей, во время величественных и впечатляющих церемоний играть центральную роль, смело высказываться на публичных собраниях, показывая себя вершителем судеб и одновременно проявляя христианскую любовь, неся слова утешения в полночный час.

При этом нельзя говорить, что его язык однообразен и однотонен, он меняется в зависимости от авторской задачи, но верно и то, что автор не стремится к стилевым изыскам. Можно сказать, он их даже избегает. «Мой стиль не слишком утончен», – замечает Григорий в своем предисловии. Когда же приходит время завершить книгу, он повторяет сказанное: «Мне хорошо известно, что мой стиль в этих книгах вовсе не гладок. То, что я написал, может показаться вам грубоватым, но я прошу вас проявить ко мне снисхождение…»

Практически сразу в связи со стилем Григория можно высказать несколько соображений. Он будет цитировать Библию до тех пор, пока на вечернем небе не покажутся кольца Ангела, а тяжело двигающиеся коровы не начнут перемещаться домой к вечерней дойке. Когда он в настроении, то использует один из старейших приемов, известных христианским апологетам, и выводит пространные этические и духовные рассуждения, уводя нас в сторону событий, которые происходили давным-давно, предпочитая времена Ветхого и Нового Заветов. Для него ковчег – это символ матери церкви, а наше земное существование похоже то на бурное, то на спокойное море. Сам же храм Христа находится внутри нас.

Ради красного словца Григорий охотно и постоянно перемещается из прошлого к современности. Кроме того (практически на каждой странице), он сообщает нам в возвышенной форме от первого лица, что никому еще не доводилось слышать об описанных им событиях и никто не удосужился о них написать. Большинство его сравнений просты. Хлодвига он сравнивает с Константином, Левдаст – гордый как павлин, Рикульф – гордый, как Симон волхв, Хильперик похож на Нерона в старости, да и сам он Нерон и Ирод нашего времени; священник возвращается к своему прелюбодейству, как «собака возвращается к своей блевотине».

Иногда Григорий бывает непредсказуемым и пишет, скажем, так: «Уровень реки поднялся высоко из-за заваливших реку трупов… франки пересекали по трупам реку, пользуясь ими как мостом». Люди бросались в реку в таком количестве, что «казалось, что множество пчел стремятся в улей». Самые удивительные сравнения связаны с знамением, которое ему довелось увидеть в небе над Кариньяном: «В центре небес ярко сверкало облако, и лучи сконцентрировались на нем, как будто перед нами был павильон с цветными полосками, расширявшимися книзу и уменьшавшимися кверху, встречаясь на вершине». Известно, что все публичные ораторы сильно отличаются друг от друга, об этом и пишет Григорий: «…казалось, что своими речами они преследовали ложную цель разрушения Истины». «Он, безгрешный, который так часто стремился освободить грешников», «враги, которые бродят вокруг наших границ, скорее испугаются, видя наше единство, так что нет причины радовать их нашей ссорой».

Григорий вовсе не избегает жестких описаний, хотя, возможно, их и не стоило бы давать так часто: «Редкий день не проходил без того, чтобы кого-нибудь не убивали, едва ли не каждую минуту кто-то оплакивал близких». Время от времени он сдержанно афористичен: «Любой, кто делает то, что он хочет, явно становится рабом своих желаний и в итоге не достигает ничего». Иногда Григорий цитирует пословицу: «Дай один и тот же добрый совет тому, кто любит вас, и тому, кто вас ненавидит, и ваш друг примет его, даже если ваш недруг с презрением отнесется к нему». Отметим и резкую смену интонации: Григорий быстро переходит от нежности к безжалостной иронии, переходящей в саркастическую усмешку.

Григорий Турский в большей степени фиксирует события, нежели рассказывает о них. Он мог аккуратно перечислять такие обыденные вещи, как рождения и смерти разных людей, говорить об их происхождении, ибо слыл аккуратным человеком, и приведение сведений и дел в порядок доставляло ему удовольствие. Вместе с тем он с удовольствием рассказывает о том, как жители Пуатье и Тура соперничали за тело святого Мартина, как сразу после крещения умер первенец Клотильды и Хлодвига, или о том, как Фредегунда срубила три головы тремя топорами, которые просто свистели в унисон в воздухе, и тем самым покончила с взаимной враждой.

В другой раз он приводит яркое, хотя и краткое описание, целую картину, на которой показал множество двигающихся мужчин и женщин, и все они были изображены естественно, как у Питера Брейгеля в 1500-х годах, но вовсе не походили на экспрессивных героев Делакруа: таковы рассказы об осаде Шатель-Марлака, неистовстве огня на улицах Парижа или о падении подвыпившего дьякона Теодульфа с городской стены Анже. Действительно, Григорий мог рассказать многое, хотя о своем времени он привел всего лишь несколько впечатляющих историй.

В целом же перед нами предстает одно огромное полотно, где Гунтрамн обсуждает с Хильдебертом условия договора в Андело, но Григорий о многом умалчивает: мы видим свиток пергамента, слышим статьи договора, но участники событий почти не показаны, так же как и обстоятельства подписания договора.

Григорий развертывает историю постепенно, эпизод за эпизодом. Вот интересное описание скандала в обители Радегунды в Пуатье. Сначала Григорий переносит нас в обитель, чтобы мы стали свидетелями трогательной смерти Дисциолы, рассказывает он и о видении одной из монахинь источника с живой водой. Прошли годы, умерла святая Радегунда, и Григорий отправился на ее похороны.

Потом умерла первая аббатиса Агнесс, ее сменила Левбовера. Затем начался великий бунт, и Григорий немедленно оказался в нем замешанным. История продолжается в книге IX, где помещено письмо святой Радегунды об основании обители, ответ епископов с одобрением и обещание поддержать ее, написанное семью епископами, наконец, письмо, в котором десятью епископами выражено сочувствие.

В последний раз к этому сюжету Григорий возвращается в книге X, приводя запись процесса между Клотильдой и Базиной. Таким образом, оно оказывается самым длинным и документально подкрепленным из всех описанных в «Истории» событий, а переплетение столь разных моментов действительно делает его более динамичным.

Хотя Григорий и был епископом, при необходимости он мог подробно и удивительно точно описать вооружение и военные действия – скажем, описывая сцену осады Комена, когда Леодегизил принудил сдаться Гундовальда. В своих военных отступлениях Григорий сознательно использует разговорный стиль, чтобы передать язык солдатской массы. С другой стороны, авторская речь отличается более витиеватым слогом: «Когда Левдасту пришло время отправиться на службу, он получил работу на королевской кухне. Еще с юности у него были слабые глаза, и едкий дым был вреден для него. Поэтому вскоре его переместили из кухни к корзине пекаря». Левдаст был злейшим врагом Григория.

Свои изыскания Григорий проводил необычайно терпеливо, не допуская никаких редакторских комментариев, равно как и произвольного анализа, выстраивая его традиционно с помощью монолога, обращений к самому себе, диалогов, снов, воплощений наследственности и окружения, описывая реакцию на обстоятельства и затем суммируя все физические подробности.

Прекрасным примером подобного описания может послужить рассказ о короле Гунтрамне, которого мы теперь так ясно представляем, что в конце концов можем даже предугадать его реакцию в любых непредвиденных обстоятельствах. Фактически больше никто так подробно не описан. Встретив на улице Ригунту, Брунгильду или Фредегунду, мы не узнали бы их, даже если бы подошли к ним совсем близко, ведь Григорий не говорит ничего об их физическом облике, прическе или цвете глаз.

Посетив Барселону, Беллинцону или Карфаген, мы сможем описать эти города и их различный облик, но Григорий, который практически не был за пределами Галлии, вовсе не стремится даже упоминать о красотах других земель. «Все, что вы видите, принадлежит предателю Муммолу, – сказал Григорию Гунтрамн, когда они вместе пировали. – По милости Божьей они перешли ко мне. У меня было пятнадцать разных блюд из комплекта, который разбили, все такие же огромные, как и то, что вы видите перед собой. Я сохранил только эту тарелку вместе с еще одной, которая весит сто семьдесят фунтов».

Хотя Гунтрамн усиленно рекламирует свою посуду, Григорий остается глух к его намеку, и в его «Истории» мы не встречаем описания королевской тарелки. Точно так же скажем и о том, что Григория окружали франки, однако в десяти книгах содержатся только два упоминания о языке франков, так что некоторые правовые термины приходится пояснять.

Григорий редко выражает свое отношение к описываемому, ограничиваясь ясным и четким описанием. Даже отвратительные сцены пыток, которые у чувствительного читателя вызывают тошноту, даны без авторских комментариев.

Юмор и ирония

Мне уже доводилось упоминать об особом чувстве юмора Григория. Казалось бы, в его рассказе о событиях, которые сами по себе настолько ужасны, не должно найтись места для смеха. Тем не менее мы временами смеемся, отдавая должное таланту автора.

В книгах I—IV не встречаются иронические пассажи. Книга V начинается с заголовка: «Здесь мне хотелось бы сказать, начиная книгу V, аминь». Наконец, перейдя в книге V к описанию событий собственной жизни, Григорий начинает чувствовать себя в своей тарелке.

Когда необузданный граф Рокколен выступил на Тур, чтобы потребовать изгнания из святилища Гунтрамна Бозона, его люди разобрали один из церковных домов и даже украли гвозди из деревянных частей строения. Господь и святая Мария поразили Рокколена желтухой, от которой тот и умер. «…Он заболел желтухой, – пишет Григорий, возможно ставший свидетелем всего этого, – его кожа приобрела шафранный оттенок».

В следующей главе Григорий констатирует, как обменивался письмами с Феликсом, епископом Нанта, которого Григорий явно недолюбливал. «Какая жалость, что вас не избрали епископом Марселя, – пишет он Феликсу. – Тогда вместо масла и других товаров вы бы, верно, получили папирус, получив больше возможностей писать клеветнические письма таким честным людям, как я».

В отличие от Нанта Марсель не является провинцией Тура. «Не буду больше говорить об этом, – добавляет Григорий, адресуясь на сей раз к своим читателям, – опасаясь, что вы можете подумать, что я во многом остался прежним».

Через некоторое время он сообщает, что Феликс умирает от бубонной чумы. В своей последней просьбе он заклинает назначить своего племянника Бургундио, чтобы тот сменил его в качестве епископа Нанта. Завистники отправили неискушенного молодого человека с письмом к Григорию, где спрашивали своего архиепископа, не сочтет ли тот возможным совершить путешествие в Нант, чтобы сделать Бургундио священником или, по крайней мере, дьяконом, а затем посвятить его.

Тогда Бургундио было всего двадцать пять, и он не обладал никакими явными талантами и не испытывал склонности стать священником. Поэтому Григорий дает ему отеческий совет. «В каноне установлено, мой дорогой мальчик, – говорит он, стараясь произносить слова очень медленно и внятно, – что никого нельзя посвятить в епископы, пока он не пройдет через различные ступени, положенные в церкви, как все. Тебе лучше отправиться обратно в Нант и найти поручителя, который может дать тебе тонзуру. Однажды ты почувствуешь, что достоин стать священником, и тогда отнесись со всей ответственностью ко всему тому, что церковь потребует от тебя. Когда Господь решит, что настало время переместить твоего дядю из епископства в лучший мир, тогда будет лучше всего, чтобы именно тебя возвели в епископы».

Григорий, конечно, с радостью увидел бы кончину Феликса, но, если бы даже епископу Нанта было суждено прожить до ста лет вместо его семидесяти, все же его епархия вряд ли бы сочла, что Бургундио достоин сменить его. В той же самой книге, в скрытой форме стремясь очернить Этерия, епископа Лизье, Григорий рассказывает, как распространили слух о том, что Этерий стал спать с женщиной. «Только дьявол мог внедрить в их голову мысль о том, чтобы нанести подобное оскорбление епископу, – раздраженно добавляет он, – поскольку ему тогда было почти семьдесят лет!»

Когда освободилось место епископа в епархии Авиньона, Хлотарь I предложил назначить на него аббата Домнола. Но аббат попросил короля «…не утверждать его, простого человека, обрекая на скуку выслушивать замысловатые доводы старых сенаторских семей или графов, проводящих все свое время в обсуждении философских проблем».

Позже Домнол не колеблясь принял епископат Ле-Мана. В связи с этим событием сохранился следующий анекдот. Ле-Ман находился в провинции неподалеку от Тура. Возможно, Домнол был известен как противник высших слоев общества, может быть, он совершал недружелюбные выпады по поводу того, что Григорий гордился своими предками-сенаторами. Вероятно также, что Григорий насмехался над авиньонцами, имея в виду некоторые семьи или определенных придворных.

Лишь единожды Григорий позволяет себе прямо высказать свое отношение: когда аббата Букковальда выдвинули в качестве епископа Вердена, явно недолюбливавший его Григорий не смог удержаться от выпада и заметил: «Они обычно называли его гордецом и даже прозвали Настоящим Быком».

Большая часть книги IX посвящена попыткам Григория, которые он предпринимал в Шалоне вместе с неким Феликсом, убедить короля Гунтрамна, что король Хильдеберт принял условия договора Андело. Завершив свою миссию, они отправились вместе к мессе, где король пригласил Григория и Феликса отобедать вместе с ним.

У Григория был трудный день, но теперь он мог передохнуть. «Обилие блюд на столе только поддерживало царившее в нашей душе удовлетворение», – замечает он, стремясь прояснить нам, что стремится рассмешить нас. Король Гунтрамн находился в хорошем расположении духа. «Время от времени он смеялся, как будто сам радовался своим шуткам, – пишет Григорий и сухо добавляет: – Таким об разом поддерживая нас в том, что мы разделяем его радость».

Затем король повернулся к товарищу Григория. «Скажи мне, Феликс, – сказал он, – правда ли то, что ты помог установить дружеские отношения между моей сестрой Брунгильдой и этим врагом Бога и человека Фредегундой». Феликс ответил, что это вовсе не так. Тогда я заговорил и сказал: «Королю не следует спрашивать о том, что «дружеские отношения», которые связывали их вместе в течение многих лет, продолжают поддерживать их обоих. Иначе говоря, можете быть совершенно уверенным в том, что ненависть, которую они так долго испытывают друг к другу, вовсе не уменьшается, остается такой же сильной, как и вначале».

В «Истории» Фредегунда выступает как разъяренная, злобная, сварливая баба. Между ее дочерью Ригунтой и вдовствующей королевой не было любви. «Она часто оскорбляла свою мать прилюдно, – пишет Григорий о принцессе, – и они часто обменивались ударами и пинками». Достаточно неприятна история о том, как Фредегунда попыталась убить свою дочь, прихлопнув ее крышкой от сундука с сокровищами, но Григорий умеет увидеть глубину чувств в столь незначительных повседневных проявлениях.

«Стремясь дотянуться и взять какие-то вещи, Ригунта протянула руки, но тут ее мать неожиданно опустила крышку ей на шею. Наклонившись, она надавила на нее всем телом, и край сундука так впился в горло девушки, что у нее глаза буквально вылезли на лоб. Присутствующая в комнате служанка громко заверещала: «Быстрее! Хозяйку душит ее мать». Григорий заключает главу ироническим осуждением: «С той поры ссоры между этими двумя участились. Основная причина заключалась в том, что Ригунта спала со всеми, кто хотел».

Прощальное обращение к читателю представляет собой смесь откровенно серьезного и достаточно плоского юмора. Григорий просит нас не уничтожать и не переписывать его «Историю», не разрешать публиковать из нее различные отрывки. После этого следует его обращение к Марциану Капелле и перечисление семи свободных искусств, грамматики, диалектики, риторики, геометрии, астрономии, арифметики и музыки, и вывод, что ни одно из них не отражено в «Истории», потому и не следует их там искать.

На это мы бы ответили так: зная, что все ваше обучение было предназначено для вашей последующей церковной деятельности, мы понимаем, что ваша карьера оказалась необычайно удачной. Но если нужны дополнительные доказательства, «История франков» убеждает нас в том, что мы должны восхищаться вашим совершенным латинским, а также великим искусством анализировать и организовывать достаточно сложный материал. Конечно, Григорий обзовет нас неисправимыми льстецами, но его скромность для многих была самоочевидной. Он продолжает, давая нам разрешение, если мы собирались это сделать, превратить его «Историю» в увлекательный роман.

При этом он вовсе не шутил. Фортунат отправил Григорию свои стихи Vita Sancti Martini вместе со стихотворной переделкой диалогов Сульпиция Севера. Затем он предложил переписать стихами De virtutibus beati Martini episcope Григория. Эта часть прощального обращения, возможно, была адресована самому Фортунату, на что указывает обращение sacerdos Dei, quicumque es (один из священников). Если это так, Фортунат не принял вызов!

Заметки о природе

Григорий слыл острым наблюдателем чудес природы. В десяти книгах он находит место для тридцати двух заметок о природе, хотя в большинстве из них описывает эпидемии и бури.

В первых шести рассказывается о годах его юности, необычайно суровой зиме 548 года, когда звезды двигались вокруг луны в 555 году, как бы подавая знак, что Теодебальд должен был вскоре умереть, о чуме в Оверни и Лимузене в 559 году, о вспышках света, предвещавших смерть Хлотаря I в 561 году, о сильном оползне, который случился в Тавредене в 563 году, перекрывшем течение Роны, разлившейся вплоть до Женевы, а также о комете, которая вызвала эпидемию в Оверни.

Григорий не был астрономом, но постоянно наблюдал за небом. В 578 году, будучи в Париже, он заметил в небе лучи света, которые предсказали смерть Меровея. Позже, в том же году, уже вернувшись в Тур, заметил круг (гало) вокруг луны, который затем превратился в эллипс. В то же самое время близ солнца появились метеоры.

В 582 году, когда снова появилась комета 563 года, раздался гром и сверкнули молнии, сильный свет разлился по небу, что вызвало наводнение в Париже и Санлисе, под влиянием кометы вспыхнула бубонная чума, бушевавшая в Нарбоне и повсеместно, позже в том году луна находилась в эллипсе, и яркий свет перемещался по небу.

В 583 году огненный шар упал неподалеку от Тура, огни сияли в северной части неба в 584 году, а позже в том году отмечались множественные кольца вокруг солнца. В 585 году сигнальные огни и огненные колонны предсказали смерть Гундовальда, позже в том же году снова видели яркие лучи в северной части неба.

Находясь в Кариньяне с Вульфолаиком в 586 году, Григорий увидел на севере яркие лучи и кровавые облака, которые заставили его подумать о военном шатре, к концу года по небе проскользнул луч в форме змеи. В 587 году на севере снова видели яркие огни, и из облаков падали змеи, в 590 году яростные вспышки пересекали небо и снова вокруг солнца видели эллипс.

Все эти астрономические пророчества обычно сопровождались необычайно суровой погодой, которая, в свою очередь, вызывала то чуму, то дизентерию, то обе болезни вместе. Морские проливы высоко поднимались в 578 году, в 580-м наблюдались проливные дожди, реки выходили из берегов в 583 году, в 584 году были заморозки и град, сопровождавшиеся длительной засухой, в 585 году весна и лето оказались такими дождливыми, что казалось, летом было так же холодно, как зимой.

В 587 году сначала дожди лили как из ведра, затем раньше времени наступили морозы, на Пасху в 589 году случились еще более жестокие дожди и бури с градом, в 590 году постоянно дождило, и реки вышли из берегов. Столь ненастная погода уничтожила весь урожай. Волки бродили внутри стен Пуатье и Бордо, съедая любую собаку, которую встречали, саранча нанесла невероятный ущерб у города Толедо в Испании.

Наблюдалось еще более примечательное явление: на острове у города Ван (Бретань) пруд для рыб наполнился кровью, в 587 году «в домах ряда людей нашли сосуды с надписями неизвестными буквами, которые не могли стереть или соскоблить, как бы ни пытались это сделать».